зкого грома предвещали грозу. Но птица
скрылась, а за окном спокойно сгущались сумерки.
     Они  еще  немного  посидели  в  гостиной; Мать задумчиво потягивала
шампанское из высокого бокала. Затем она поцеловала Эдвина  и  отправила
его спать.
     У себя в спальне он  медленно  раздевался  и  думал  о  том,  какую
комнату  он  получит  через  год,  через  два  года...  А  на что похожи
чудовища, монстры? Они убили Господа... Интересно, что  такое  "смерть"?
Наверное,  это такое чувство; наверное, оно так понравилось Господу, что
он никогда не вернется. Может быть "смерть" это путешествие?
     Внизу  раздался  звон  разбитого  стекла.  Наверное,  Мать  уронила
бутылку шампанского. Эдвин замер от  того,  что  его  поразила  странная
мысль:  "А  какой  бы  звук  был,  если  бы упала сама Мать? Если бы она
разбилась на миллион осколков? "


     Проснувшись  утром, он почувствовал странный запах: так пахло вино.
Эдвин потянулся в кровати. Он прекрасно себя  чувствовал.  Сегодня,  как
обычно,  его  ждет  завтрак, уроки, обед, занятия музыкой, потом час или
два - электрические игры, и, наконец, самое интересное - чай  на  мягкой
зеленой  траве.  Вечером  опять  уроки - они с Учительницей будут читать
книги из библиотеки, и он узнает что-нибудь новое о том нездешнем  мире,
который скрыт от его глаз.
     - Ой, он же забыл отдать Матери записку Учительницы!  Нужно  сейчас
же сделать это.
     Эдвин быстро оделся и распахнул дверь. В  доме  стояла  непривычная
тишина.
     - Мама, - позвал он. Никто не ответил. -  Мама!  -  закричал  он  и
бросился вниз.


     Он нашел ее там же, где  оставил  вчера  вечером  в  гостиной.  Она
лежала  на  полу  с разбитым бокалом в руке. Рядом валялась бутылка. Она
была невридима, но все вино из нее вылилось, оставив на  ковре  ядовитое
пятно.  Мать  была  все  в  том  же зеленом платье. Она, наверное, очень
крепко спала и не слышала шагов Эдвина. Он подошел  к  столу.  Стол  был
пуст.  Это  поразило  Эдвина:  сколько  он себя помнил, на этом столе по
утрам его всегда ждал завтрак. Но сегодня его не было!!!
     -  Мама,  проснись,  - он обернулся к ней. - Где завтрак? Проснись!
Мне идти на уроки?
     Она не шевелилась.
     Эдвин бросился наверх. Безмолвные коридоры и  переходы  летели  ему
навстречу.  Вот  и  дверь класса. Тяжело дыша, он постучал. Молчание. Он
стукнул сильнее, и дверь,  жалобно  скрипнув,  приоткрылась.  Класс  был
пустой и темный. Веселый огонь не потрескивал в камине, разгоняя тени на
потолке. Кругом не было слышно ни звука.
     - Учительница!
     Он замер в центре безжизненной холодной комнаты.
     - Учительница?!
     Слабый луч света пробился через цветное стекло, когда он  приподнял
штору.
     Эдвин мысленно приказал  этому  лучу  зажечь  огонь  в  камине.  Он
зажмурился,  чтобы  дать  время  Учительнице  появиться. Затем он открыл
глаза и замер, ошеломленный тем, что он увидел на ее столе. На аккуратно
сложенном сером платье с капюшоном лежали ее очки и одна серая перчатка.
Эдвин  потрогал  ее,  другой  перчатки  не  было.  Рядом  лежал   жирный
косметический  карандаш.  Эдвин  задумчиво  провел им несколько линий на
ладони.
     Повернувшись,  он подошел к стене и потрогал ручку маленькой двери,
которая всегда была закрыта. Ручка неожиданно легко  подалась,  и  дверь
раскрылась. Перед ним был маленький коричневый чулан.
