ри. Охотник остался сидеть. Потом
вгляделся мне в лицо - оно все горело от этих моих речей, -
ворча поднялся, догнал меня, и мы вышли.
   Я показал на обочину, и мы оба поглядели на грузовик,
который я там оставил.
   - Я такие видал, - сказал охотник. - В кино показывали.
С таких стреляют носорогов, верно? Львов и все такое? В
общем, на них разъезжают по Африке, верно?
   - Правильно.
   - У нас тут львы не водятся, - сказал он. - И носороги
тоже, и буйволы, ничего такого нету.
   - Нету? - переспросил я.
   Он не ответил.
   Я подошел к открытой машине, коснулся борта.
   - Знаешь, что это за штука?
   - Ничего я больше не знаю, - сказал охотник. - Считай
меня круглым дураком. Так что это у тебя?
   Долгую минуту я поглаживал крыло. Потом сказал:
   - Машина Времени.
   Он вытаращил глаза, потом прищурился, отхлебнул пива (он
прихватил с собой кружку, зажав ее в широкой ладони). И
кивнул мне - валяй, мол, дальше.
   - Машина Времени, - повторил я.
   - Слышу, не глухой, - сказал он.
   Он прошел вдоль борта, отступил на середину улицы и стал
разглядывать машину - да, с таких и правда охотятся в
Африке. На меня он не смотрел. Обошел ее всю кругом, вновь
остановился на тротуаре и уставился на крышку бензобака.
   - Сколько миль из нее можно выжать? - спросил он.
   - Пока не знаю.
   - Ничего ты не знаешь, - сказал он.
   - Первый раз еду, - сказал я. - Съезжу до места, тогда
узнаю.
   - И чем же такую штуку заправлять?
   Я промолчал.
   - Какое ей нужно горючее? - опять спросил он.
   Я мог бы ответить: надо читать до поздней ночи, читать
по ночам год за годом, чуть не до утра, читать в горах, где
лежит снег, и в полдень в Памплоне, читать, сидя у ручья,
или в лодке где-нибудь у берегов Флориды. А еще я мог
сказать: все мы приложили руку к этой машине, все мы думали
о ней, и купили ее, и касались ее, и вложили в нее нашу
любовь и память о том, что сделали с нами его слова
двадцать, двадцать пять или тридцать лет тому назад. В нее
вложена уйма жизни, и памяти, и любви - это и есть бензин,
горючее, топливо, называй как хочешь; дождь в Париже, солнце
в Мадриде, снег на вершинах Альп, дымки ружейных выстрелов в
Тироле, солнечные блики на Гольфстриме, взрывы бомб и
водяные взрывы, когда выскакивает из реки рыбина, - вот он,
потребный тут бензин, горючее, топливо; так я мог бы
сказать, так подумал, но говорить не стал.
   Должно быть, охотник почуял, о чем я думаю - глаза его
сузились, долгие годы в лесу научили его читать чужие мысли,
- и он принялся ворочать в голове мою затею.
   Потом подошел и... вот уж этого трудно было ждать! Он
протянул руку... и коснулся моей машины.
   Он положил ладонь на капот и так и стоял, словно
прислушивался, есть ли там жизнь, и рад был тому, что ощутил
под ладонью. Долго он так стоял.
   Потом без единого слова повернулся и, не взглянув на
меня, ушел обратно в бар и сел пить в одиночестве, спиной к
двери.
   И мне не захотелось нарушать молчание. Похоже, вот она,
самая подходящая минута поехать, попытать счастья.
   Я сел в машину и включил зажигание.
   "Сколько миль из нее можно выжать? Какое ей нужно
горючее?" - подумал я. И покатил.
   Я катил по шоссе, не глядя ни направо, ни налево, так и
ездил добрый час взад и вперед и порой на секунду-другую
зажмуривался, так что запросто мог съехать с дороги и
перевернуться, а то и разбиться насмерть.
   А потом, около полудня, солнце затянуло облаками, и вдруг
я почувствовал - все хорошо.
   Я поднял глаза, глянул на гору и чуть не заорал.
   Могила исчезла.
   Я как раз спустился в неглубокую ложбину, а впереди на
дороге одиноко брел старик в толстом свитере.
   Я сбросил скорость, и, когда нагнал пешехода, машина моя
поползла с ним вровень. На нем были очки в стальной оправе;
довольно долго мы двигались бок о бок, словно не замечая
друг друга, а потом я окликнул его по имени.
   Он чуть поколебался, потом зашагал дальше.
   Я нагнал его на своей машине и опять сказал:
   - Папа.
