ю, что это так. Ибо я и  сам
чувствовал, как мое сердце парит вместе  с  тобою  в  небе,  и  размышлял:
"Каково это? Какое ощущение? Какими видишь с этой высоты далекие озера?  А
мои дворцы? А слуг? А город вдали, еще не проснувшийся?"
   - Пощади меня!
   - Но бывает и так, - продолжал император еще печальнее, - что  человеку
приходится жертвовать чем-нибудь прекрасным, дабы сохранить то прекрасное,
которое у него уже есть. Я не боюсь тебя, тебя самого,  но  боюсь  другого
человека.
   - Кого же?
   - Какого-нибудь другого, который, увидев тебя, построит такую же машину
из цветной бумаги и бамбука. Но у этого человека может оказаться злое лицо
и злое сердце, и он не захочет смотреть на красоту. Такого  человека  я  и
боюсь.
   - Почему? Почему?
   - Кто может сказать, что когда-нибудь такой человек не взлетит к небу в
такой машине из бамбука и бумаги и не сбросит огромные каменные  глыбы  на
Великую стену? - спросил император,  и  никто  не  смел  шевельнуться,  ни
вымолвить слово.
   - Отрубить ему голову! - приказал император.
   Палач взмахнул блестящим ножом.
   - Сожгите дракона и его создателя и пепел  обоих  схороните  вместе,  -
сказал император.
   Слуги кинулись исполнять приказание.
   Император обратился к своему слуге,  который  первым  увидел  летающего
человека:
   - Обо всем этом молчи. Все это было сном, очень грустным  и  прекрасным
сном. Крестьянину, которого  мы  видели  в  поле,  скажи,  что  ему  будет
заплачено, если он сочтет это видением. Но если вы скажете хоть слово,  вы
оба умрете.
   - Ты милосерден, господин.
   - Нет, я не милосерден,  -  возразил  император.  Он  смотрел,  как  за
садовой оградой слуги сжигают прекрасную, пахнущую утренним ветром  машину
из бумаги и тростника. Видел темный дым, поднимающийся к небу. - Нет, я  в
отчаянии и очень  испуган.  -  Он  смотрел,  как  слуги  роют  яму,  чтобы
схоронить пепел. - Что такое жизнь одного человека в  сравнении  с  жизнью
миллионов! Пусть эта мысль будет мне утешением.
   Он снял ключик с цепочки на шее и снова завел механизм чудесного  сада.
Стоял и глядел вдаль, на Великую стену, на миролюбивый город,  на  зеленые
поля, на реки и дороги. Вздохнул. Крохотный механизм зажужжал, и сад ожил.
Под деревьями гуляли  человечки,  на  залитых  солнцем  полянках  мелькали
зверьки в  блестящих  шубках,  а  в  ветвях  деревьев  порхали  голубые  и
золотистые птички и кружились в маленьком небе.
   - Ах! - вздохнул император, закрывая глаза. - Ах эти птички, птички...



    Рэй Брэдбери.
    Ветер из Геттисберга

   -----------------------------------------------------------------------
   Сборник "НФ-24". Пер. - А.Бурмистенко.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 25 August 2000
   -----------------------------------------------------------------------


   От автора

   Идея рассказа "Ветер из Геттисберга" впервые  появилась  у  меня  после
посещения  диснеевской  фабрики  по  изготовлению  игрушечных  роботов   в
Глендайле. Я смотрел, как собирают на конвейере механического Линкольна, и
вдруг представил себе убийцу Бутса и театр Форда в  тот  апрельский  вечер
1865 года... И я написал рассказ. Это  очень  "личное"  произведение.  Мой
герой  во  многом  передает  мысли,  переживания  и  смятение,  которые  я
испытывал после покушений на Мартина Лютера Кинга и Роберта Кеннеди.


   В 10:15 вечера  он  услышал  резкий,  похожий  на  выстрел  звук,  эхом
отдавшийся по театральным помещениям.
   "Выхлоп газа, - подумал он. - Нет. Выстрел".
   Секундой позже он услышал взрыв людских голосов, и  затем  все  стихло,
как затихает океанская волна, удивленно накатываясь на  пологий  берег.  С
шумом хлопнула дверь. Топот бегущих ног.
   Бледный,  как  смерть,  в  комнату  ворвался  билетер,  словно  слепой,
скользнул вокруг невидящим взглядом, в смятении выдавил из себя:
   - Линкольн... Линкольн...
   Байес оторвался от стола:
   - Что с Линкольном?
   - В него... Он убит!
   - Весьма остроумно...
   - Убит. Понимаете? Убит. Действительно убит. Убит вторично!
