- Говори, - сказал Байес,  уставившись  в  стену.  Он  представил  себе
ночные улицы, Фиппса, мчащегося в своей машине, неумолимо убегающее время.
- У тебя есть пять минут, может, больше, может, меньше. Почему  ты  сделал
это, почему? Начни с чего-нибудь. Начни с того, что ты трус.
   - Трус, да, - сказал Бутс. - Откуда вы знаете?
   - Я знаю.
   - Трус, - повторил Бутс. - Это точно. Это я. Всегда боюсь. Вы правильно
назвали. Всего боюсь. Вещей. Людей. Новых мест. Боюсь. Людей, которых  мне
хотелось ударить и которых я никогда не тронул  пальцем.  Вещей  -  всегда
хотел их иметь - никогда не было. Мест, куда хотел поехать и  где  никогда
не бывал. Всегда хотел быть большим, знаменитым. Почему бы и нет? Тоже  не
получилось. Так что, подумал я, если ты  не  можешь  сделать  ничего,  что
доставило бы  тебе  радость,  сделай  что-нибудь  подлое.  Масса  способов
наслаждаться  подлостью.  Почему?  Кто   знает?   Нужно   лишь   придумать
какую-нибудь гадость и потом плакать, сожалеть о содеянном. Так по крайней
мере чувствуешь, что сделал что-то до  конца.  Так  что  я  решил  сделать
что-нибудь гадкое...
   - Поздравляю, ты преуспел!
   Бутс  уставился  на  свои  руки,  как  будто  они  держали  старое,  но
испытанное оружие.
   - Вы когда-нибудь убивали черепаху?
   - Что?..
   - Когда мне было десять лет, я впервые задумался о смерти.  Я  подумал,
что черепаха,  эта  большая,  бессловесная,  похожая  на  булыжник  тварь,
собирается еще жить и жить долго после того, как я умру. И  я  решил,  что
если я должен уйти, пусть черепаха уйдет первой. Поэтому я взял  кирпич  и
бил ее по спине до тех пор, пока панцирь не треснул и она не сдохла.
   Байес замедлил шаги. Бутс сказал:
   - По той же причине я однажды отпустил бабочку. Она села мне на руку. Я
вполне мог раздавить ее. Но я не сделал этого. Не сделал потому, что знал:
через десять минут или через час какая-нибудь птица поймает  и  съест  ее.
Поэтому я дал ей улететь. Но черепахи?! Они валяются на задворках и  живут
вечно. Поэтому я взял кирпич - и я жалел  об  этом  многие  месяцы.  Может
быть, и сейчас еще жалею. Смотрите...
   Его руки дрожали.
   - Ладно, - сказал Байес.  -  Но  какое,  черт  возьми,  все  это  имеет
отношение к тому, что ты оказался сегодня здесь?
   - Что? Как какое отношение?! - закричал Бутс, глядя на него, как  будто
это ОН, Байес, сошел с ума. - Вы что, не слушали? Отношение!.. Бог мой,  я
ревнив! Ревнив ко всему! Ревнив  ко  всему,  что  работает  правильно,  ко
всему, что совершенно, ко всему, что прекрасно само по себе, ко всему, что
живет и будет жить вечно, мне безразлично что! Ревнив!
   - Но ты же не можешь ревновать к машинам.
   - Почему нет, черт  побери!  -  Бутс  схватился  за  спинку  сиденья  и
медленно подался вперед, уставившись на осевшую фигуру  в  высоком  кресле
там, посреди сцены. - Разве в девяноста девяти случаях из  ста  машины  не
являются более совершенными, чем большинство людей, которых вы  когда-либо
знали? Разве они не делают правильно и точно то, что им  положено  делать?
