ешествие.


     И на миг он почувствовал только  сильный  скрип  корабля,  как  будто
судьба вернулась во сне.


     - Почему ты сказала это? - спросил он. - Это нелепо.
     Кэт прошла вперед и ступила на корабль.
     Отплыли они той же ночью от  Южного  острова:  молодой  муж,  похожий
медлительностью на черепаху, и молодая жена,  подвижная,  как  саламандра,
что танцует в огненной печи камбуза в августовские жаркие вечера.
     Потом, в середине плаванья, над  кораблем  опустился  штиль,  подобно
огромному теплому дуновению, что испускает парус в печальном, но спокойном
вздохе.
     А может быть, это был вздох его или Кэт, которая поднялась на палубу,
чтобы послушать.
     Но ни одна мышь не  пискнула  среди  канатов,  ни  единого  звука  не
издавали паруса, и ни разу  по  палубе  не  шлепнула  босая  нога.  Видно,
корабль  был  околдован.  Наверное,  поднимающаяся   Луна   изрекла   свою
серебряную мысль - "покой".
     Моряки, окаменевшие на своих местах  от  заклинания,  не  обернулись,
когда  капитан  и  его  жена  отошли  от  релинга,  потому  что  настоящее
превратилось в вечность.
     Тогда, как бы прочитав будущее  в  зеркале,  пленившем  корабль,  она
жарко воскликнула:
     - Никогда не было более красивой ночи, не было двух более  счастливых
душ на лучшем, чем этот, корабле. О, мы можем оставаться тут  тысячу  лет,
настолько это прекрасно. Это  наш  собственный  мир,  в  котором  мы  сами
создаем правила и живем, повинуясь им. Обещай, что  никогда  не  позволишь
себе умереть.
     - Никогда, - ответил он. - Но почему ты говоришь это?
     - И меня заставь поверить в это.
     Тогда он вспомнил и рассказал ей легенду,  в  которой  говорилось  об
одной умной и красивой женщине, которую стали ревновать  боги.  И  однажды
они сделали так, что она оказалась в море, на корабле, и никогда не  могла
уже достигнуть суши, потому что земля обременит  ее  своей  тяжестью,  она
ослабнет  от  чрезмерных  познаний,  бессмысленных  путешествий  и  бурных
волнений, и это погубит ее. А если она останется в  море,  то  будет  жить
вечно, молодая и красивая. Эта женщина плавала много лет и  множество  раз
проплывала мимо острова, на котором жил, старея, ее любимый. Много раз она
звала его, хотела сойти на берег. Но он боялся  гибели  любимой  и  всегда
отказывал в ее просьбе. И тогда она решила сама сойти на сушу и  прийти  к
нему. Они провели вместе одну ночь, ночь красоты и дурмана, а  на  восходе
солнца он увидел рядом с собой старуху, сморщенную, как увядший лист.
     - Я где-нибудь слышал эту легенду? - спросил  он.  -  Или  кто-нибудь
потом будет рассказывать ее, а мы сами будем ее частью? И  потому  ли  они
покинули сушу, чтобы не истощили их  грохот,  суета  и  миллионы  людей  и
вещей?
     Но Кэт только улыбнулась ему. Она откинула голову  назад  и  свободно
засмеялась, так что все мужчины обернулись и тоже улыбнулись.
     - Том, Том, вспомни, что я сказала, когда мы отправлялись в плавание?
Что никогда больше не ступлю на сушу. И конечно, я поняла, зачем  ты  меня
увез. Хорошо, я останусь на корабле, куда бы мы не отправились. Пусть  все
это никогда не меняется, и ты всегда останешься таким, правда?
     - И мне всегда будет сорок восемь!
     И он тоже засмеялся, довольный, что  освободился  от  мрака  в  себе,
схватил ее за плечи  и  поцеловал  в  шею,  напоминающую  зиму  в  разгаре
августа. В ту ночь среди  пламенеющей  тишины,  которая,  казалось,  будет
продолжаться вечно, она была, как свежий снег в его постели...


