он.  Подумал  немного  и  прибавил:  -
Можно вас попросить, мисс Тейлор?
   - Смотря о чем.
   - Каждую субботу я хожу от Бьютрик-стрит вдоль ручья к  озеру  Мичиган.
Там столько бабочек, и раков, и птичья. Может, и вы тоже пойдете?
   - Благодарю тебя, - ответила она.
   - Значит, пойдете?
   - Боюсь, что нет.
   - Ведь это было бы так весело!
   - Да, конечно, но я буду занята.
   Он хотел было спросить, чем занята, но прикусил язык.
   - Я беру с собой сандвичи, - сказал он. -  С  ветчиной  и  пикулями.  И
апельсиновую шипучку. И просто иду по  берегу  речки,  этак  не  спеша.  К
полудню я у озера, а потом иду  обратно  и  часа  в  три  уже  дома.  День
получается такой хороший, вот бы вы тоже пошли. У вас есть бабочки? У меня
большая коллекция. Можно начать собирать и для вас тоже.
   - Благодарю, Боб, но нет, разве что в другой раз.
   Он посмотрел на нее и сказал:
   - Не надо было вас просить, да?
   - Ты вправе просить о чем угодно, - сказала она.
   Через несколько дней она отыскала свою старую книжку "Большие надежды",
которая была ей уже не нужна, и отдала  Бобу.  Он  с  благодарностью  взял
книжку, унес домой, всю ночь не смыкал глаз, прочел от начала до  конца  и
наутро  заговорил  о  прочитанном.  Теперь  он  каждый  день  встречал  ее
неподалеку от ее дома, но так, чтобы оттуда его  не  увидели,  и  чуть  не
всякий раз она начинала: "Боб..." - и хотела сказать, что не  надо  больше
ее встречать, но так и недоговаривала, и они шли в  школу  и  из  школы  и
разговаривали о Диккенсе, о Киплинге, о По и о других писателях.  Утром  в
пятницу она увидела у себя на столе бабочку. И уже хотела спугнуть ее,  но
оказалось, бабочка мертвая  и  ее  положили  на  стол,  пока  мисс  Тейлор
выходила из класса. Через головы учеников она взглянула  на  Боба,  но  он
уставился в книгу; не читал, просто уставился в книгу.
   Примерно в эту пору она вдруг поймала себя на том, что не может вызвать
Боба отвечать. Ведет  карандаш  по  списку,  остановится  у  его  фамилии,
помедлит в нерешительности и вызовет кого-нибудь  до  или  после  него.  И
когда они идут в школу или из школы, не может посмотреть  на  него.  Но  в
иные  дни,  когда,  высоко  подняв  руку,  он  губкой   стирал   с   доски
математические формулы, она ловила себя на том, что отрывается от тетрадей
и долгие мгновения смотрит на него.
   А потом, в одно субботнее утро, он,  наклонясь,  стоял  посреди  ручья,
штаны закатаны до колен - ловил под камнем раков, вдруг поднял глаза, а на
берегу, у самой воды - мисс Энн Тейлор.
   - А вот и я, - со смехом сказала она.
   - Представьте, я не удивлен, - сказал он.
   - Покажи мне раков и бабочек, - попросила она.
   Они пошли к озеру и сидели на песке, Боб чуть поодаль от  нее,  ветерок
играл ее волосами и оборками блузки, и  они  ели  сандвичи  с  ветчиной  и
пикулями и торжественно пили апельсиновую шипучку.
   - Ух и здорово! - сказал он. - Сроду не было так здорово!
   - Никогда не думала, что окажусь на таком вот пикнике, - сказала она.
   - С каким-то мальчишкой, - подхватил он.
   - А все равно хорошо.
   - Я рад.
   Больше они почти не разговаривали.
   - Это все не полагается, - сказал он позднее. -  А  почему,  понять  не
могу. Просто гулять, ловить всяких бабочек и раков  и  есть  сандвичи.  Но
если б мама и отец узнали, и ребята тоже, мне бы не поздоровилось.  А  над
вами стали бы смеяться другие учителя, правда?
   - Боюсь, что так.
   - Тогда, наверно, лучше нам больше не ловить бабочек.
   - Сама не понимаю, как это получилось, что я  сюда  пришла,  -  сказала
она.
   И день этот кончился.
   Вот примерно и все, что было во встречах Энн Тейлор с Бобом Спеллингом,
- две-три бабочки-данаиды, книжка Диккенса, десяток раков, четыре сандвича
да две бутылочки апельсиновой шипучки. В следующий понедельник  до  уроков
Боб ждал-ждал у  дома  мисс  Тейлор,  но  почему-то  так  и  не  дождался.