Сколько людей вы знаете, которые правильно  и  точно  делают  то,  что  им
положено делать, хотя бы наполовину, хотя бы на одну  треть?  Эта  чертова
штука там, на сцене, эта машина не только выглядит совершенно, она говорит
и работает, как само совершенство. Больше того, если ее смазывать, вовремя
заводить и изредка регулировать,  она  будет  точно  так  же  говорить,  и
двигаться, и выглядеть великой и прекрасной через сто,  через  двести  лет
после того, как я давно уже сгнию в могиле. Ревнив?  Да,  черт  возьми,  я
ревнив!
   - Но машина НЕ ЗНАЕТ этого...
   - Я знаю. Я чувствую! - сказал  Бутс.  -  Я,  посторонний  наблюдатель,
смотрю на творение. Я всегда за бортом. Никогда не был  при  деле.  Машина
творит. Я нет. Ее построили, чтобы она правильно и точно  делала  одну-две
операции. И сколько бы я ни учился, сколько бы я ни старался до конца дней
своих делать  что-нибудь  -  неважно  что,  -  никогда  я  не  буду  столь
совершенен, столь, прекрасен, столь гарантирован от  разрушения,  как  эта
штука там, этот человек, эта машина, это создание, этот президент...
   Теперь он стоял и кричал на сцену через весь зал.
   А Линкольн молчал. Машинное масло капля за каплей медленно собиралось в
блестящую лужу на полу под креслом.
   - Этот президент, - заговорил снова Бутс,  как  будто  до  него  только
сейчас дошел смысл случившегося. - Этот президент. Да, Линкольн. Разве  вы
не видите? Он умер давным-давно. Он не может  быть  живым.  Он  просто  не
может быть живым. Это неправильна. Сто лет тому назад - и  вот  он  здесь.
Его убили, похоронили, а  он  все  равно  живет,  живет,  живет.  Сегодня,
завтра, послезавтра - всегда. Так что его зовут Линкольн, а меня Бутс... Я
просто должен был прийти...
   Он затих, уставившись в пространство.
   - Сядь, - тихо сказал Байес.
   Бутс сел, и Байес кивнул охраннику:
   - Подождите снаружи, пожалуйста.
   Когда охранник вышел и в  зале  остались  только  он,  и  Бутс,  и  эта
неподвижная фигура, там, в кресле, Байес медленно повернулся и пристально,
в упор посмотрел на убийцу. Тщательно взвешивая каждое слово, он сказал:
   - Хорошо, но это не все.
   - Что?
   - Ты не все сказал, почему ты сегодня пришел сюда.
   - Я все сказал.
   - Это тебе только кажется, что ты все сказал. Ты обманываешь сам  себя.
Но все это в конечном итоге сводится к одному.  К  одной  простой  истине.
Скажи, тебе очень хочется увидеть свое фото в газетах, не так ли?
   Бутс промолчал, лишь плечи его слегка выпрямились.
   - Хочешь, чтобы твою физиономию разглядывали на журнальных обложках  от
Нью-Йорка до Сан-Франциско?
   - Нет.
   - Выступать по телевидению?
   - Нет.
   - Давать интервью по радио?
   - Нет!
   - Хочешь быть героем шумных судебных процессов? Чтобы  юристы  спорили,
можно ли судить человека за новый вид убийства...
   - Нет!
   - ...то есть за убийство человекоподобной машины?..
   - Нет!
   Байес остановился. Теперь Бутс дышал часто: вдох-выдох, вдох-выдох. Его
глаза бешено бегали по сторонам. Байес продолжал:
   - Здорово, не правда ли: двести миллионов человек будут говорить о тебе
завтра, послезавтра, на следующей неделе, через год!
   Молчание.
   - Продать свои мемуары международным синдикатам за кругленькую сумму?
   Пот стекал по лицу Бутса и каплями падал на ладони.
   - Хочешь, я отвечу на все эти вопросы, а?
   Байес помолчал. Бутс ждал новых вопросов, нового напора.
   - Ладно, - сказал Байес. - Ответ на все эти вопросы...
   Кто-то постучал в дверь.
   Байес вздрогнул.
   Стук повторился, на этот раз настойчивей и громче.
   - Байес! Это я, Фиппс! Открой мне дверь!