   Билетер вышел, пошатываясь и держась за стену.
   Байес непроизвольно встал со ступа. "Ради бога, только не это..."
   Он побежал, обогнал билетера, который, чувствуя, что его обгоняют, тоже
побежал рядом с ним.
   "Нет, нет, - подумал Байес. - Только не это. Этого не  было.  Не  могло
быть. Не было, не могло быть".
   - Убит, - сказал билетер.
   Сразу за поворотом коридора с треском распахнулись театральные двери, и
толпа - кричащее, вопящее, ревущее, оглушающее, дикое сборище -  зашумела,
забурлила: "Где он?", "Там!", "Это он?", "Где?",  "Кто  стрелял?",  "Он?",
"Держи его!", "Берегись!", "Стоп!"
   Спотыкаясь, расталкивая толпу,  прокладывая  там  и  тут  себе  дорогу,
показались  два  охранника  и  между   ними   человек,   изворачивающийся,
пытающийся оторваться от вцепившихся рук,  увернуться  от  вздымающихся  и
падающих на него кулаков. Его хватали, щипали, били свертками  и  хрупкими
солнечными зонтиками, которые разлетались в щепки, как  воздушные  змеи  в
сильный  шторм.  Женщины  в  панике  закружились   по   фойе,   разыскивая
потерявшихся спутников. Мужчины с  криками  отталкивали  их  в  сторону  и
бросались в центр этого водоворота, туда, где охранники расталкивали толпу
и где человек,  стоявший  между  ними,  обхватил  руками  низко  опущенную
голову.
   "О боже) - Байес застыл от ужаса,  начиная  верить.  -  Боже  мой!"  Он
взглянул не сцену, лотом бросился вперед:
   - Сюда! Все назад! Освободите помещение! Сюда! Сюда!
   И толпа каким-то чудом разорвалась. С треском распахнулись  театральные
двери и потом захлопнулись, пропустив наружу разгоряченные тела.
   На улице толпа бурлила и клокотала, угрожая проклятиями и  неслыханными
карами. Весь театр сотрясался от бессвязных воплей, криков и  предсказаний
страшного суда.
   Байес долго глядел  на  трясущиеся  дверные  ручки,  дрожащие  замки  и
защелки, на охранников и человека, зажатого между ними.
   Внезапно он отскочил назад, как будто еще что-то,  еще  более  ужасное,
стряслось здесь, в проходе между рядами.  Его  левый  ботинок  ударился  о
какой-то предмет, который отлетел в сторону  и  закружился  на  ковре  под
креслами, как крыса, играющая со своим хвостом. Байес нагнулся  и  вслепую
нащупал под креслами теплый еще пистолет. Вернувшись обратно в проход,  он
сунул пистолет в  карман.  Прошло  не  меньше  минуты,  прежде  чем  Байес
заставил себя повернуться в сторону сцены и этой фигуры посередине.
   Авраам Линкольн  сидел  в  своем  резном  высоком  кресле,  его  голова
откинулась  в  сторону  и  повисла  в  неестественном  положении.   Широко
раскрытые глаза глядели в пустоту. Его  большие  руки  мягко  отдыхали  на
подлокотниках, как будто в любую минуту он мог податься вперед,  встать  и
объявить это грустное происшествие оконченным.
   С трудом переставляя ноги, как будто под проливным дождем, Байес  пошел
на сцену.
   - Свет, черт возьми! Дайте больше света!
   Где-то там, за сценой, невидимый  электрик  вспомнил  вдруг,  для  чего
существует рубильник. Подобие рассвета забрезжило в мрачном, темном  зале.
Байес поднялся на помост, обошел вокруг Линкольна и остановился.
   Да. Так и есть. Маленькое  аккуратное  пулевое  отверстие  в  основании
черепа за левым ухом.
   -  Sic  semper  tyrannis  [так  будет  со  всеми  тиранами  (лат.)],  -
пробормотал где-то незнакомый голос.
   Байес резко поднял голову.
   Убийца сидел теперь в последнем ряду театрального зала. Опустив  голову
вниз, он говорил в пол, как будто самому себе:
   - Sic...
   Он смолк на полуслове, почувствовав опасное движение над головой. Кулак
одного из охранников взлетел  вверх,  как  будто  человек  ничего  не  мог
поделать с собой. Кулак готов был уже опуститься на голову  убийцы,  чтобы
заставить его замолчать.
   - Не надо! - сказал Байес.
   Кулак замер в воздухе.  Охранник  отвел  руку  в  сторону,  в  гневе  и
отчаянии сжимая и разжимая пальцы.