Оказалось, она вышла раньше обычного и была уже в школе.  И  ушла  она  из
школы тоже рано, у нее разболелась голова, и  последний  урок  вместо  нее
провела другая учительница. Боб походил у ее дома, но  ее  нигде  не  было
видно, а позвонить в дверь и спросить он не посмел.
   Во вторник вечером после уроков оба они опять были в притихшем  классе,
Боб ублаготворение, словно вечеру этому не будет  конца,  протирал  губкой
доски, а мисс Тейлор сидела и проверяла тетради, тоже так, словно не будет
конца мирной этой тишине, этому счастью. И вдруг послышался бой  часов  на
здании суда. Гулкий бронзовый звон раздавался за квартал от школы, от него
содрогалось все тело и осыпался с  костей  прах  времени,  он  проникал  в
кровь, и казалось, ты с каждой минутой стареешь. Оглушенный этими ударами,
уже не можешь не ощутить разрушительного течения времени, и  едва  пробило
пять, мисс Тейлор вдруг подняла голову, долгим взглядом посмотрела на часы
и отложила ручку.
   - Боб, - сказала она.
   Он испуганно обернулся. За весь этот исполненный  отрадного  покоя  час
никто из них не произнес ни слова.
   - Подойди, пожалуйста, - попросила она.
   Он медленно положил губку.
   - Хорошо.
   - Сядь, Боб.
   - Хорошо, мэм.
   Какое-то мгновенье она  пристально  на  него  смотрела,  и  он  наконец
отвернулся.
   -  Боб,  ты  догадываешься,  о  чем  я   хочу   с   тобой   поговорить?
Догадываешься?
   - Да.
   - Может, лучше, если ты сам мне скажешь, первый?
   Он ответил не сразу:
   - О нас.
   - Сколько тебе лет, Боб?
   - Четырнадцатый год.
   - Пока еще тринадцать.
   Он поморщился.
   - Да, мэм.
   - А сколько мне, знаешь?
   - Да, мэм. Я слышал. Двадцать четыре.
   - Двадцать четыре.
   - Через десять лет мне тоже будет почти двадцать четыре, - сказал он.
   - Но сейчас тебе, к сожалению, не двадцать четыре.
   - Да, а только иногда я чувствую, что мне все двадцать четыре.
   - И даже ведешь себя иногда так, будто тебе уже двадцать четыре.
   - Да, ведь правда?
   - Посиди спокойно, не вертись, нам  надо  о  многом  поговорить.  Очень
важно, что мы понимаем, что происходит, ты согласен?
   - Да, наверно.
   - Прежде всего давай признаем,  что  мы  самые  лучшие,  самые  большие
друзья на свете. Признаем, что никогда еще у меня не было такого  ученика,
как ты, и еще никогда ни к одному мальчику я так хорошо не  относилась.  -
При этих словах Боб покраснел. А она продолжала: - И позволь  мне  сказать
за тебя  -  тебе  кажется,  ты  никогда  еще  не  встречал  такую  славную
учительницу.
   - Ох нет, гораздо больше, - сказал он.
   - Может быть, и больше, но надо смотреть правде в глаза, надо помнить о
том, что принято, и думать о городе, о его жителях, и о тебе и обо мне.  Я
размышляла обо всем этом много дней, Боб. Не подумай, будто  я  что-нибудь
упустила из виду или не отдаю себе отчета в своих чувствах. При  некоторых
обстоятельствах наша дружба и вправду была бы странной. Но ты  незаурядный
мальчик. Себя, мне кажется, я знаю неплохо и знаю,  я  вполне  здорова,  и
душой и телом, и каково бы ни было мое  отношение  к  тебе,  оно  возникло
потому, что я ценю в тебе незаурядного и очень хорошего человека, Боб.  Но
в нашем мире, Боб, это не в  счет,  разве  только  речь  идет  о  человеке
взрослом. Не знаю, ясно ли я говорю.
   - Все ясно, - сказал он. -  Просто  будь  я  на  десять  лет  старше  и
сантиметров на тридцать выше, все получилось бы по-другому, - сказал он, -
но ведь это же глупо - судить человека по росту.
   - Но все люди считают, что это разумно.
   - А я - не все, - возразил он.
   - Я понимаю, тебе это кажется нелепостью, -  сказала  она.  -  Ведь  ты
чувствуешь себя взрослым и правым и знаешь,  что  тебе  стыдиться  нечего.
Тебе и вправду нечего стыдиться, Боб, помни об  этом.  Ты  был  совершенно
честен, и чист, и, надеюсь, я тоже.
   - Да, вы тоже, - подтвердил он.
