зг.
    - Колдунья мертва! - провозгласил муж.
    - И-и-и-и-и-и-и-и!  - заверещали дети.
    - Колдунья мертва,  она была убита, а вот нож, которым она
была убита.
    Он подал кому-то нож. Он переходил по кругу из рук в руки,
сопровождаемый покашливанием, смешками и замечаниями взрослых.
    - Кодунья  мертва,  вот  ее  голова,  -   прошептал   муж,
передавая предмет ближайшему соседу.
    - А я знаю,  как это делается,  -  радостно  воскликнул  в
темноте  кто-то  из  детей.  - Он взял их холодильника куриные
потроха, пусти по кругу и говорит "вот ее внктренности". И еще
он  сделал глиняную голову и выдает ее за настоящую,  а вместо
руки дал кость из супа.  Берет кусочек мрамора и говорил  "это
ее глаз". Берет кукурузные зерна и говорит, что это ее зубы. А
потом берет мешок со  сливовым  пудингом  и  говорит  "это  ее
желудок". Знаю я, как он это делает!
    - Замолчи, ты все испортишь, - сказала какая-то девочка.
    - А вот рука этой колдуньи, - сказал Майк.
    - И-и-и-и-и-и!
    Все новые  предметы  поступали и передавались по кругу как
горячие картофелины.  Некотороые с криком отказывались  к  ним
прикасаться.  Другие  вскакивали  со  стульев  и  выбегали  на
середину, пока остальные передавали скользкие предметы.
    - Да  это  всего  лишь куриные потроха,  - выпалил один из
мальчиков. - Садись на место, Элен!
    Передаваемые из  рук  в  руки  предметы появлялись один за
другим,  и  их  путь  можно  было  проследить   по   писку   и
вскрикиваниям.
    - Колдунья разрезана на куски,  и вот ее сердце,  - сказал
Майк.
    Теперь одновременно передавалось шесть или семь предметов,
и в дрожащей темноте слышались смешки.
    - Марион,  не бойся,  это всего лишь  игра,  -  произнесла
Луиза.
    Марион ничего не ответила.
    - Марион? спросила Лумза. - Тебе не страшно?
    Марион промолчала.
    - С ней все в порядке, - сказал муж. - Ей не страшно.
    И снова передаются предметы, снова вскрикивания.
    Осенний ветер вздохнул над домом.  А он все стоял в темном
погребе, произносил слова, передавал предметы.
    - Марион? - снова позвала Луиза из дальнего конца погреба.
    Все разговаривали между собой.
    - Марион? - сказала Луиза.
    Все смолкли.
    - Марион, отзовись, тебе не страшно?
    Марион не отвечала.
    Муж стоял на своем месте, возле спуска в погреб.
    - Марион, ты здесь? - позвала Луиза.
    Никто не ответил. В погребе воцарилась тишина.
    - Где Марион? - спросила Луиза.
    - Она была здесь, - ответил мальчик.
    - Может быть, она наверху.
    - Марион!
    Молчание. Тишина.
    - Марион, Марион! - закричала Луиза.
    - Включите свет, - сказал кто-то из взрослых.
    Предметы больше   никто  не  передавал.  Дети  и  взрослые
сидели, держа части тела колдуньи.
    - Нет,  -  выдохнула  Луиза.  Ее  стул  резко  затрещал  в
темноте.  - Нет.  Ради бога,  невключайте свет,  не включайте,
пожалуйста,  н е   в к л ю ч а й т е  свет,  н е т!  - Она уже
кричала. От ее крика все оцепенели.
    Никто не шелохнулся.
    Все сидели  в  темном  погребе,  замерев  от  неожиданного
поворота этой   Октябрьской   игры;   снаружи  завывал  ветер,
сотрясая стены дома,  погреб заполняли запахи  тыкв  и  яблок,
перемешанные с запахом предметов, которые они держали в руках,
и тут один из мальчиков крикнул:  - Я посмотрю наверху!  - и с
надеждой  выбрался из погреба и пробежал по всему дому,  и еще
четыре раза обежал дом,  выкрикивая "Марион,  Марион, Марион!"