     - Хэнкс, ты помнишь штиль в  августе  девяносто  седьмого?  -  старик
посмотрел из-под руки. - Сколько времени он продолжался?
     - Девять-десять дней, сэр.
     - Нет, Хэнкс, я клянусь, что прожил девять  полных  лет  в  дни  того
штиля.
     Девять дней, девять лет. И среди тех дней и лет он подумал: "О,  Кэт,
я доволен, что привел тебя на корабль, что  не  позволил  чужим  насмешкам
разубедить себя. Я становился моложе, когда  касался  тебя.  "Любовь  есть
везде, - говорят они, - она ожидает нас в портах, под  деревьями,  подобно
теплым кокосовым орехам, которые можешь гладить, ласкать и пить". Но,  бог
мне свидетель, они не правы. Бедные пьяные души, пусть борются с гориллами
Борнео, едят дыни на Суматре,  если  смогут  совершать  это  с  прыгающими
обезьянами по темным комнатам. На пути домой эти капитаны спят одни. Одни!
Такое грешное сожительство через десятки тысяч  миль!  Нет,  Кэт,  вопреки
всему мы здесь!"
     А небывалый, мерно вздыхающий штиль продолжался  в  середине  океана,
мир, по другую сторону которого ничего  не  существовало,  время  потопило
континенты-броненосцы.
     Но на девятый день моряки сами спустили лодки на воду и, сидя в  них,
ожидали приказа, ведь они не знали, куда плыть, они могли  только  грести,
работая вместо ветра. И капитан хотел бы присоединиться к ним.
     К концу десятого дня на горизонте медленно появился какой-то остров.
     Он сказал жене:
     - Кэт, мы поплывем пополнить запасы. Ты поплывешь с нами?
     Она внимательно посмотрела  на  остров,  как  будто  уже  видела  его
когда-то, задолго до рождения, и медленно покачала головой - нет.
     - Плывите! Я не ступлю на сушу, пока мы не вернемся домой!
     Когда он посмотрел вверх, на Кэт,  то  понял,  что  она  инстинктивно
боится легенды, которую он так  легкомысленно  выдумал  и  рассказал.  Кэт
была, как золотоволосая женщина из легенды,  и  она  усматривала  какое-то
скрытое зло в пустынных раскаленных песках  и  коралловых  рифах,  которые
могли бы ей повредить, и даже ее погубить.
     - Бог тебя благослови, Кэт! Три часа!
     И он отправился и острову вместе с матросами.


     В конце дня они вернулись с пятью бочонками пресной сладкой  воды,  а
лодки благоухали от теплых плодов и цветов.
     На корабле его ожидала Кэт, которая не хотела сходить на  берег,  раз
объявив, что не ступит на сушу.
     Когда она расчесывала свои волосы той ночью и смотрела в  неподвижную
воду, сказала:
     - Почти свершилось. До утра все переменится. Обними меня, Том.  После
этих теплых дней наступят сильные холода.
     Он проснулся среди ночи. Кэт дышала среди мрака и бормотала  во  сне.
Рука ее лежала на нем - горячая. Она звала его во сне. Он нащупал ее пульс
и там прежде всего почувствовал надвигающуюся бурю.
     Пока он так сидел около нее, корабль подняла большая медленная волна,
и штиль кончился.
     Бессильные паруса полоскались в ночном небе. Каждый канат звучал, как
будто огромная рука прошлась по кораблю, как по струнам молчащей  арфы,  и
исторгала новые тона путешествия.
     Штиль кончился, началась буря, за ней пришла другая.
     Из двух бурь одна кончилась внезапно. Молния охватила Кэт,  превратив
ее в белый пепел. В тело ее проникло великое молчание и застыло там.
     Принесли парусину,  чтобы  подготовить  ее  для  погребения  в  море.
Движения поблескивающих среди подводного света  кораллов  были  похожи  на
колыхания тропических рыб - острые,  тонкие,  они  с  безмерным  терпением
грызли полотно, окружали его мраком, запечатывали в него тишину.
     Утром  сильнейшая  буря  сменилась  повсюду  белым  затишьем,  и  оно
опустилось и упало в море, которое разорвало его в один миг. Так  и  жизнь
его ушла после гибели Кэт, не оставив никакого следа.
     - Кэт, Кэт, о, Кэт!
     Он не мог бы оставить ее  там,  погибающую  между  Японским  морем  и
Золотыми воротами. Ночью он, плача и не помня себя от горя, вывел  корабль
из бури. Стиснув штурвал,  он  поворачивал  корабль  около  раны  в  море,
которая невозможно быстро затягивалась. Потом  и  в  нем  наступил  штиль,
который продолжался до конце его жизни. Никогда уже не возвысил он голос и
никому не пригрозил кулаком. С тихим голосом и открытой ладонью отошел  он
на корабле от символического гроба, обложенного землей, и навсегда опустил
его в море. Потом он оставил свой корабль в  одном  из  доков  и  ушел  на
тысячу двести миль в глубь суши. Как слепой, не сознавая, что  делает,  он
купил землю; как слепой, машинально, строил вместе  с  Хэнксом,  и  долгое
время не понимал, что купил и что построил. Знал только, что он уже  очень
стар, что перешагнул краткий час своей молодости с Кэт. А  сейчас  он  был
настоящим старцем и чувствовал, что  никогда  больше  не  испытает  ничего
подобного.
     Так, посреди континента, на тысячу миль  восточнее  моря,  на  тысячу
миль западнее ненавистного  моря,  он  проклинал  жизнь  и  море,  которое
познал, и вспоминал себя - не такого, как сейчас, а того, в минувшем.
     Так он ходил по земле, бросал семена, готовился к своей первой  жатве
и стал считаться фермером.
     Но однажды ночью в первое лето, которое он жил так  далеко  от  моря,
как только может жить избегающий его человек, он был разбужен невозможным,
но таким знакомым шумом! Дрожа в постели  от  возбуждения,  он  прошептал:
"Нет, нет, невозможно... это... конечно, я сошел с ума! Но... я же слышу!"
     Распахнув  двери  дома,  он  посмотрел  на  пшеничные   поля.   Потом
бессознательно поднялся на галерею,  и  был  околдован  тем,  что  увидел.
Ухватившись за перила и мигая слезящимися глазами, он вглядывался в даль.
     Там, в потоках лунного света, на плавно возвышающихся холмах  пшеница
волновалась, как волны под приливным ветром. Огромный Тихий океан  пшеницы
терялся в дали, а дом казался сейчас  кораблем,  стоящим  посреди  него  в
затишье.
     Он оставался наверху полночи, изумленный своим открытием,  затерянный
в глубинах этого моря на суше. В следующие годы канат за канатом, доска за
доской он переделывал свой дом, доводя его до размеров, вида  и  очертаний
корабля, на котором плавал под самыми свирепыми ветрами и в самых глубоких
водах.