   - Быть может, когда-нибудь люди станут настолько разумны и справедливы,
что сумеют точно определять душевный возраст человека  и  смогут  сказать:
"Это уже мужчина, хотя его телу всего  тринадцать  лет",  -  по  какому-то
чудесному стечению обстоятельств, по счастью, это мужчина, с чисто мужским
сознанием ответственности своего положения в мире и своих обязанностей. Но
до тех пор еще далеко, Боб, а пока что, боюсь, нам нельзя не  считаться  с
возрастом и ростом, как принято сейчас в нашем мире.
   - Мне это не нравится, - сказал он.
   - Быть может, мне тоже не нравится, но ведь ты не  хочешь,  чтобы  тебе
стало еще много хуже, чем сейчас? Ведь ты не хочешь, чтобы  мы  оба  стали
несчастны? А этого не миновать. Поверь мне, для  нас  с  тобой  ничего  не
придумаешь... необычно уже и то, что мы говорим о нас с тобой.
   - Да, мэм.
   - Но мы по крайней мере все понимаем друг про  друга  и  понимаем,  что
правы, и честны, и вели себя достойно, и  в  том,  что  мы  понимаем  друг
друга, нет ничего дурного, и ни о чем  дурном  мы  и  не  помышляли,  ведь
ничего такого мы себе просто не представляем, правда?
   - Да, конечно. Но я ничего не могу с собой поделать.
   - Теперь нам надо решить, как быть дальше, - сказала  она.  -  Пока  об
этом знаем только мы с тобой. А потом, пожалуй, узнают и  другие.  Я  могу
перевестись в другую школу...
   - Нет!
   - Тогда, может быть, перевести в другую школу тебя?
   - Это не нужно, - сказал он.
   - Почему?
   - Мы переезжаем. Будем теперь жить в Мэдисоне. Переезжаем на  следующей
неделе.
   - Не из-за всего этого, нет?
   - Нет-нет, все в порядке. Просто отец получил там  место.  До  Мэдисона
всего пятьдесят миль. Когда буду приезжать в город, я  смогу  вас  видеть,
правда?
   - По-твоему, это разумно?
   - Нет, наверно, нет.
   Они еще посидели в тишине.
   - Когда же это случилось? - беспомощно спросил Боб.
   - Не знаю, - ответила она. - Этого никто никогда не знает. Уже  сколько
тысячелетий никто не знает и, по-моему, не узнает никогда. Люди либо любят
друг друга, либо нет, и порой любовь возникает между теми, кому не надо бы
любить друг друга. Не могу понять себя. Да и ты себя, конечно, тоже.
   - Пожалуй, я пойду домой, - сказал он.
   - Ты на меня не сердишься, нет?
   - Ну что вы, нет, не могу я на вас сердиться.
   - И еще одно. Я хочу, чтобы ты запомнил: жизнь всегда воздает сторицею.
Всегда, не то невозможно было бы жить. Тебе сейчас худо, и  мне  тоже.  Но
потом непременно придет какая-то радость. Веришь?
   - Хорошо бы.
   - Поверь, это правда.
   - Вот если бы... - сказал он.
   - Если бы что?
   - Если бы вы меня подождали, - выпалил он.
   - Десять лет?
   - Мне тогда будет двадцать четыре.
   - А мне тридцать четыре, и, наверное, я стану  совсем  другой.  Нет,  я
думаю, это невозможно.
   - А вы бы хотели? - воскликнул он.
   - Да, - тихо ответила она. - Глупо это, и ничего бы из этого не  вышло,
но я очень, очень бы хотела...
   Долго он сидел молча. И наконец сказал:
   - Я вас никогда не забуду.
   - Ты славно сказал, но этому не  бывать,  не  так  устроена  жизнь.  Ты
забудешь.
   - Никогда не забуду. Что-нибудь да придумаю, а только  никогда  вас  не
забуду, - сказал он.
   Она поднялась и пошла вытирать доски.
   - Я вам помогу, - сказал он.
   - Нет-нет, - поспешно возразила она. - Уходи, Боб, иди домой, и не надо
больше мыть доски после уроков. Я поручу это Элен Стивенс.
   Он вышел из школы. Во дворе обернулся  напоследок  и  в  окно  еще  раз
увидел мисс Энн Тейлор - она стояла у доски, медленно  стирала  написанные
мелом слова, рука двигалась вверх-вниз, вверх-вниз.


   На следующей неделе он уехал из города и не был  там  шестнадцать  лет.
Жил он в каких-нибудь пятидесяти милях и все  же  ни  разу  не  побывал  в
Гринтауне, но однажды весной, когда было ему уже под  тридцать,  вместе  с
женой по пути в Чикаго остановился в Гринтауне на один день.