   Стук, дерганье, потом тишина.
   Байес и Бутс смотрели друг на друга, как заговорщики.
   - Открой дверь! Ради бога, открой мне дверь!
   Снова бешеный барабанный грохот, потом опять тишина.  Там,  за  дверью,
Фиппс дышал часто и тяжело. Его шаги отдалились, потом  стихли.  Наверное,
он побежал искать другой вход.
   - На чем я остановился? - спросил Байес. - Ах, да.  Ответ  на  все  мои
вопросы.    Скажи,    тебе    ужасно    хочется    приобрести    всемирную
телекинорадиожурнальногазетную известность?
   Бутс раскрыл рот, но промолчал.
   - Н-Е-Т, - раздельно, по буквам произнес Байес.
   Он протянул руку, достал из внутреннего кармана бумажник Бутса, вытащил
из него все документы и положил пустой Бумажник обратно.
   - Нет? - ошеломленно спросил Бутс.
   - Нет, мистер Бутс.  Не  будет  фотографий.  Не  будет  телепередач  от
Нью-Йорка до Сан-Франциско. Не будет журналов. Не будет статей в  газетах.
Не будет рекламы. Не будет славы. Не будет почета. Веселья. Самосожаления.
Покорности судьбе. Бессмертия. Абсурдных рассуждении  о  власти  автоматов
над людьми.  Великомученичества.  Временного  возвышения  над  собственной
посредственностью. Сладостных страданий.  Сентиментальных  слез.  Судебных
процессов. Адвокатов. Биографов, превозносящих вас до небес  через  месяц,
год, тридцать лет, шестьдесят лет, девяносто лет.  Двусмысленных  сплетен.
Денег. Не будет. Нет.
   Бутс поднимался над креслом, как будто его вытягивали  на  веревке:  он
был смертельно бледен, словно невидимой рукой его умыли белилами.
   - Я не понимаю. Я...
   - Вы заварили всю эту кашу? Да. Но ставка ваша бита. И я  испорчу  ваше
представление. Потому что теперь, мистер Бутс, когда  все  уже  сказано  и
сделано, когда все аргументы исчерпаны и все итоги подведены, вы просто не
существующее и никогда не  существовавшее  ничтожество.  И  таковым  вы  и
останетесь: маленьким и посредственным, подленьким, дрянным  и  трусливым.
Вы коротышка, Бутс, и я буду мять, давить, сжимать, дубасить вас, пока  вы
не станете еще на дюйм короче, вместо того чтобы помогать вам  возвыситься
и упиваться своим трехметровым ростом.
   - Вы не посмеете! - взвизгнул Бутс.
   - О нет, мистер Бутс, - тотчас ответил Байес почти счастливым  голосом.
- Я посмею. Я могу сделать с вами все, что  захочу.  Больше  того,  мистер
Бутс, ничего этого никогда не было.
   Стук возобновился. Теперь стучали в запертую дверь за кулисами.
   - Байес, ради бога, откройте мне дверь! Это Фиппс! Байес! Байес!
   Очень спокойно, с великолепным самообладанием Байес ответил:
   - Одну минуту.
   Он знал, что через несколько минут все взорвется и забурлит, от  тишины
и  спокойствия  не  останется  и  следа,  но   сейчас   пока   было   это:
величественная безмятежная игра, и он в заглавной роли; он должен доиграть
ее до конца. Он обращался к убийце и смотрел, как тот ерзает в кресле;  он
снова говорил и смотрел, как тот съеживается:
   - Ничего и никогда этого не было, мистер Бутс.  Вы  можете  кричать  на
каждом углу - мы будем отрицать это. Вы никогда здесь  не  были.  Не  было
пистолета. Не было выстрела. Не было электронно-счетного убийства. Не было
осквернения. Не было шока. Паники. Толпы. Что с вами? Посмотрите  на  свое
лицо. Почему у вас подкашиваются ноги?  Почему  вы  садитесь?  Почему  вас
трясет? Вы разочарованы? Я нарушил ваши планы?  Хорошо!  -  Он  кивнул  на
выход. - А теперь, мистер Бутс, убирайтесь отсюда вон.