     - Хэнкс, сколько лет мы не видели воды?
     - Двадцать лет, капитан.
     - Нет, со вчерашнего утра.
     Когда он вернулся в кухню, сердце  его  сильно  билось.  Барометр  на
стене затуманился, блеснул лучик света и  заиграл  на  старых  морщинистых
веках.
     - Не хочется кофе, Хэнкс. Только... стакан чистой воды.
     Хэнкс вышел и вернулся.
     - Хэнкс? Обещай, что похоронишь меня рядом с ней.
     - Но, капитан, она... - Хэнкс умолк. Кивнул. - Рядом с ней. Да, сэр.
     - Хорошо. А сейчас дай мне стакан.
     Вода была вкусна. Она шла из подземных морей и имела вкус сна.
     - Один стакан. Она была права, Хэнкс, знаешь ли. Никогда  не  ступить
на сушу. Она была права. Но я ей все-таки донес стакан воды с суши, и суша
эта была в воде, что прикоснулась к ее устам. Один стакан. О, если  только
можешь!..
     Он перехватил стакан в занемевших руках. Из ниоткуда налетел тайфун и
всколыхнул воду в стакане.
     Он поднял стакан и испил тайфуна.
     - Хэнкс! - воскликнул кто-то.
     Но это был не капитан. Его тайфун затих, и он  затих  вместе  с  ним.
Пустой стакан упал на пол.


     Было тихое утро. Воздух дрожал и дул слабый  ветерок.  Половину  ночи
Хэнкс копал, а половину утра -  засыпал.  Теперь  работа  была  завершена.
Городской священник помогал ему, а сейчас, когда Хэнкс укладывал последние
куски дерна, отошел.  Кусок  за  куском  Хэнкс  их  укладывал,  трамбовал,
прижимал. А над ними - он позаботился об этом - будет расти золотая, пышно
колосящаяся пшеница, высотой с десятилетнего ребенка.
     Хэнкс наклонился и уложил последний кусок дерна.
     - И никаких знаков на могиле? - спросил священник.
     - Нет, сэр, он не хотел их.
     Священник пытался протестовать, иногда Хэнкс взял его  руку  и  повел
вверх по склону холма. Потом Хэнкс обернулся и указал назад.
     Они  стояли  долго.  В  конце  концов  священник  кивнул,  усмехнулся
спокойно и сказал:
     - Вижу. Понимаю.
     Потому что там был океан  пшеницы  с  бегущими  без  конца  огромными
волнами, перекатываемыми ветром, гонимыми на  восток,  все  на  восток,  и
ничто не указывало на место последнего успокоения старого капитана.
     - Он погребен в море, - сказал священник.
     - Да, - ответил Хэнкс. - Как я и обещал. Так и случилось.
     Потом они повернулись и пошли по  холмистому  берегу,  не  говоря  ни
слова, пока не вошли в поскрипывающий дом.