   "Не было, - подумал Байес. - Ничего не  было.  Ни  этого  человека,  ни
охраны, ни..." Он повернулся и еще раз посмотрел  на  отверстие  в  голове
убитого президента.
   Из отверстия медленно капало машинное масло.
   Такое же масло стекало изо рта Линкольна по подбородку и бакенбардам  и
падало капля за каплей на галстук и рубашку.
   Байес встал на колени и приложил ухо к груди  Линкольна.  Там,  глубоко
внутри,  слабо  тикали  и  жужжали  шестеренки,  колесики,   пружины,   не
поврежденные, но работающие просто по инерции.
   По какой-то сложной ассоциации  этот  угасающий  звук  заставил  его  в
тревоге подняться на ноги.
   - Фиппс?! - пробормотал Байес.
   Охранники переглянулись в недоумении.
   Байес сжал руки:
   - Фиппс собирался прийти сегодня? Боже мой, он не должен видеть  этого!
Ступайте, позвоните ему, придумайте  что-нибудь.  Скажите,  что  произошла
авария, да, авария на заводе в Глендайле. Быстрее!
   Один из охранников выбежал из зала.
   "Боже, задержи его дома, пусть он не видит этого", - подумал Байес.
   Странно, в такую  минуту  он  думал  не  о  себе.  Жизнь  других  людей
замелькала перед глазами.
   Помнишь... тот день, пять лет назад, когда  Фиппс  небрежно  бросил  на
стол чертежи, эскизы, акварели и объявил о своем великом плане? И как  все
они уставились на рисунки, потом на него и выдохнули: "Линкольн?"
   Да! Фиппс рассмеялся, как отец, только что вернувшийся из  церкви,  где
некое высшее видение обещало ему необычайно одаренного ребенка.
   Линкольн. В этом что-то было. Линкольн, рожденный вновь.
   А  Фиппс?  Он  создаст  и  воспитает  этого  сказочного,  вечно  живого
гигантского ребенка-робота.
   Разве это не прекрасно...  стоять  среди  лугов  Геттисберга,  слушать,
учиться, смотреть, править лезвия наших бритвенных душ и жить?
   Байес ходил вокруг тяжело осевшей фигуры, поглощенный воспоминаниями.
   Фиппс,  поднявший  рюмку  над  головой,  как  линзу,  что  одновременно
собирает в фокусе лучи прошлого и освещает будущее.
   "Я всегда мечтал сделать такой фильм: "Геттисберг [1-3 июля  1863  года
возле небольшого  города  Геттисберга  произошло  крупное  сражение  между
войсками Юга и Севера,  которое  закончилось  победой  северян  и  явилось
поворотным пунктом в ходе всей Гражданской войны; вскоре после  битвы  при
Геттисберге была образована комиссия по  созданию  мемориального  кладбища
для захоронения 3814 американских солдат; организаторы послали приглашение
президенту Линкольну присутствовать на  торжественном  открытии  кладбища;
речь Линкольна вошла в историю ораторского искусства и историю Америки как
одна из самых ярких ее  страниц;  текст  "геттисбергской  речи"  выбит  на
граните Мемориального музея Линкольна в  Вашингтоне]  и  огромное  людское
море; и там, далеко на краю этой дремлющей на  солнце  беспокойной  толпы,
фермер с сыном, напряженно слушающие  и  ничего  не  слышащие,  пытающиеся
уловить разносимые ветром слова высокого оратора там, на далекой  трибуне.
Вот он снимает цилиндр, смотрит в него, как будто смотрит себе в  душу,  и
начинает говорить.
   И фермер сажает сына к себе  на  плечи,  чтобы  поднять  его  над  этой
сдавленной многотысячной толпой. Высокий голос  президента  разносится  по
округе то ясный и чистый, то слабый и отдаленный,  захваченный  в  плен  и
разносимый в стороны гуляющими над полем ветрами.
   Много ораторов выступало уже до него, и толпа устала,  превратившись  в
сплошной комок шерсти и пота. Фермер нетерпеливо шепчет сыну:
   - Ну что? Что он говорит?
   И мальчик, весь подавшись вперед и  повернув  по  ветру  пушистое,  как
персик, ухо, шепчет в ответ:
   - Восемьдесят семь лет...
   - Ну?
   - ...тому назад отцы наши основали...
   - Ну, ну?!
   - ...на этом континенте...
   - Ну?
   - ...новую нацию, рожденную свободной и вдохновленную  той  идеей,  что
все люди...
   И так это продолжалось: ветер, разносящий во все стороны хрупкие  слова
далекого оратора, фермер, позабывший про тяжкую ношу, и  сын,  приложивший
руки к ушам, схватывающий смысл речи, пропускающий иногда целые фразы,  но
все вместе замечательно понятное до самого конца:
   - ...правительство народа, избранное народом и для народа...