     - Учительница!
     Он  вскочил  в  чулан, захлопнув за собой дверь и, нажав на красную
кнопку в стене, стал ждать. Чулан начал спускаться, и  с  ним  опускался
вниз  какой-то  мертвый  холод.  Мир  был  безмолвен, холоден и спокоен.
Учительница ушла, а мать спит. Чулан опускался,  зажав  его  в  железных
челюстях.  Но  вот  он  остановился. Что-то щелкнуло, и дверь открылась.
Эдвин вышел и очутился... в гостиной. Самое удивительное, что за ним  не
было никакой двери - только раздвижная дубовая панель.
     Мать спала все в той же позе, неловко поджав руку, рядом с  которой
лежала   мягкая   перчатка  Учительницы.  Он  поднял  перчатку  и  долго
разглядывал ее. Ему стало страшно. Всхлипывая, он побежал наверх.
     Камин  был холодный, комната пуста. Он бросился обратно, приказывая
столу накрыться скатерьтю-самобранкой с завтраком. Стол  был  все  также
пуст.  Эдвин  наклонился  к Матери, затормошил ее, умоляя проснуться. Ее
руки были холодными.
     Мерно  тикали часы. Пыль играла в лучах солнечного света. Наверное,
она проходила через все Миры, прежде чем осесть здесь, на ковре.
     Эдвин проголадался, а Мать все не двигалась.
     Он подумал об Учительнице. Если ее нет в доме, значит  она  куда-то
вышла  и  заблудилась.  Только  он  может найти ее и привести, чтобы она
разбудила Мать, иначе та вечно будет лежать здесь и постепенно покроется
пылью.
     Эдвин прошел через кухню и вышел во двор. Солнце светило, где-то за
кромкой  Мира  ревели чудовища. Он дошел до ограды сада, не решаясь идти
дальше, и в нескольких  шагах  от  себя  увидел  шкатулку,  которую  сам
выбросил  в окно. Ветер колыхал листья деревьев, и тени от них пробегали
от разбитой крышки и лицу попрыгунчика, протягивающего руки  в  извечном
жесте  стремления к свободе. Попрыгунчик улыбался и хмурился, улыбался и
хмурился; выражение его лица менялось от пробегавшей тени листьев. Эдвин
зачарованно  смотрел  на  него.  Попрыгунчик протягивал руки к запретной
тропе. Эдвин оглянулся и нерешительно двинулся вперед.
     - Учительница?
     Он сделал несколько шагов по тропе.
     - Учительница!
     Он замер, вглядываясь  вперед.  Деревья  смыкали  над  тропой  свои
кроны, в которых шелестел ветер.
     - Учительница!
     Эдвин  шел  вперед  медленно, но упрямо. он обернулся. Позади лежал
его  привычный  Мир,  окутанный  безмолвием.  Он  уменьшался,   он   был
маленьким!  Как  странно  видеть его меньшим, чем он был всегда. Ведь он
казался ему таким огромным!  Эдвин  почувствовал,  как  замерло  у  него
сердце.  Он  шагнул  обратно  к  дому,  но,  испуганный  его безмолвием,
повернулся и двинулся вперед по тропе.
     Все  было таким новым - запахи, цветы, очертания предметов. "Если я
уйду за эти деревья, я умру", -  подумал  он.  Так  говорила  Мать:  "Ты
умрешь,  ты  умрешь".  Но  что  такое  смерть?  Другая  комната? Голубая
комната, зеленая комната, больше всех комнат, какие он видел! Но где  же
ключ?  Там,  впереди,  большая железная клетка. Она приоткрыта! А за ней
большущая комната с голубым небом и зеленою травой и деревьями! О, Мама,
Учительница...