     Рэй Брэдбери.
     Секрет мудрости

    Наверное, трудно  найти  человека,  которому  неизвестно  имя  Рэя
Брэдбери --  выдающегося  американского  писателя,  вошедшего  в  нашу
культуру прежде всего как  мастер  лирико-психологической  фантастики.
Однако далекое будущее и иные миры всегда были для Брэдбери не  целью,
а средством -- в постижении человеческой  сущности,  в  художественном
исследовании любви, добра, ответственности,  призвания...  Лучше,  чем
кто-либо другой, знала об этом Нора Галь  (1912-1991)  --  переводчик,
чей труд и талант позволили русскому читателю принять и  полюбить  как
своих Маленького принца  Экзюпери  и  героев  "Поющих  в  терновнике",
проникнуть в загадку "Постороннего" Камю,  в  сложный  мир  персонажей
лучших пьес Пристли... Нора Галь перевела 27 рассказов Брэдбери -- все
они  многократно  переиздавались  по-русски.  Кроме  одного.   "Секрет
мудрости" был переведен в  1977  году  и  с  тех  пор  лежал  в  столе
переводчика:  ни  в  одном  из   многочисленных   сборников   Брэдбери
напечатать  его  не  удавалось.  С  любезного  разрешения  наследников
переводчика мы впервые публикуем  (в  слегка  сокращенном  виде)  этот
рассказ в переводе Норы Галь.