снова   и  снова,  и  в  конце  концов  медленно  спустился  в
наполненный тяжелым дыханием и ожиданием  погреб  и  сказал  в
темноту: - Я не смог ее найти.
    А потом... какой-то идиот включил свет.


    (с) 1989 перевод с английского  А.Новикова  Ray  Bradbury.
    October Game.


                         Рей Бредбери

                           Желание

    Шорох снега коснулся холодного окна.  Огромный пустой  дом
заскрипел под порывом ветра.
    - Что? - спросил я.
    - Я  ничего не говорил.  - Чарли Симмонс,  сидевший передо
мной возле  камина,  встряхивал  жареную  кукурузу  в  большой
металлической миске. - Ни слова.
    - Черт возьми, Чарди, я же слышал...
    Замерев, я смотрел, как снег засыпал улицы и далекие поля.
Самая подходящая  ночь для привидений,  чтобы подкрадываться к
окнам и заглядывать внутрь.
    - Тебе померещилось, - сказал Чарли.
    Неужели, подумал я.  Есть ли голоса у природы?  Существует
ли язык ночи,  времени и снега?  Что происходит, что связывает
мрак снаружи и мою душу здесь?
    И снег ли шушршал на улице,  или это прошлое,  накопленное
за долгие времена,  и желания и отчаяния  переговариваются  на
своем языке?
    - боже мой, Чарли, могу поклясться, что только что слышал,
как ты сказал...
    - Что сказал?
    - Ты сказал: "загадай желание".
    - Я так сказал?
    Его смех не заставил меня обернуться; я продолжал смотреть
на падающий снег, и я сказал то, что должен был произнести...
    - Ты сказал:  - Это особенная,  прекрасня,  странная ночь.
Так загадай лучшее,  самое дорогое и странное желание,  идущее
от самого сердца.  И оно исполнится.  - Вот что я слышал, а ты
сказал.
    - Нет.  -  Я увидел,  как его отражение в зеркале покачало
головой, - Но, Том, ты уже полчаса стоишь, загипнотизированный
снегопадом.  Огонь гудит в камине.  Желания не сбываются, Том.
Но... - тут он замолк, но с удивлением добавил, - черт возьми,
ты ведь  с л ы ш а л  что-то? Ладно. Выпей.

    В миске  над  огнем  продолжала потрескивать кукуруза.  Он
налил мне вина,  к которому я не притронулся.  Снего продолжал
равномерно падать за темным окном, невесомый, как дыхание.
    - Почему? - спросил я. - Почему такое  ж  е  л  а  н  и  е
возникло в моей голове? Если не ты сказал эти слова, то кто?
    И в самом деле,  подумал я,  кто мы такие? Двое писателей,
поздно  вечером,  одни,  мой друг,  приглашенный на ночь,  два
старых приятеля,  привыкшие много разговаривать  и  болтать  о
духах,  испробовавшие  интереса  ради  весь  этот  хлам  вроде
вертящихся  столиков  и   телепатии,   связанные   многолетней
дружбой,   но   всегда   полные  насмешек,  шуток  и  ленивого
дурачества.
    Но то, что сегодня вечером происходит за окном, подумал я,
прекращает  наши  шутки,  гасит  улыбки.  Снег  -  ты   только
посмотри! - хоронит наш смех...
    - Почему? - спросил за моей спиной Чарли, потягивая вино и
глядя на красно-зелоно-голубое пламя, а теперь устремив взгляд
на мой затылок. - Почему  ж е л а н и е  именно в такую  ночь?
Ведь это рождественская ночь,  верно? Через пять минут родится
Христос.  Он и зима будут властвовать всю неделю.  Эта неделя,
эта  ночь  утверждают,  что  Земля не погибнет.  Зима дошла до
вершины своей власти,  и теперь мир движется к свету и  весне.
это что-то особенное. Это невероятно.
    - Да,  - пробормотал я и подумал о тех  древних  временах,
когда  сердца пещерных лбдей умирали вместе с приходом осени и
уходом солнца,  и  они  плакали,  пока  мир  замирал  в  белом
оцепенении,  а  потом  в  одно прекрасное утро солнце вставало
раньше, и мир был спасен снова, еще ненадолго. - Да.