   Он оставил жену в гостинице, а сам пошел бродить по  городу  и  наконец
спросил про мисс Энн Тейлор, но сперва никто не мог ее вспомнить, а  потом
кто-то сказал:
   - А, да, та хорошенькая учительница.  Она  умерла  в  тридцать  шестом,
вскоре после твоего отъезда.
   Вышла ли она замуж? Нет, помнится, замужем не была.
   После полудня он пошел на кладбище и отыскал ее  могилу.  "Энн  Тейлор,
родилась в 1910-м, умерла в 1936-м", - было написано на надгробном  камне.
И он подумал: двадцать шесть лет. Да ведь я теперь старше вас на три года,
мисс Тейлор.
   Позднее в тот день гринтаунцы видели, как жена Боба Сполдинга  шла  ему
навстречу, шла под вязами и дубами, и  все  оборачивались  и  смотрели  ей
вслед - она шла, и по лицу ее скользили  радужные  тени;  была  она  точно
воплощение лета - дивные персики - среди снежной  зимы,  точно  прохладное
молоко к кукурузным хлопьям ранней ранью, в июньский зной. И то  был  один
из считанных дней, когда в природе все в равновесии, точно кленовый  лист,
что недвижно парит под легкими дуновениями  ветерка,  один  из  тех  дней,
который,  по  общему  мнению,  должен  бы  называться  именем  жены   Боба
Сполдинга.



    Рэй Брэдбери.
    Человек в воздухе

   -----------------------------------------------------------------------
   "Библиотека современной фантастики", т.25. Пер. - З.Бобырь.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 25 August 2000
   -----------------------------------------------------------------------


   В год 400-й от рождества Христова сидел на троне за  Великой  Китайской
стеной император Юань. Его страна зеленела после дождей и мирно готовилась
принести урожай, а люди в этой стране хоть и не были  самыми  счастливыми,
но не были и самыми несчастными.
   Рано утром, в первый день первой недели  второго  месяца  после  Нового
года, император Юань пил чай в беседке и веером  нагонял  на  себя  теплый
ветерок, когда к нему по красным и  синим  плиткам,  выстилавшим  дорожку,
прибежал слуга, крича:
   - Государь, о государь, чудо!
   - Да, - ответил император, - воздух сегодня поистине восхитителен.
   - Нет, нет, чудо! - повторил слуга, кланяясь.
   - И чай приятен моим устам, и это поистине чудо.
   - Нет, не то, государь!
   - Ты хочешь сказать,  взошло  солнце  и  настает  новый  день.  И  море
лазурно. Это прекраснейшее из всех чудес.
   - Государь, какой-то человек летает!
   - Как! - Император перестал обмахиваться.
   - Я видел человека в воздухе, и у него крылья, и он летает.  Я  услышал
голос, зовущий с неба, и увидел дракона, подымающегося ввысь, и в пасти  у
него был человек. Дракон из бумаги и бамбука, дракон цвета солнца и травы!
   - Утро раннее, - произнес император, - и ты только что проснулся.
   - Утро раннее, но что я видел - видел. Иди, и ты увидишь тоже.
   - Садись тут со мной, - сказал император. - Выпей чаю. Если это правда,
то, должно быть, очень странно увидеть, как человек летает.  Нужно  время,
чтобы понять это, как нужно время, чтобы  подготовиться  к  тому,  что  мы
сейчас увидим.
   Они пили чай.
   - Государь, - сказал вдруг слуга, - только бы он не улетел!
   Император задумчиво встал.
   - Теперь можешь показать мне, что ты видел.
   Они вышли в сад, миновали травянистую лужайку и мостик, миновали рощицу
и вышли на невысокий холм.
   - Вон там! - указал слуга.
   Император взглянул на небо.
   А в небе был человек, и он смеялся на такой высоте, что  его  смех  был
едва слышен; и этот человек был одет в разноцветную бумагу и  тростниковый
каркас, образующий крылья, и великолепный желтый хвост, и он парил  высоко
над землей, как величайшая  птица  из  всех  птиц,  как  новый  дракон  из
древнего драконова царства.
   И человек закричал с высоты, в прохладном утреннем воздухе:
   - Я летаю, летаю!
   Слуга махнул ему рукой:
   - Мы тебя видим!
   Император Юань не шевельнулся. Он глядел на  Великую  Китайскую  стену,
только сейчас начавшую выходить из тумана среди зеленых холмов;  на  этого
чудесного  каменного  змея,  величаво  извивающегося   среди   полей.   На
прекрасную стену, с незапамятных времен охраняющую его страну от вражеских
вторжений, несчетные годы защищающую мир. Он видел город,  прикорнувший  у
реки, и дороги, и холмы, - они уже начали пробуждаться.