    Комната была точно большой теплый очаг, где  светло  от  незримого
пламени  и  притом  уютно.  Лениво  поглядывали  оранжевыми   зрачками
несколько  тлеющих  угольев  в  камине.   В   этих   стенах   медленно
разливалась,  иссякала  и  вновь  их  наполняла  музыка.  Единственная
лимонного цвета лампа  освещала  стены,  солнечно  желтые,  как  лето.
Безупречно натертый паркет поблескивал темной рекой, и по  этой  глади
плыли коврики, ярким оперением -- ослепительной голубизной,  белизной,
сочной зеленью джунглей -- подобные птицам Южной Америки. Тут и там на
четырех столиках в белых фарфоровых вазах горели безмятежными  щедрыми
кострами свежесрезанные оранжерейные цветы. И  со  стены  над  камином
смотрел на все это портрет серьезного юноши с глазами того  же  цвета,
что изразцы камина, - ярко-синими, так и сверкающими умом  и  радостью
жизни. Войди кто-нибудь  украдкой  в  эту  комнату,  он,  пожалуй,  не
заметил бы, что  в  ней  есть  два  человека,  так  были  они  тихи  и
неподвижны. Один сидел, откинувшись  на  спинку  белоснежного  дивана,
закрыв глаза. Другой лежал на диване, головой на  коленях  у  первого.
Глаза его тоже были закрыты, он слушал.  В  стекла  негромко  стучался
дождь. Музыка умолкла.
    И тотчас что-то слабо заскреблось у двери.
    Оба удивленно раскрыли  глаза:  люди  как  известно,  в  дверь  не
скребутся, люди стучатся. Тот, что лежал  на  диване,  мигом  вскочил,
бросился к двери, окликнул:
    - Есть там кто?
    А как же! -- отозвался стариковский голос.
    - Дедушка!
    Молодой человек распахнул дверь и втащил в залитую  теплым  светом
комнату невысокого кругленького старичка.
    - Том, малыш, Том, до чего ж я рад тебя видеть!
    Они крепко обнялись, похлопали друг друга по спине.  Потом  старик
заметил, что в комнате есть кто-то еще, и отступил.
    Том круто повернулся, протянул Руку.
    - Дедушка, а это Фрэнк. Фрэнк, это дедушка... то есть... фу, черт!
    Старик  разрядил  минутное  замешательство:  быстрыми  шажками  он
подошел к дивану, схватил Фрэнка за руку, потянул, тот встал -- теперь
он возвышался над маленьким гостем из ночи, и старик,  задрав  голову,
крикнул ввысь:
    - Так, стало быть, Фрэнк?
    - Да, сэр -- отозвался с вышины Фрэнк.
    - Я пять минут стоял под дверью, - сказал дед.
    - Целых пять минут? -- тревожно воскликнули оба.
    - ... и все сомневался, стучать или не стучать. Услыхал  музыку  и
говорю себе, черт возьми,  если  у  него  там  девчонка,  либо  пускай
выкинет ее в окошко под дождь, либо пускай покажет старику, какая  она
есть красотка. Постучал и... и никакой девчонки тут не  видать...  вот
провалиться мне, вы ее, верно, запихнули в чулан, а?
    - Никакой девчонки тут нет, дедушка, -- Том обвел руками комнату.
    - Но... -- Дед оглядел натертый  пол,  чистенькие  коврики,  яркие
цветы, зоркие портреты на стенах.
    - Вы что ж, у нее временные жильцы?
    - Жильцы?
    - Я что говорю, у этой комнаты такой вид, сразу чувствуешь, тут не
без женщины. Прямо как на рекламе туристских пароходов, я на  такие  в
витринах полжизни любовался.
    - Ну мы... -- начал Фрэнк.
    - Дело вот в чем, дедушка, - сказал Том и откашлялся. --  Мы  сами
тут все устроили. Отделали заново.
    - Отделали заново?  --  Старик  даже  рот  раскрыл  от  изумления.
Круглыми глазами  опять  оглядел  комнату.  --  Это  вы  вдвоем  такое
сотворили? Боже милостивый! Он потрогал  синюю  с  белым  керамическую
пепельницу, погладил коврик, яркий, точно какаду.
    - Кто же из вас что делал? - спросил он вдруг и пытливо  посмотрел
на них обоих. Том покраснел.
    - Понимаешь ли, мы...
    - Нет-нет, молчи! -- крикнул старик и поднял руку. Что  ж  это  я,
только ввалился и сразу давай вынюхивать, как безмозглый пес,  а  лисы
никакой нету. Спроси лучше, куда я сам собрался, и что  затеял,  а?  И
кстати сказать, не пахнет ли  в  вашей  картинной  галерее  еще  одним
Зверем?
    - Такой Зверь найдется! - отозвался Том.
    Он снял с деда  плотное  пальто,  достал  три  стакана  и  бутылку
ирландского виски  --  старик  коснулся  ее  осторожно  и  нежно,  как
новорожденного младенца.
    - Вот так-то лучше, -- сказал он. - За что пьем?
    - Как за что? За тебя, дедушка!
    - Нет, нет. -- Старик задумчиво посмотрел на Тома,  потом  на  его
друга. -- Бог ты мой, -- вздохнул он.
    - До чего ж вы оба  молодые,  прямо  сердце  разрывается,  на  вас
глядя. Даваите-ка выпьем за здоровые сердца, за румяные щеки,  за  то,
что вся жизнь впереди и где-то там счастье только и ждет -- приходи  и
бери. Верно я говорю?
    - Верно! -- дружно отозвались Том и Фрэнк и выпили.
    И пока пили, все трое весело, а может, и опасливо  присматривались
друг к другу. И молодые увидели: в румяном  оживленном  лице  старика,
хоть на нем немало морщин, хоть не мало следов оставила на нем суровая
жизнь, проглядывает сквозь годы отраженное лицо Тома. Особенно ясно  в
голубых стариковских глазах светится тот же острый живой ум, что  и  в
глазах портрета на стене, --  глаза  эти  останутся  молоды,  пока  не
закроются веки под тяжестью смертных монет. И в  уголках  стариковских
губ прячется та же улыбка, что поминутно вспыхивает на  лице  Тома,  и
руки старика так же на диво быстры, как руки Тома. Так эти двое  пили,
наклонялись друг к Другу, улыбались и снова пили, каждый  отражался  в
другом как в зеркале, каждый -- в восторге от того, что старый  старик
и зеленый юнец с одинаковыми глазами и руками, с одной и той же кровью
встретились в эту дождливую ночь.
    - Эх, Том, Том, на тебя любо поглядеть, -- сказал  дед.  --  Тошно
было без тебя в Дублине эти четыре года. Но, черт возьми,  я  помираю.
Нет, не спрашивай, отчего да почему. Это открыл доктор, чтоб ему пусто
было, и стукнул меня такой вот новостью по башке.  Я  и  порешил,  чем
родне раскошеливаться на дорогу, чтоб попрощаться  со  старой  клячей,
съезжу-ка я сам, у всех побываю, всем пожму руки да выпью  с  ними  на
прощанье. Ну и вот, нынче я здесь, а завтра покачу за Лондон,  повидаю
Люси, а послезавтра в Глазго, повидаю Дика. Только на денек, ни у кого
больше не задерживаюсь, не хочу быть людям обузой. И незачем  на  меня
глаза таращить. Жалеть меня нечего. Мне уже восемьдесят стукнуло, пора
устраивать поминки, честь по чести, у меня на это и  деньги  отложены,
так что помалкивай. Вот езжу ко всем, хочу своими глазами увидать, что
все веселы и здоровехоньки, тогда, может, помру с легким сердцем. Я...
    - Дедушка! -- вдруг закричал Том и схват