    - Итак,  - Чарли прочел мои мысли и отпил немного вина.  -
Христос был обещанием весны,  не  так  ли?  В  середине  самой
длинной  ночи  года  содрогалось Время,  а Земля вздрагивала и
рождала миф.  И что провозгласил этот миф? С Новым годом! Боже
мой, ведь первое января - не первый жень нового года. Это день
рождения Христа.  Его дыхание касается наших ноздрей,  обещает
весну,  с  первой же секунды после полуночи.  Вдохни поглубже,
Томас!
    - Заткнись!
    - Почему? Ты снова слышишь голоса? Да!
    Я повернулся к окну. Через шестьдесят секунд наступит утро
Его  рождения.  Какое  еще  время,  пронеслась у меня безумная
мысль, может лучше подойти для того, чтобы загадать желание?
    - Том...  - Чарли тронул мой локоть.  Но я  уже  от  всего
отключился.  Неужели  это время особое,  - подумал я.  Неужели
святые духи проносятся в такие снежные ночи,  чтобы  одаривать
нас  в эти странные минуты?  Если я тайно загадаю желание,  то
вдруг эта ночь, странные сны, старые метели исполнят его?
    Я закрыл глаза. Мое горло сжал спазм.
    - Не надо, - сказал Чарли.
    Но оно уже трепетало на моих губах. Я не мог больше ждать.
Сейчас,   сейчас,   подумал   я,  странная  звезда  горит  над
Вифлеемом.
    - Том, - выдохнул Чарли, - ради всего святого!
    Да, подумал я, ради всего святого, и произнес:
    - Мое желание в том, чтобы сегодня ночью, на один час...
    - Нет! - Чарли ударил меня, чтобы я замолчал.
    - ...пожалуйста, пусть мой отец будет жив.
    Стенные часы пробили двенадцать раз.
    - О,  Томас,  -  простонал  Чарли.  Его рука упала с моего
плеча. - О, Том.
    Снежный заряд ударил в окно, проскрежетал и умчался. _
     .Входная дверь распахнулась настежь.
    На нас хлынул поток снега.
    - Какое печальное желание. И... сейчас оно исполнится.
    - Исполнится?  - Я резко обернулся и уставился на открытую
дверь, зияющую, как могила.
    - Не ходи, Том, - сказал Чарли. _
    Хлопнула дверь.  Я уже бежал по улице;  боже  мой,  как  я
бежал!
    - Том, вернись! - Голос заглох за моей спиной в крутящейся
метели. - Н е   н а д о!

    Но в эту первую минуту после полуночи я уже бежал,  ничего
не  соображая,  задыхаясь,  приказывая  сердцу  биться,  крови
мчаться,  ногам бежать и бежать,  и я думал:  "ОН! ОН! Я знаю,
где он! Если желание сбылось! Я знаю, где он!"
    И во  всем  засыпанном  снегом городе начали бить,  бить и
звенеть рождественские колокола.  Они окружали меня и  мчались
за мной, пока я что-то выкрикивал, спотыкался в снегу и лелеял
свое безумное желание.
    Дурак, думал я. Он же мертв! Вернись! _
    Но что,  если он будет жив,  один лишь час этой ночью, и я
не  п р и д у, чтобы отыскать его?
    Я был уже за городом, без пальто и шляпы, но разгоряченный
бегом; соленая   маска  замерзала  на  моем  лице  и  хлопьями
отлепала прочь при каждом прыжке по середине пустой дороги, по
которой я бежал под веселые переливающиеся звуки колоколов.
    Порыв ветра остановил меня за углом, где меня ждала темная
стена.
    Кладбище.
    Я стоял возле массивных  железных  ворот,  глядя сквозь них
невидящими глазами.
    Кладбище напоминало   руины  древнего  форта,  взорванного
столетия  назал,  с  монументами,  глубоко  похороненными  под
снегом нового ледникового периода.
    Внезапно я осознал, что чудеса невозможны.
    Неожиданно ночь  превратилась  лишь  в  вино,  разговоры и
глупое упрямство,  и в мой бег без причины,  если  не  считать
моей  веры, глубокой веры в то, что что-то   с л у ч и л о с ь
здесь, в этом снежно-мертвом мире...