     Он побежал вперед,  споткнулся,  упал,  вскочил  и  снова  бросился
вперед,  плача,  причитая  и  издавая  еще какие-то неведомые ему самому
звуки. Он добежал до калитки и выскользнул через нее. Вселенная сужалась
за  ним,  но  он  даже  не  обернулся,  чтобы проститься с ней. Он бежал
вперед, а старые его Миры уменьшались и исчезали.


     Полицейский протянул зажигалку прохожему, попросившему прикурить.
     - Ох, уж эти мальчишки! Никогда их не поймешь...
     - А что случилось? - спросил прохожий.
     - Да, понимаете, несколько минут назад тут пробегал один парень. Он
плакал   и   смеялся   одновременно,  плакал  и  смеялся.  Он  прыгал  и
дотрагивался до всего, что ему попадалось. До  фонарных  столбов,  афиш,
телефонных  будок,  собак,  людей.  А  потом он остановился передо мной,
посмотрел на меня и еще на небо. Видели бы вы, какие слезы были  у  него
на глазах! И все время он бормотал что-то странное.
     - И что же он бормотал? - спросил прохожий.
     -  Он бормотал: "Я умер, я умер, я счастлив, что я умер, как хорошо
быть мертвым!" - Полицейский задумчиво  потер  подбородок.  -  Наверное,
придумали какую-нибудь новую игру.


                         Рей Бредбери

                       Октябрьская игра

    Он сунул револьвер обратно  в  ящик  письменного  стола  и
задвинул его.
    Нет, не так.  Луиза не  будет  страдать,  если  умрет  так
просто.  Она умрет, все кончится, и она не будет мучиться. Для
него это было очень  важно.  Как  продлить  ее  мучения?  Как,
начнем с этого, все проделать? Ну, ладно.
    Человек стоял в  спальне  перед  зеркалом.  он  задержался
перед  ним  достаточно  долго,  чтобы  услышать,  как внизу на
улице,  за окнами этого  теплого  двухэтажного  дома,  носятся
дети, шурша подобно стайке мышей или опавшим листьям.
    По тому, как шумели дети, можно было узнать, какой сегодня
день.  По  их  крикам можно было понять,  какой сегодня вечер.
Узначь,  что год клонится к  концу.  Октябрь.  Последний  день
октября,  с  белыми  костлявыми  масками,  резными  тыквами  и
запахом свечного воска.
    Нет. Все  зашло  уже  слишком  далеко.  Октябрь  не принес
облегчения.  Вряд ли  могло  стать  еще  хуже,  чем  есть.  Он
попроавил  черный галстук-бабочку.  Если бы сейчас была весна,
кивнул он своему  отражению  в  зеркале,  медленно,  спокойно,
безучастно, еще мог бы быть шанс. Но сегодня весь мир летит ко
всем чертям. Нет больше зелени весны, свежести, надежд.
    В гостиной раздался негромкий топот. Это Марион, сказал он
себе.  Моя малышка.  Восемь лет.  Пара сияющих  серых  глаз  и
любопытный ротик. Его дочь весь день бегала из дома на улицу и
обратно, примеряла разные маски и советовалась с ним, какая из
них  самая  страшная  и  жуткая.  В  концу  концов они выбрали
маску-череп. Она была "совсем ужасная".  Она "перепугает  всех
насмерть".
    Он снова поймал в зеркале свой взгляд,  полный сомнений  и
нерешительности.  Он не  любил октябрь.  С тех самых пор,  как
много лет назад впервые лег  на  осенние  листья  перед  домом
своей бабушки,  и услышал шум ветра, и увидел голые деревья. И
заплакал без причины.  Каждый год к  нему  возвращалась  часть
этой тоски. Весной она всегда улетала.
    Но сегодня вечером все  было  иначе.  Он  чувствовал,  что
осень придет и продлится миллионы лет.
    Весны больше не будет.
    Весь вечер  он  тихо  плакал.  Но  ни  следа  слез не было
заметно на  его  лице.  все  запряталось  куда-то  глубоко,  и
остановиться было уже нельзя.