   Он остановился, выжидая.
   Я затормозил и сидел, не снимая рук с баранки.
   - Папа, - повторил я.
   Он подошел, остановился у дверцы.
   - Разве я вас знаю?
   - Нет. Зато я знаю вас.
   Он поглядел мне в глаза, всмотрелся в лицо, в губы.
   - Да, похоже, что знаете.
   - Я вас увидал на дороге. Думаю, нам с вами по пути.
Хотите, подвезу?
   - Нет, спасибо, - сказал он. - В этот час хорошо
пройтись пешком.
   - Вы только послушайте, куда я еду.
   Он двинулся было дальше, но приостановился и, не глядя на
меня, спросил:
   - Куда же?
   - Путь долгий.
   - Похоже, что долгий, по тому, как вы это сказали. А
покороче вам нельзя?
   - Нет, - отвечал я. - Путь долгий. Примерно две тысячи
шестьсот дней, да прибавить или убавить денек-другой и еще
полдня.
   Он вернулся ко мне и заглянул в машину.
   - Значит, вон в какую даль вы собрались?
   - Да, в такую даль.
   - В какую же сторону? Вперед?
   - А вы не хотите вперед? Он поглядел на небо.
   - Не знаю. Не уверен.
   - Я не вперед еду, - сказал я. - Еду назад.
   Глаза его стали другого цвета. Мгновенная, едва уловимая
перемена, словно в облачный день человек вышел из тени
дерева на солнечный свет.
   - Назад...
   - Где-то посредине между двух и трех тысяч дней, день
пополам, плюс-минус час, прибавить или отнять минуту,
поторгуемся из-за секунды, - сказал я.
   - Язык у вас ловко подвешен, - сказал он.
   - Так уж приходится, - сказал я.
   - Писатель из вас никудышный, - сказал он. - Кто умеет
писать, тот говорить не мастер.
   - Это уж моя забота, - сказал я.
   - Назад? - Он пробовал это слово на вес.
   - Разворачиваю машину, - сказал я. - И возвращаюсь
вспять.
   - Не по милям, а по дням?
   - Не по милям, а по дням.
   - А машина подходящая?
   - Для того и построена.
   - Стало быть, вы изобретатель?
   - Просто читатель, но так вышло, что изобрел.
   - Если ваша машина действует, так это всем машинам
машина.
   - К вашим услугам, - сказал я.
   - А когда вы доедете до места, - начал старик, взялся за
дверцу, нагнулся, сам того не замечая, и вдруг спохватился,
отнял руку, выпрямился во весь рост и тогда только
договорил: - Куда вы попадете?
   - В десятое января тысяча девятьсот пятьдесят четвертого.
   - Памятный день, - сказал он.
   - Был и есть. А может стать еще памятней.
   Он не шевельнулся, но света в глазах прибавилось, будто
он еще шагнул из тени на солнце.
   - И где же вы будете в этот день?
   - В Африке, - сказал я.
   Он промолчал. Бровью не повел. Не дрогнули губы.
   - Неподалеку от Найроби, - сказал я.
   Он медленно кивнул. Повторил:
   - В Африке, неподалеку от Найроби.
   Я ждал.
   - И если поедем - попадем туда, а дальше что? - спросил
он.
   - Я вас там оставлю.
   - А потом?
   - Вы там останетесь.
   - А потом?
   - Это все.
   - Все?
   - Навсегда, - сказал я.
   Старик глубоко вздохнул, провел ладонью по краю дверцы.
   - И эта машина где-то на полпути обратится в самолет? -
спросил он.
   - Не знаю, - сказал я.
   - Где-то на полпути вы станете моим пилотом?
   - Может быть. Никогда раньше на ней не ездил.
   - Но хотите попробовать?
   Я кивнул.
   - А почему? - спросил он, нагнулся и посмотрел мне прямо
в глаза, в упор, грозным, спокойным, яростно-пристальным
взглядом. - Почему?
   Старик, подумал я, не могу я тебе ответить. Не
спрашивай. Он отодвинулся - почувствовал, что перехватил.
   - Я этого не говорил, - сказал он.
   - Вы этого не говорили, - повторил я.
   - И когда вы пойдете на вынужденную посадку, - сказал он,
- вы на этот раз приземлитесь немного по-другому?
   - Да, по-другому.
   - Немного пожестче?
   - Погляжу, что тут можно сделать.
   - И меня швырнет за борт, а больше никто не пострадает?
   - По всей вероятности.
   Он поднял глаза, поглядел на горный склон, никакой могилы
там не было. Я тоже посмотрел на эту гору. И наверно, он
догадался, что однажды могилу там вырыли.