    И я  был  настолько переполнен зрелищем нетронутых могил и
снега,  на котором не было ни единого отпечатка  ноги,  что  с
радостью  утонул  бы  в  нем и умер сам.  Я не мог вернуться в
город и  увидеть  Чарли.  Мне  стало  казаться,  что  все  это
какая-то  злая  шутка  или  же результат его дикой способности
угадывать чужие   сокровенные   желания    и    играть    ими.
Н е у ж е л и  он  шептал  у  меня за спиной,  давал обещания,
подталкивал меня на это? Боже!
    Я прикоснулся к воротам.
    Что  было здесь?  Лишь плоский  камень с именем и надписью
"Родился в 1888,  умер в 1957",  надписью, которую было трудно
разыскать даже в летний день,  потому что она  заросла  густой
травой и присыпана опавшими листьями.
    Я отнял руку от железной калитки и повернулся.  И в это же
мгновение судорожно вздохнул. Из горла вырвался крик.
    Потому что я почувствовал что-то за оградой,  возле  будки
привратника.
    Почудилось ли мне там слабое дыхание? Сдавленный крик?
    Или дувший оттуда ветер был чуть теплее?
    Я судорожно ухватился за калитку и уставился в темноту
перед собой.
    Да, вон там!  Очень  слабый  след,  словно  села  птица  и
пробежала между врытыми в землю камнями.  Еще миг, и я потерял
бы его навсегда!
    Я завопил,  побежал, подпрыгнул.
    Никогда за всю свою  жизнь  я  не  прыгал  так  высоко.  Я
пермахнул  через  ограду  и  упал  на другой стороне с криком,
вырвавшимся изо рта. Помчался к будке привратника.
    Там в тени,  спрятавшись от ветра и прислонившись к стене,
стоял человек с  закрытыми  глазами  и  сцепленными  на  груди
руками.
    Я посмотрел на него дикими глазами. Рванулся вперед, чтобы
рассмотреть.
    Я не знал этого человека.
    Он был стар. Очень, очень стар.
    Должно быть, от отчаяния, я застонал.
    Потому что старик поднял дрожащие веки.
    И его глаза, смотрящие на меня, заставили меня крикнуть:
    - Отец!
    Я потащил его  туда,  куда  падал  слабый  свет  фонаря  и
ложился пополуночный снег.
    А голос Чарли,  далеко в заснеженном городе,  все  умолял:
"Нет, не надо, уходи, беги. Это сон, кошмар. Остановись".

    Стоявший передо мной человек не знал меня.
    Как птицы,  застигнутые порывом ветра,  его  странные,  но
знакомые глаза метались по мне. "Кто это?" - читалось в них.
    Затем изо рта его вырвался ответ:
    - ...ом! ...ом!
    Он не мог выговорить "т".
    Но он произнес мое имя.
    Словно человек, стоящий на краю обрыва в страхе, что земля
может  снова  обрушиться  и  поглотить  его,  он  вздрогнул  и
ухватился за меня.
    - ...ом!
    Я крепко сжал его. Он не упадет.
    Сцепившись в  объятиях  и неспособные сделать ни шагу,  мы
стояли и медленно раскачивались,  двое,  ставшие одним,  среди
бущующей метели.
    "Том, о, Том" - снова и снова со стоном произносил он.
    Отец, дорогой, думал я, и произносил вслух.
    Старик напрягся,  потому чтто за моим  плечом  он,  должно
быть,  впервые  как следует разглядел могилы,  безмолвные поля
смерти. Он резко вдохнул, словно крикнув: "Где мы?"
    И хотя лицо его было очень старо, в момент, когда он понял
и вспомнил,  его глаза, щеки, рот дрогнули и стали еще старше,
говоря "Нет".
    Он повернулся  ко  сне,  словно  ожидая  ответа,  какой-то
охраны  его  прав,  защитника,  который  мог  бы сказать "нет"
вместе с ним. Но в моих глазах была холодная правда.