    Дом заполнял  густой  притрный  запах   сладостей.   Луиза
выкладывала  на  блюда  запеченные  в тесте яблоки,  в больших
чашах  был  свежесмешанный  пунш,  над  каждой  дверью  висело
яблоко,  а  из  каждого  окна треугольником выглядывали по три
расписных тыквы.  В центре гостиной уже стоял таз  с  водой  и
лежал  мешок  с  яблоками,  чтобы  можно  было начать гадание.
Требовалась только затравка, ватага ребятишек, и яблоки начнут
плюхаться  в воду,  подвешенные яблоки раскачиваться в дверях,
сладости исчезать,  а стены комнаты  отражать  вопли  ужаса  и
восторга, как и обычно.
    Сейчас дом замер в приготовлениях. И была еще одна деталь.
    Сегодня Луиза   ухитрялась   оказываться  в  любой  другой
комнате,  кроме той, где находился он. Это был ее очень тонкий
способ выразить:  "О,  посмотри,  Майк,  как я сегодня занята!
Настолько,  что когда ты входишь в комнату, где нахожусь я, то
всегла есть что-то, что мне надо сдалать  в   д р у г о й.  Ты
только посмотри, как я кручусь!"
    Какое-то время  он  еще  играл  с  ней в эту детскую игру.
Когда она была на кухню,  он приходил  туда  и  говорил:  "Мне
нужен  стакан  воды".  И  когда  он  стоял,  пил  воду,  а она
занималась пирогом,  пускающим на  плите  карамельные  пузыри,
словно  доисторический  гейзер,  она говорила:  - О,  мне надо
зажечь свечи в тыквах!  - и мчалась в комнату зажигать  свечи.
Он  входил туда вслед за нею и говорил,  улыбаясь:  "Мне нужна
трубка".  "Сидр!  - восклицала она,  убегая в столовую,  - мне
надо проверить сидр".  "Я проверю",  - говорил он. Но когда он
попытался последовать за ней, она закрылась в ванной.
    Он стоял   рядом  с  дверью  ванной,  смеялся  странным  и
холодным смехом,  держа во рту  холодную  остывшую  трубку,  а
затем,  устав от всего этого,  упрямо простоял еще пять минут.
Из ванной не доносилось ни звука.  И плюнув  на  то,  что  она
будет наслаждаться знанием того,  что он поджидает ее снаружи,
он резко повернулся и стал  подниматься  по  лестнице  наверх,
весело насвистывая.
    Поднявшись на второй  этаж,  он  стал  ждать.  Наконец  он
услышал,  как  щелкнула  задвижка  на  двери и жизнь на первом
этаже пошла своим чередом,  совсем так, как она возобновляется
в  ждунглях,  когда  тигр  уходит  и  антилопы  снова начинают
пастись.
    И теперь, когда он поправил галстук и надел темный пиджак,
в  прихожей  прошелестели  легуие  шаги.  В  дверях  появилась
Марион, вся разрисованная под скелет.
    - Как я смотрюсь, папа?
    - Отлично.
    Из-под маски  выглядывали  белокурые  волосы.  Из  глазниц
маски-черепа  смеялись  голубые глаза.  Он вздохнул.  Марион и
Луиза, два молчаливых свидетеля его вредоносности, его мрачной
власти. Какой алхимией  должна была владеть Луиза, чтобы взять
его черные волосы брюнета и отбеливать, отбеливать их вместе с
его карими глазами,  отбеливать еще не родившегося ребенка все
то  время,  пока  он   не   родился   -   Марион,   блондинка,
голубоглазая?  Иногда  он  подозревал,  что Луиза поспринимала
ребенка  как  идею,  полностью  бесполую   концепцию.   И   из
отвращения к нему произвела на свет ребенка в виде е е образа,
да кроме того каким-то образом  в н у ш и л а доктору нечто, и
он покачал головой и сказал: - Мне очень жаль, мистер Уайлдер,
но у вашей жены больше не будет детей. Это  п о с л е д н и й.