   - Вы не имеете...
   Байес мягко шагнул вперед, взял Бутса за галстук  и  медленно  поставил
убийцу на ноги. Теперь Бутс вплотную чувствовал его дыхание.
   - Если вы когда-нибудь расскажете своей жене, приятелю,  начальнику  по
службе,  мужчине,   женщине,   дяде,   тете,   троюродному   брату,   если
когда-нибудь, ложась в постель, вы самому себе начнете рассказывать  вслух
об этой пакости, которую вы натворили, - знаете,  что  я  с  вами  сделаю,
мистер Бутс? Я не скажу вам этого, я не могу сейчас сказать. Но это  будет
ужасно...
   Бутс был бледен, его трясло.
   - Что я сказал сейчас, мистер Бутс?
   - Вы убьете меня?
   - Повтори снова!
   Он тряс Бутса до тех пор,  пока  слова  не  сорвались  между  стучащими
зубами: "...убьете меня!.."
   Байес держал его  крепко,  и  тряс,  и  тряс  долго  и  безостановочно,
чувствуя, как паника охватывает Бутса.
   - Прощайте, Господин Никто.  Не  будет  статей  в  журналах,  не  будет
веселья,  не  будет  телевидения,  не  будет  славы,  не  будет   аршинных
заголовков. А теперь убирайтесь отсюда вон,  бегите,  бегите,  пока  я  не
прибил вас.
   Он  подтолкнул  Бутса.  Бутс  побежал,  споткнулся,  встал  и  неуклюже
поскакал к двери, которая а тот же момент затряслась и загрохотала.
   Фиппс был там, Фиппс взывал из темноты.
   - В другую дверь, - сказал Байес.
   Он указал пальцем, и Бутс, развернувшись как волчок, помчался  в  новом
направлении.
   - Стой, - сказал Байес.
   Он пересек зал, подошел к Бутсу, поднял руку и изо всех сил влепил  ему
звонкую пощечину. Пот маленькими каплями брызнул у него из-под руки.
   - Я должен был сделать это, - сказал Байес. - Только раз.
   Он взглянул на руку, потом повернулся и открыл дверь. Оба посмотрели на
таинственный мир ночи с холодными звездами, на тихие  улицы,  где  уже  не
было никакой толпы.
   - Убирайся, - сказал Байес.
   Бутс исчез. Дверь с треском захлопнулась. Байес  прислонился  к  ней  в
изнеможении, тяжело дыша.
   По другую сторону зала снова начался стук, грохот, дерганье двери.  Это
Фиппс. Нет, Фиппс пусть еще подождет. Сейчас...
   Театр казался огромным и пустынным, как поле Геттисберга,  когда  толпа
разбрелась по домам и солнце уже зашло; где была толпа и где ее больше  не
было; где отец поднял вверх ребенка и где мальчик повторял слова, но  слов
уже тоже не было...
   Он поднялся на сцену  и  протянул  руку.  Его  пальцы  коснулись  плеча
Линкольна.
   Слезы текли по лицу Байеса.
   Он плакал. Рыдания душили его. Он не мог остановить их.
   Линкольн был мертв. Линкольн был МЕРТВ.
   А он позволил его убийце уйти.



    Рэй Брэдбери.
    Почти конец света

   -----------------------------------------------------------------------
   Ray Bradbury. Almost the End of the World.
   Журнал "Искатель", 1966, N 5.
   OCR & spellcheck by HarryFan
   -----------------------------------------------------------------------



   Когда впереди показался Рок-Джанкшен (Аризона), в  полдень  22  августа
1961 года Вилли Ворсингер сбавил скорость своей повидавшей виды  машины  и
неторопливо заговорил с приятелем, Сэмюэлом Фитсом:
   - Да, Сэмюэл, сэр, это городок что надо. После  двух  месяцев  там,  на
руднике Пенни  Дредфул,  мне  и  музыкальный  автомат  в  местном  кабачке
покажется церковным органом. Без города нам нельзя, без него мы проснулись
бы однажды утром куском вяленой говядины или бесчувственным камнем. Ну,  и
городу, конечно, тоже нельзя без нас.