   - ...не исчезнет с лица земли.
   Мальчик замолчал.
   - Он кончил.
   И толпа разбрелась во все стороны. И Геттисберг вошел в историю".
   Байес сидел, не отрывая глаз от Фиппса.
   Фиппс выпил рюмку до дна,  внезапно  смутившись  своей  экспансивности,
потом бросил:
   - Я никогда не поставлю такой фильм. Но я сделаю ЭТО.
   Именно тогда он вытащил и разложил на столе свои рисунки  и  чертежи  -
Фиппс   Эверди   Салем,   Иллинойс   и   Спрингфилдский   призрак-автомат,
механический Линкольн, электро-масло-смазочная пластмассово-каучуковая, до
мелочей продуманная  сокровенная  мечта.  Возвращенный  к  жизни  чудесами
технологии,  возрожденный  романтиком,   вычерченный   отчаянной   нуждой,
говорящий голосом неизвестного актера, он будет жить  вечно  там,  в  этом
далеком юго-западном уголке Америки! Линкольн и Фиппс!
   Фиппс и его взрослый, двухметровый от рождения Линкольн. Линкольн!
   "Мы все должны стоять на ветру из Геттисберга. Только так  можно  будет
что-нибудь услышать".
   Он поделился  с  ними  своим  изобретением.  Одному  доверил  арматуру,
другому - скелет, третий должен был подобрать "линкольновский" голос и его
лучшие выступления. Остальные доставали драгоценную кожу,  волосы,  делали
отпечатки пальцев. Да, даже ПРИКОСНОВЕНИЕ Линкольна должно быть таким  же,
точно скопированным с оригинала!
   Все они жили тогда, посмеиваясь над собой. Эйб  никогда  не  сможет  на
самом деле ни говорить, ни двигаться, все прекрасно понимали это.
   Но по мере того как работа продолжалась и месяцы растягивались в  годы,
их насмешливо-иронические реплики уступали место одобрительным  улыбкам  и
дикому энтузиазму.
   Они   были   бандой   мальчишек,    вовлеченных    в    некое    тайное
воспаленно-счастливое  погребальное  общество,  встречавших  полночь   под
сводами мраморных склепов  и  разбегавшихся  на  рассвете  меж  надгробных
памятников.
   Бригада Воскресения Линкольна процветала.  Вместо  одного  сумасшедшего
десяток маньяков  кинулся  рыться  в  старых  запылившихся  и  пожелтевших
подшивках газет, выпрашивать посмертные маски,  делать  формы  и  отливать
пластмассовые кости.
   Некоторые отправились по местам боев Гражданской войны в  надежде,  что
история, рожденная на утренних ветрах, поднимет их плащи и  заколышет  их,
как флаги. Другие  бродили  по  октябрьским  полям  Салема,  загоревшие  в
последних лучах лета,  задыхаясь  от  свежего  воздуха,  навострив  уши  в
надежде уловить не записанный  на  пленки  и  пластинки  голос  худощавого
юриста.
   Но, конечно, никто из них не был столь одержим  и  не  испытывал  столь
сильно гордых мук отцовства, как Фиппс. Наконец наступил день, когда почти
готовый робот был разложен на монтажно-сборочных  столах;  соединенный  на
шарнирах, с вмонтированной системой подачи голоса,  с  резиновыми  веками,
закрывающими  глубоко  посаженные  грустные  глаза,  которые,   пристально
всматриваясь в мир, видели слишком многое. К голове приставили благородные
уши, которые могли слышать лишь время прошедшее. Большие руки с узловатыми
пальцами  были  подвешены,  как  маятники,   отсчитывающие   это   ушедшее
безвозвратно время. И когда все было  готово,  они  надели  костюм  поверх
нагой фигуры, застегнули пуговицы, затянули узел  на  галстуке  -  конклав
портных, нет, апостолов, собравшихся ярким славным пасхальным утром.
   В последний час последнего дня Фиппс выгнал их  всех  из  комнаты  и  в
одиночестве нанес последние мазки  великого  художника,  потом  позвал  их
снова и не буквально, нет, но в каком-то  метафорическом  смысле  попросил
вознести его на плечи.
   Притихшие, смотрели они, как Фиппс взывал над старым полем боя и далеко
за его пределами, убеждая, что могила не место для него: воскресни!
   И Линкольн, спавший глубоким сном  в  своем  прохладном  спрингфилдском
мраморном покое, повернулся и в сладком сновидении увидел себя ожившим.