   - Скажи, - обратился он к слуге, - видел ли  этого  летающего  человека
еще кто-нибудь?
   - Нет, государь, - ответил слуга; он улыбался небу и махал ему рукой.
   Еще несколько мгновений император созерцал небо, потом сказал:
   - Крикни ему, чтобы он спустился ко мне.
   Слуга сложил руки у рта и закричал:
   - Эй, спускайся, спускайся! Император хочет видеть тебя!
   Пока летающий человек  спускался  в  утреннем  ветре,  император  зорко
оглядывал  окрестности.  Увидел  крестьянина,   прекратившего   работу   и
глядевшего в небо, и запомнил, где крестьянин стоит.
   Зашуршала бумага, захрустел тростник, и летающий человек  опустился  на
землю. Он гордо приблизился к императору и поклонился, хотя с его  нарядом
ему было неудобно кланяться.
   - Что ты сделал? - спросил его император.
   - Летал в небесах, государь, - ответил человек.
   - Что ты сделал? - повторил император.
   - Но я только что сказал, тебе! - воскликнул летавший.
   - Ты не сказал вообще ничего. - Император протянул  свою  тонкую  руку,
прикоснулся к разноцветной бумаге, к птичьему корпусу машины. От них пахло
холодным ветром.
   - Разве она не прекрасна, государь?
   - Да, слишком даже прекрасна.
   - Она единственная в мире! - засмеялся человек. - И я сам ее придумал.
   - Единственная в мире?
   - Клянусь!
   - Кто еще знает о ней?
   - Никто. Даже моя жена. Она решила бы, что солнце ударило мне в голову.
Думала, что я делаю бумажного дракона. Я встал  ночью  и  ушел  к  далеким
скалам. А когда взошло  солнце  и  повеял  утренний  ветерок,  я  набрался
храбрости, государь, и спрыгнул со скалы. И полетел! Но моя жена  об  этом
не знает.
   - Ее счастье, - произнес император. - Идем.
   Они вернулись к дворцу. Солнце сияло уже высоко в небе, и  трава  пахла
свежестью. Император, слуга и летающий  человек  остановились  в  обширном
саду.
   Император хлопнул в ладоши.
   - Стража!
   Прибежала стража.
   - Схватить этого человека!
   Стража схватила его.
   - Позвать палача, - приказал император.
   - Что это значит? - в отчаянии вскричал летавший. -  Что  я  сделал?  -
Пышное бумажное одеяние зашелестело от его рыданий.
   - Вот человек, который построил некую машину, - произнес император, - а
теперь спрашивает у нас, что он сделал. Он сам не  знает  что.  Ему  важно
только делать, а не знать, почему и зачем он делает.
   Прибежал палач  с  острым,  сверкающим  мечом.  Остановился,  изготовил
мускулистые, обнаженные руки, лицо закрыл холодной белой маской.
   - Еще мгновение, - сказал император.  Подошел  к  стоявшему  поблизости
столику, где была машина, им самим построенная. Снял с шеи золотой ключик,
вставил его в крошечный тонкий механизм и завел. Механизм заработал.
   Это был сад из золота и драгоценных камней. Когда механизм работал,  то
на ветвях деревьев пели  птицы,  в  крохотных  рощицах  бродили  звери,  а
маленькие человечки перебегали с солнца в  тень,  обмахивались  крошечными
веерами, слушали пение изумрудных птичек и останавливались  у  миниатюрных
журчащих фонтанов.
   - Разве это не прекрасно? - спросил император. - Если ты спросишь меня,
что я сделал, я отвечу тебе. Я показал, что птицы поют, что деревья шумят,
что люди гуляют по зеленой стране, наслаждаясь тенью, и зеленью, и  пением
птиц. Это сделал я.
   - Но, государь... - Летавший упал на колени,  заливаясь  слезами.  -  Я
тоже сделал нечто подобное! Я нашел красоту.  Взлетел  в  утреннем  ветре.
Смотрел вниз, на спящие дома и сады. Ощущал запах моря и со  своей  высоты
даже видел его далеко за горами. И парил как птица. Ах, нельзя рассказать,
как прекрасно там, наверху, в небе, - ветер веет вокруг и  несет  меня  то
туда, то сюда, как перышко, и утреннее  небо  пахнет...  А  какое  чувство
свободы! Это прекрасно, государь, это так прекрасно!
   - Да, - печально ответил император. - Я зна