   - Это как? - спросил Сэмюэл Фитс.
   - Да мы же приносим в город то,  чего  в  нем  нет,  -  ручьи,  ночь  в
пустыне, горы, звезды и все такое...
   "А верно, - думал Вилли,  глядя  на  шоссе  перед  собой,  -  отправьте
человека куда-нибудь подальше, в безлюдные места, и он тут  же  наполнится
до краев молчанием. Молчанием зарослей шалфея и горного льна, мурлыкающего
как разогретый полднем улей, молчанием высохших  рек,  спрятанных  на  дне
каньонов. Человек вбирает это в себя. Стоит ему в городе открыть рот -  он
все это выдыхает".
   - Эх, и люблю же я забраться в то старое  кресло  в  парикмахерской,  -
признался Вилли, - а городской народ высаживается в ряд под календарями  с
голыми девочками и  глазеет  на  меня.  Слушает,  как  я  пережевываю  мой
философию скал, и миражей, и Времени, которому только и дела,  что  сидеть
там, в горах, да ждать, пока Человек уберется. Я делаю выдох -  и  пустыня
опускается на них легкой пылью. Красота!  А  я  разливаюсь  и  разливаюсь,
легко, приятно, о том, о сем...
   Он представил себе, как загораются глаза слушателей.  Когда-нибудь  они
завопят и улепетнут в горы, побросав свои семьи и цивилизацию, придумавшую
будильник.
   - Приятно чувствовать, что ты нужен, - сказал  Вилли,  -  мы  с  тобой,
Сэмюэл,  предметы  первой  необходимости  для  этих  горожан...   Переезд,
Рок-Джанкшен.
   И сквозь жестяное тремоло свистка и клубы паровозного пара они  вкатили
в город, навстречу изумлению и восторгам.


   Не проехав по городу и сотни  футов,  Вилли  резко  затормозил.  Хлопья
засохшей  грязи  дождем  посыпались  из-под   крыльев.   Машина   замерла,
прижавшись к дороге.
   - Что-то не так, - сказал Вилли. Он поглядывал во  все  стороны  своими
рысьими  глазками.  Принюхивался  своим  огромным  носом.  -  Ты   видишь?
Чувствуешь?
   - Точно, - сказал Сэмюэл обеспокоенно, - а что?
   Вилли нахмурился.
   -  Ты  когда-нибудь  видел,  чтобы  индеец   у   табачной   лавки   был
небесно-голубым?
   - Никогда.
   - Вон, смотри. Видал когда-нибудь алую собачью будку, оранжевый  сарай,
сиреневую голубятню? Вон, вон и вон там.
   Они медленно поднялись и стояли на поскрипывающих подножках.
   - Сэмюэл, - прошептал  Вилли,  -  вся  эта  чертовщина,  каждая  щепка,
ступенька,  пряник,  забор,  пожарный  кран,  тачка   для   мусора,   весь
распроклятый город - взгляни-ка на него, - он покрашен час тому назад!
   - Да нет! - сказал Сэмюэл Фитс.
   Но вот они были  перед  ними  и  вокруг  них  -  оркестровая  раковина,
баптистская  церковь,  пожарное  депо,  приют,  железнодорожная   станция,
окружная тюрьма, кошачья больница, - и все эти домики, коттеджи,  теплицы,
террасы, вывески, почтовые ящики, телеграфные столбы, урны - все они  были
желтые, зеленые,  красные,  как  спелое  зерно,  как  кислое  яблоко,  как
цирковое представление.  От  баков  для  воды  до  кровель  каждое  здание
выглядело так, словно бог только что выпилил его, покрасил и выставил  для
просушки.