   Он оглянулся на дорогу, на горы и на море, которого не
видно было за горами, и на материк, что лежал за морем.
   - Хороший день вы вспомнили.
   - Самый лучший.
   - И хороший час, и хороший миг.
   - Право, лучше не сыскать.
   - Об этом стоит подумать.
   Рука его лежала на дверце машины - не опираясь, нет -
испытующе: пробовала, ощупывала, трепетная, нерешительная.
Но глаза смотрели прямо в сияние африканского полдня.
   - Да.
   - Да? - переспросил я.
   - Идет, - сказал он. - Ловлю вас на слове, подвезите
меня.
   Я выждал мгновение - только раз успело ударить сердце, -
дотянулся и распахнул дверцу.
   Он молча поднялся в машину, сел рядом со мной, бесшумно,
не хлопнув, закрыл дверцу. Он сидел рядом, очень старый,
очень усталый. Я ждал.
   - Поехали, - сказал он.
   Я включил зажигание и мягко взял с места.
   - Развернитесь, - сказал он.
   Я развернул машину в обратную сторону.
   - Это правда такая машина, как надо? - спросил он.
   - Правда. Такая самая.
   Он поглядел на луг, на горы, на дом в отдалении.
   Я ждал, мотор работал вхолостую.
   - Я кое о чем вас попрошу, - начал он, - когда приедем на
место, не забудете?
   - Постараюсь.
   - Там есть гора, - сказал он, и умолк, и сидел молча, с
его сомкнутых губ не слетело больше ни слова.
   Но я докончил за него. Есть в Африке гора по имени
Килиманджаро, подумал я. И на западном ее склоне нашли
однажды иссохший, мерзлый труп леопарда. Что понадобилось
леопарду на такой высоте, никто объяснить не может.
   На этом склоне мы тебя и положим, думал я, на склоне
Килиманджаро, по соседству с леопардом, и напишем твое имя,
а под ним еще: никто не знал, что он делал здесь, так
высоко, но он здесь. И напишем даты рожденья и смерти, и
уйдем вниз, к жарким летним травам, и пусть могилу эту знают
лишь темнокожие воины, да белые охотники, да быстроногие
окапи.
   Заслонив глаза от солнца, старик из-под ладони смотрел,
как вьется в предгорьях дорога. Потом кивнул:
   - Поехали.
   - Да, Папа, - сказал я.
   И мы двинулись, не торопясь, я за рулем, старик рядом со
мной, спустились с косогора, поднялись на новую вершину. И
тут выкатилось солнце, и ветер дохнул жаром. Машина
мчалась, точно лев в высокой траве. Мелькали, уносились
назад реки и ручьи. Вот бы нам остановиться на час, думал
я, побродить по колено в воде, половить рыбу, а потом
изжарить ее, полежать на берегу и потолковать, а может,
помолчать. Но если остановимся, вдруг не удастся продолжить
путь? И я дал полный газ. Мотор взревел неистовым рыком
какого-то чудо-зверя. Старик улыбнулся.
   - Отличный будет день! - крикнул он.
   - Отличный.
   Позади дорога, думал я, как там на ней сейчас, ведь
сейчас мы исчезаем? Вот исчезли, нас там больше нет? И
дорога пуста. И Солнечная долина безмятежна в солнечных
лучах. Как там сейчас, когда нас там больше нет?
   Я еще поддал газу, машина рванулась: девяносто миль в
час.
   Мы оба заорали, как мальчишки.
   Уж не знаю, что было дальше.
   - Ей-богу, - сказал под конец старик, - знаете, мне
кажется... мы летим?



   Рэй Бредбери
   Высшее из блаженств

   Перевод В. Денисова


   Двое мужчин сидели бок о бок, покачиваясь в такт поезду,
который прокладывал себе путь сквозь холодные декабрьские
сумерки. Когда позади осталось уже полпути, старший тихо
пробормотал:
   "Идиот, идиот!"
   - Что? - младший оторвался от "Таймс".
   Старший мрачно показал на дверь:
   - Видели, как он сейчас бросился за той, от которой
"шанелью" пахнет?
   - За той? - спросил младший с таким видом, словно не мог
решить, радоваться ему или огорчаться. - Я и сам за ней
как-то выскочил.
   Старший фыркнул и закрыл глаза.
   - Я тоже... пять лет назад.
   Младший не поверил - неужели и он тоже?
   - И когда дошли до края платформы, произошло то же самое?
   - Может быть. Так что же именно?