   И встал.
   И заговорил.


   Зазвонил  телефон.  Байес  вздрогнул  от  неожиданности.   Воспоминания
рассеялись.
   - Байес? Это Фиппс. Бак звонил только что. Говорит, чтобы я  немедленно
ехал. Говорит, что-то с Линкольном...
   - Нет, - сказал Байес.  -  Ты  же  знаешь  Бака.  Наверняка  звонил  из
ближайшего бара. Я здесь, в театре. Все в  порядке.  Один  из  генераторов
забарахлил. Мы только что кончили ремонт...
   - Значит, с НИМ все в порядке?
   - Он велик, как всегда. - Байес не мог отвести глаз от тяжело  осевшего
тела.
   - Я... Я приеду...
   - Нет, не надо!
   - Бог мой, почему ты КРИЧИШЬ?
   Байес прикусил язык, сделал  глубокий  вдох,  закрыл  глаза,  чтобы  не
видеть этой фигуры в кресле, потом медленно сказал:
   - Фиппс, я не кричу. В зале только что дали свет. Публика  ждет,  я  не
могу сдержать их. Я клянусь тебе...
   - Ты лжешь.
   - Фиппс!
   Но Фиппс повесил трубку.
   "Десять минут, - в смятении подумал  Байес.  -  Он  будет  здесь  через
десять минут. Всего десять минут  -  и  человек,  вернувший  Линкольна  из
могилы, встретится с тем, кто вогнал его туда обратно".
   Он резко встал. Бешеная жажда деятельности овладела им.  Скорее  бежать
туда,  за  сцену,  включить  магнитофон,  посмотреть,  какие  узлы   можно
заменить, а что уже никогда  не  поправить.  Впрочем,  нет.  Нет  времени.
Оставим это на завтра.
   Время оставалось лишь для разгадки тайны.
   И тайна эта заключалась в человеке,  который  сидел  сейчас  в  третьем
кресле последнего ряда.
   Убийца - ведь он УБИЙЦА, не так ли? Что он представляет собой?
   Байес ведь видел совсем недавно это лицо.  До  боли  знакомое  лицо  со
старого поблекшего и позабытого уже  дагерротипа.  И  эти  пышные  усы.  И
темные надменные глаза.
   Байес  медленно  сошел  со  сцены.  Медленно  поднялся  по  проходу  до
последнего ряда и остановился, глядя  на  человека  с  опущенной  головой,
зажатой между руками.
   - Мистер... Бутс?
   Странный незнакомец сжался, потом вздрогнул и выдавил шепотом:
   - Да...
   Байес выждал. Потом собрался с силами и спросил:
   - Мистер... Джон Уилкес Бутс? [убийца президента Авраама Линкольна]
   Убийца тихо рассмеялся. Смех перешел в какое-то зловещее карканье.
   - Норман Левелин Бутс. Только фамилия... совпадает.
   "Слава богу, - подумал Байес. - Я бы не вынес этого".
   Он повернулся и пошел вдоль прохода, потом остановился  и  взглянул  на
часы. Стрелка неумолимо бежала вперед. Фиппс уже в дороге. В любой  момент
он может забарабанить в дверь.
   - Почему?..
   - Я не знаю! - крикнул Бутс.
   - Лжешь!
   - Удобная возможность. Жалко было упустить.
   - Что? - Байес резко повернулся.
   - Ничего.
   - Ты не посмеешь повторить это.
   - Потому что... - начал Бутс, опустив голову, -  ...потому  что...  это
правда, - прошептал он в благоговейном трепете. - Я сделал это... В  САМОМ
ДЕЛЕ сделал это.
   Стараясь как-то сдержаться, Байес продолжал  ходить  вверх  и  вниз  по
проходам, боясь остановиться, боясь, что нервы не выдержат и он бросится и
будет бить, бить, бить этого убийцу.
   Бутс заметил это.
   - Чего вы ждете? Кончайте...
   - Я не сделаю этого... - Байес заставил себя  успокоиться.  -  Меня  не
будут судить за убийство, за то, что я убил человека, который убил другого
человека, который, в сущности, и не был человеком, а  машиной.  Достаточно
уже того, что застрелили вещь только за то, что она выглядит как живая.  И
я не хочу ставить в  тупик  судью  или  жюри  и  заставлять  их  рыться  в
уголовном кодексе  в  поисках  подходящей  статьи  для  человека,  который
убивает потому,  что  застрелен  человекоподобный  компьютер.  Я  не  буду
повторять твоего идиотизма.
   - Жаль, - вздохнул человек, назвавшийся Бутсом. Краска медленно сошла с
его лица.