   И это было не все - там, где обычно  росли  сорняки,  теперь  теснились
капуста, зеленый лук и салат, толпы любопытных подсолнечников уставились в
полуденное небо; анютины глазки лежали в тени  под  деревьями,  как  щенки
летом, и глядели огромными влажными глазами поверх подстриженных  газонов,
изумрудных, словно плакат "Посетите Ирландию". И в довершение  всего  мимо
промчалась  стайка  мальчишек.  Лица  их  были  начисто   вымыты,   волосы
напомажены, рубашки, штаны, теннисные туфли сверкали, как первый снег.
   - Город, - сказал Вилли, - сошел с ума! Тайна! Тайна во всем... Сэмюэл,
какой же это тиран пришел к власти? Какой издали  закон,  чтобы  заставить
мальчишек быть чистыми, чтобы принудить людей выкрасить каждую зубочистку,
каждый горшок с геранью? Чувствуешь запах? Новые обои во всех  домах!  Эти
люди приготовились к Страшному Суду, я тебе говорю.  Человек  не  делается
паинькой за одну ночь. Ставлю все золото, которое я намыл в прошлый месяц,
что все чердаки, все погреба вылизаны у них, как на корабле.  Держу  пари,
на город обрушилось Нечто!
   - Почему? Да тут рай, сейчас херувимы запоют, - запротестовал Сэмюэл, -
с чего ты взял Страшный Суд? По рукам. Принимаю пари и беру твои денежки.
   Автомобиль повернул за угол, раздвигая  воздух,  пахнущий  известкой  и
скипидаром. Сэмюэл  выбросил  обертку  от  жевательной  резинки.  То,  что
произошло вслед за тем, несколько его удивило. Старик в новом комбинезоне,
в сверкающих, как зеркало, ботинках выскочил на  улицу,  подхватил  смятую
бумажку и погрозил кулаком удалявшейся машине. Сэмюэл обернулся.
   - Страшный Суд, -  сказал  он  упавшим  голосом.  -  Ну  ладно...  Пари
все-таки остается.


   Они открыли дверь в парикмахерскую,  набитую  людьми.  Подстриженные  и
набриллиантиненные, выбритые, розовые,  они  ждали  очереди,  чтобы  снова
откинуться в креслах, возле которых три парикмахера орудовали  бритвами  и
гребенками. Гам стоял, как на конской ярмарке,  потому  что  и  клиенты  в
парикмахеры - все говорили одновременно.
   Когда Вилли и Сэмюэл  вошли,  крик  мгновенно  прекратился,  будто  они
выпалили из ружей с порога.
   - Сэм... Вилли...
   В тишине некоторые из сидевших поднялись, а некоторые из стоявших сели,
медленно продолжая глазеть.
   - Сэмюэл, - пробормотал Вилли, - я чувствую себя посланцем чумы.
   Потом сказал громко:
   - Привет! Вот явился окончить лекцию на тему "Интересная флора и  фауна
Великой Американской пустыни" и...
   - Не надо!
   Антонелли, главный парикмахер, отчаянно бросился на Вилли, схватил  его
за руку, прихлопнул ему ладонью рот, как свечу колпачком.
   - Вилли, - зашептал он с опаской, поглядывая через плечо на клиентов, -
обещай мне сейчас же купить иголку и нитку и зашить  себе  рот.  Молчание,
приятель, если тебе жизнь дорога!
   Вилли и Сэмюэла потащили вперед. Двое уже побритых уступили  им  место,
не дожидаясь просьбы. Погружаясь в кресло, золотоискатели увидели  себя  в
засиженном мухами зеркале.
   - Вот, Сэмюэл, гляди, сравнивай!
   - Да, - сказал Сэмюэл, моргая, - мы единственные во всем Рок-Джанкшене,
кому бы и вправду надо побриться и постричься.
   - Чужаки. -  Антонелли  положил  их  в  креслах,  как  будто  собирался
немедленно оперировать. - Вы даже не представляете, какие вы чужак