   - Ну, пошел я за ней, а когда почти нагнал, на станцию
является муж с целым выводком детей! Бах! Дверца машины
захлопнулась. Когда она уезжала, то улыбнулась - ну прямо
чеширский кот! До следующего поезда было полчаса, и я
промерз до костей. Хороший был урок, ей-богу!
   - Никакой это не урок, - холодно ответил старший. -
Козлы мы все - вы, я и эти глупые мальчишки, дергаемся, как
подопытные лягушки, словно нам и вправду невтерпеж.
   - Мой дедушка однажды сказал: "Похоть и блуд нас по
жизни ведут".
   - Мудрый был человек. Ну, а о ней-то что вы скажете?
   - О той? Любит покрасоваться. У нее, наверное, печенка
лучше работает, если знает, что, стоит ей разок-другой
состроить глазки, и весь поезд ее. Это для нее высшее из
блаженств, вам не кажется? Муж, дети, прекрасно
"упакована", а тут еще пять раз в неделю все от нее балдеют
- и при этом все вполне невинно. А по правде говоря, и
смотреть-то особенно не на что. Просто духи хороши.
   - Да бросьте, - ответил старший, - не в этом дело. Все
гораздо проще: она женщина. Все женщины - женщины, а все
мужчины - грязные козлы. И если этого не понять, то всю
жизнь можно мыслить гениталиями и успокоиться, только когда
тебе под семьдесят. А поймешь, так и угомонишься, даже если
будет соблазн - и бровью не поведешь. Те, кто эту истину
усвоил, держатся. Спроси кого-нибудь: "Ты счастлив?" - и
он сразу решит, что ты спрашиваешь, хорошо ли ему в постели.
Насытиться - вот самая заветная мечта мужчин со времен
Адама, но я лично видел лишь одного, кто действительно
познал, как вы выразились, высшее из блаженств.
   - Да ну? - удивился младший, и глаза его заблестели. -
Интересно.
   - Время, надеюсь, у нас еще есть. Так вот, жен и
подружек у этого счастливейшего барана хоть пруд пруди, а он
- самое беззаботное существо на всем белом свете. Никаких
сомнений, угрызений совести, бессонных ночей, самобичевания.
   - Не может быть, - закричал младший. - Разве можно
каждый день лакомиться пирожными и при этом их даже не
переваривать?
   - И тем не менее он так делал, делает и будет делать. Ни
потрясений, ни следов морской болезни после ночных качек -
ничего. Удачливый бизнесмен. Квартира в Нью-Йорке, на
лучшей улице, не слишком шумной, плюс клочок земли в Бакском
округе - прекрасное место с речушкой, - там он и пасет своих
козочек, счастливый фермер. Мы познакомились в прошлом году
- он только что женился. За обедом его женушка была
бесподобна - белые ручки, сочные губки, прямо чернозем,
только и снимай урожай. Полный рог меда, свежие фрукты всю
зиму - такой она казалась не только мне, но и мужу: он ее
мимоходом пощипывал. В полночь я собрался уходить и
неожиданно поймал себя на том, что уже поднял руку, чтобы
похлопать ее по бокам, словно породистую кобылицу. А когда
спускался в лифте, то почувствовал себя как выжатый лимон и
вдруг загоготал.
   - Как вы хорошо рассказываете, - вставил младший, тяжело
вздохнув.
   - На работе рекламу сочиняю, - ответил старший. - Но
продолжу. Следующий раз встречаю я Смита - давайте называть
его Смитом - недели две спустя по чистой случайности: один
приятель пригласил меня в Бакс на вечеринку, и оказалось,
что она у Смита. Когда мы вошли, рядом с ним, в центре
гостиной, стояла смуглая красавица-итальянка, этакая
рыжевато-коричневатая пантера, одетая в цвета всех оттенков
и тонов буйной спелой осени, и прямо светилась. За
болтовней я не расслышал ее имени. А позже увидел, как Смит
сдавил ее в объятиях, словно большую спелую гроздь сочного
октябрьского винограда. Экая скотина, подумал я.
Счастливая скотина. Жена в городе, любовница за городом.
Топчет такие ягоды - и все ему нипочем. Счастливчик. Нет,
решил я, хватит с меня праздников виноделия. И незаметно
выскочил за дверь.
   - Не могу больше, - сказал младший и попытался поднять
окно.
   - Не перебивайте, - буркнул старший. - На чем я
остановился?
   - Как он топтал виноград.
   - Ах да. Ну, а когда пир закончился, я все-таки
вспомнил, как звали прекрасную итальянку. Ее звали миссис
Смит.
   - Он что, еще раз женился?