    - А я хотел мальчика, - сказал Майк восемь лет спустя.
    Он едва не подался вперед,  чтобы обнять Марион,  одетую в
маскарадный костюм. Его охватила жалость к ней, потому что она
никогда не знала отцовской  любви,  лишь  цепкую,  сокрушающую
ласку обделенной любовью матери. Но более всего он жалел себя,
жалел,  что не смог как-то повлиять на нее,  пока она  еще  не
родилась,  что не смог общаться с дочерью для себя, пусть даже
она и не темноволосая и не сын,  как ему хотелось.  Где-то  он
совершил ошибку.  Если не принимать во внимание все остальное,
он любил бы своего ребенка.  Но главное заключалось в том, что
Луиза сразу не захотела детей вообще.  Ее ужасала сама мысль о
детях. Он заставил ее, и с этой ночи, весь год до родовых мук,
Луиза жила в другой части дома.  Она ожидала, что умрет, рожая
ненавистного ребенка.  Ей было очень  легко  ненавидеть  мужа,
который так хотел сына, что обрек на пытку единственную жену.
    Но - Луиза выжила.  И с триумфом!  Ее глаза  в  тот  день,
когда  она  вернулась  из  больницы,  были  холодны.  Я  жива,
говорили они.  И у меня  есть  дочь  -  б л о н д и н к а!  Ты
только посмотри. И когда он протянул руку, чтобы коснуться ее,
мать отвернулась,  чтобы уберечь свою розовую  дочь  от  этого
мрачного убийцы.  Во всем этом была такая великолепная ирония.
Его самолюбие выдержало и это.
    Но теперь  снова  был  октябрь.  Были и другие октябри,  и
когда он думал о долгой зиме,  его душу год за годом  наполнял
ужас  при  мысли  о бесконечных месяцах,  загоняющих его в дом
безумными снегопадами,  в ловушку с женщиной и ребенком, никто
из которых не любил его,  на целые месяцы.  Были и отдушины за
эти восемь лет.  Летом и весной  он  уходил  на  прогулки  или
уезжал  за город;  это были отчаянные попытки решить отчаянную
проблему для человека, которого ненавидели.
    Но к  зиме  эти  прогулки  или  поездки  опадали  вместе с
осенними листьями. Жизнь, подобно дереву, становилась пустой и
голой,   плоды   сорваны,  листья  опали  на  землю.  Да,  они
приглашали гостей,  но их трудно было  заманить  в  дом  из-за
холодов  и  метелей.  Однажды у него хватило сообразительности
накопить денег на поездку в Флориду.  Они  уехали  на  юг.  Он
снова смог гулять.
    Но сейчас,  с приближением восьмой зимы,  он знал, что все
подходит к концу. Он просто не сможет ее пережить. Внутри него
была кислота,  которая годами медленно растворяла его кости  и
ткани, и вот сегодня она дойдет до скрытой в нем взрывчатки, и
все кончится!
    Внизу бешено  зазвонил  звонок.  Луиза  подошла  к дверям.
Марион,  не сказав ему ни слова, ринулась вниз встречать своих
первых гостей. Раздались возгласы и приветствия.
    Он подошел к лестнице и глянул вниз.
    Луиза принимала у гостей пальто. Она был высока, стройна и
до белизны блондинка, и смеялась вместе с пришедшими детьми.
    Он помедлил.  Что же все это было?  Эти годы? Эта тоска от
того,  что живешь?  Когда все пошло под уклон?  Конечно,  не с
рождением их единственного ребенка.  Но он понял, что это было
причиной их трений.  Его ревности,  неудач в делах,  всей этой
фальши.  Почему  бы  ему не повернуться,  не собрать чемодан и
просто-напрсто не уехать? Нет. Он не может этого сделать, пока
не  причинит Луизе столько же боли,  сколько она принесла ему.
Это не подлежало сомнению.  Развод не тронет ее совершенно. Он
просто окажется концом их глухой вражды. Если бы он понял, что
развод принесет ей хоть каплю  удовлетоворения,  он  назло  не
порвал  бы с ней до конца жизни.  Нет,  он должен причинить ей
боль.  Может быть,  отобрать у нее дочь  через  суд?  Да.  Вот
решение. Это ранит ее больнее всего. Отнять у нее дочь.
    - Привет всем!  - Он перегнулся через перила и  улыбнулся.
    Луиза даже не подняла глаз.
    - Привет, мистер Уайлдер!
    Дети закричали, замахали руками, и он спустился вниз.
    К десяти  часам  звонок  перестал  звонить,  яблоки  перед
дверями  сорваны,  с губ детей стерты крошки яблочного пирога,
салфетки пропитались лимонадом и пуншем, и он, муж, всал из-за
стола с галантной деловитостью. Он выхватил вечеринку прямо из
рук  Луизы.  Он  болтал  с  двадцатью  детьми  и   двенадцатью
родителями,  которые  пришли с ними и были в восторге от сидра
со специями,  которым он их угощал.  Он организовал для  детей
дюжину  игр,  и  смех  и  вопли  не прекращались ни на минуту.
Затем,  освещенный светом  свечей,  зажженных  внутри  висящих
треугольниками тыкв, он погасил свет и крикнул: - Тихо! Все за
мной! - и стал на цыпочках красться к погребу.
    Родители, стоявшие вдоль стен комнаты,  кавали и указывали
на него,   разговаривали   со   счастливой   женой.   Как   же
з д о р о в о  он умеет ладить с детьми, говорили они.
    Дети с визгом столпились вкруг него.
    - Погреб! - крикнул он. - Гробница  колдуньи!
    Новый визг. Все задрожали.
    - Оставь надежду всякий, сюда входящий!
    Родители   усмехнулись.
    Один за  другим  дети  скатывались  в  погреб по наклонной
плоскости,  которую Майк сделал из крышек стола.  Он  шипел  и
бормотал  им  вслед  заклинания.  Дом,  освещенный лишь светом
свечей в тыквах, заполнился завываниями. Все заговорили сразу.
Все, но не Марион. За весь вечер она не произнесла ни звукои и
не словом больше,  чем  ей  требовалось;  все  было  запрятано
внутрь,  вся радость и возбуждение.  Вот дьяволоенок,  подумал
он.  Она наблюдала  за  своей  вечеринкой  со  сжатым  ртом  и
сияющими глазами.
    Теперь родители.  С веселой неуклюжестью они соскальзывали
вниз  по  наклонному  спуску,  а  Марион  стояла рядом,  желая
увидеть все,  что только можно,  и быть последней. Он двинулся
было к ней, но она отодвинулась прежде, чем он подошел.
    Весь дом был пуст, тишину освещал свет свечей.
    Марион стояла возле спуска в погреб.
    - А теперь мы, - сказал он и взял ее на руки.
    Они расселись в погребе по кругу. От задней стены доходило
тепло печи.  Вдоль каждой стены стояли длинные  ряды  стульев;
двадцать   кричащих  детей,  двенадцать  родителей  на  другой
стороне,  Луиза на одном конце их ряда,  Майк на другом, возле
спуска в погреб.  Он вгляделся в темноту, но ничего не увидел.
Все расселись по стульям,  застигнутые мраком. С этого момента
все  должно было происходить в темноте.  Дети перешептывались,
пахло влажным  цементом,  под  октябрьскими  звездами  завывал
ветер.
    - А ну! - крикнул он в темноту. - Тихо!
    Все замерли.
    Был кромешный мрак. Ни огонька, ни искры.
    Визг точильного камня, металлический ля