   - Вряд ли, не успел бы. Озадаченный, я принялся
соображать. Должно быть, у него два круга друзей: одни
знают его жену в городе, другие - любовницу, ее он тоже
называет женой. Иного объяснения я не находил, слишком умен
Смит, чтобы слыть двоеженцем. И все же есть здесь какая-то
загадка.
   - Дальше, дальше, - с нетерпением перебил младший.
   - В тот же вечер Смит в превосходном настроении подвез
меня до станции. По дороге он спросил:
   - Ну, что вы думаете о моих женах?
   - Женах - во множественном числе? - в свою очередь
спросил я.
   - Да, черт возьми, во множественном, - ответил он. - За
последние три года у меня их было аж двадцать - причем
каждая следующая лучше предыдущей. Двадцать, посчитайте,
двадцать! Вот. - Мы уже подъехали к станции, и он достал
маленький, но пухлый фотоальбом, протянул его мне, посмотрел
в глаза и засмеялся. - Да нет, я не Синяя Борода, и нет у
меня подвала, набитого старыми театральными сундуками, в
которых покоятся мои былые супруги. Посмотрите!
   Я листал альбом, страницы мелькали передо мной, словно
кинокадры. Блондинки, брюнетки, рыжие, обыкновенные,
экзотические, предельно высокомерные и столь же кроткие -
все они улыбались или, напротив, хмурились. Сначала я
совсем обалдел, а потом стал вглядываться: в каждой из них
было что-то ужасно знакомое.
   - Смит, - сказал я, - ведь нужно быть очень богатым,
чтобы содержать всех этих жен.
   - Богатым? Да нет же. Посмотрите внимательнее.
   Я еще раз перелистал альбом и глубоко вздохнул. Все
стало понятно.
   - Есть миссис Смит, красавица-итальянка, я ее сегодня
видел, она - подлинная и единственная миссис Смит, - сказал
я. - Но, с другой стороны, женщина, с которой я общался в
Нью-Йорке две недели тому назад, тоже подлинная и
единственная миссис Смит. Отсюда я делаю вывод, что это
одно и то же лицо.
   - Верно! - закричал Смит, гордый моей проницательностью.
   - И все-таки быть этого не может! - выпалил я.
   - Может, - оживившись, начал объяснять он. - Моя жена -
удивительная женщина. Когда мы познакомились, она была
одной из лучших актрис на Бродвее. Но я страшный эгоист и
поставил ей условие: либо она бросит сцену, либо мы
расстаемся. Нашла коса на камень, но страсть перевесила:
она сделала театру ручкой и села в мое купе. Первые шесть
месяцев нашего брака земля не только двигалась - она
сотрясалась. Но все же было ясно, что рано или поздно такой
негодяй, как я, начнет поглядывать и на других, а другие,
словно чудесные маятники, раскачивались неподалеку. Жена
видела, как я на них взирал, и как раз в это время театр
снова обрел над ней власть. Я застал ее однажды всю в
слезах за чтением рецензий из "Нью-Йорк тайме". Это конец!
Разве могут существовать рядом не находящая сцены актриса и
петух, плотоядно взирающий на несушек?
   - Однажды вечером, - продолжал Смит, - я открыл окно,
чтобы проводить взглядом уплывавшую вдаль пышнотелую Мелбу -
сквозняк закружил по комнате старую театральную программку,
жена ее подхватила. И эти два маленьких события словно
вдохнули жизнь в наши отношения. Она вдруг схватила меня за
руку:
   - Актриса я или не актриса?
   - Да.
   - Ну что ж, тогда хорошо.
   - Она сказала, чтобы я дал ей ровно сутки и в это время
не появлялся - что-то, видно, задумала. Когда на следующий
день в грустный час - так называют сумерки французы - я
вернулся домой, жены не было. А ко мне тянула руки смуглая
итальянка.
   - Я подруга вашей жены, - сказала она и набросилась на
меня, принялась кусать за уши, бить под ребра. Я пытался ее
остановить, но вдруг, заподозрив неладное, заорал:
   - Какая подруга, это же ты! - И мы оба от смеха
повалились на пол. Это была моя жена, но с другой
косметикой, другой прической, другой манерой держаться.
   - Моя актриса! - сказал я.
   - Твоя актриса! - засмеялась она в ответ. - Милый, кем
ты скажешь, тем я и стану. Кармен? Хорошо, я буду Кармен.
Брюнхильдой? Почему бы нет? Выучу роль, войду в нее, а
когда тебе надоест, сыграю еще кого-нибудь. Я начала
посещать танцкласс - скоро научусь сидеть