    Теперь мы   оба  посмотрели  на  неясную  дорожку  следов,
петлявшую среди могил от того  места,  где  он  был  похоронен
много лет назад.
    Нет, нет, нет, нет,  н е т!
    Слова вылетали из его рта.
    Но он не мог произнести "н".
    И получилось извержение: "...ет ...ет ...ет ...ет!"
    Отчаянный, надломленный крик.
    И затем еще один вопрос отразился на его лице.
    Я знал это место. Но  п о ч е м у  я здесь?
    Он сжал меня руками. Посмотрел на свою впалую грудь.
    Бог наградил нас жестокими дарами. Самый жестокий из них -
память.
    Он вспомнил.
    И начал расслабляться.  Вспомнил,  как трепетало его тело,
замерло его сердце, захлопнулась дверь в вечную ночь.
    Он стоял в моих руках очень прямо. В его глазах отражались
мелькавшие в голове мысли.  Должно быть,  он задал себе  самый
страшный вопрос:
    - К т о  сделал это со мной?
    Он поднял глаза. Его взглдя уперся в меня.
    - Ты? - спрашивал он.
    Да, подумал я. Я захотел, чтобы ты был жив сегодня ночью. 2
    "Ты!" - закричали его лицо и тело.
    И затем, вполголоса, последний вопрос.
    - Зачем?
    Теперь настала моя очередь замереть в раздумьи.
    В самом деле, зачем я это сделал?
    Как только могло прийти в мою голову желание этой ужасной,
душераздирающей встречи?
    Что следовало  бы  мне  сейчас сделать для этого человека,
незнакомца,  этого старого, потрясенного, напуганного ребенка?
Зачем я обнадежил его лишь для того, чтобы послать его обратно
в землю, в могилу, к беспробудным снам?
    Приходила ли мне в голову мысль о последствиях? Нет. Голый
порыв вырвал меня из дома и забросил на это поле мертвецов как
камень на поляну. Зачем? Зачем?
    Мой отец,  этот старик,  стоял теперь,  дрожа,  в снегу, и
ждал моего безжалостного ответа.
    Снова став ребенком,  я не мог выдавить из себя ни  слова.
Часть  меня  знала  ту  правду,  которую  я  не  мог  сказать.
Неразговорчивый с ним при жизни,  я стал еще более нем рядом с
этой проснувшейся смертью.
    Правда металась в моей  голове,  кричала  каждой  частицей
моей души и тела, но не могла прорваться к языку и сорваться с
него. Мои крики застыли внутри меня.
    Время шло.  Этот  час  скоро пройдет.  Я теряю возможность
сказать то,  что должно быть сказано,  что  следовало  сказать
тогда, когда он был теплый и ходил по земле много лет назад.
    Где-то на другом конце страны  колокола  пробили  половину
первого этого рождественского утра. Снег падал хлопьями на мое
лицо вместе со временем и холодом, холодом и временем.
    "Зачем?" -  спрашивали  глаза моего отца,  зачем ты привел
меня сюда?
    - Я... - и тут я остановился.
    Потому что  его  рука  сжала  мою.  Его  лицо  нашло  свою
собственную причину.
    Это был и его шанс, е г о последний час, чтобы сказать то,
что  он  хотел  сказать  мне,  когда  мне  было  двадцать  или
четырнадцать,  или двадцать шесть.  Неважно,  если  я  онемел.
Здесь,  среди падающего снега, он мог найти покой и уйти своим
путем.
    Его рот  приоткрылся.  Ему было трудно,  мучительно трудно
произнести старые слова.  Лишь дух его внутри истлевшей  плоти
мог  агонизировать  и  задыхаться.  Он  прошептал  три  слова,
которые тут же унес ветер.
    - Что? - выдавил я.
    Он крепко ухватился за  меня  и  попытался  удержать  свои
глаза  открытыми.  ему  хотелось  спать,  но  сначала  его рот
открылся и прошептал снова и снова:
    - ...я...лю...яяяя!
    Он замолк, задрожал, напрягся и попытался крикнуть снова:
    - ...я...блю...тебя!
    - Отец! - крикнул я. - Дай мне сказать это  з а  т е б я!
    Он замер и стал ждать.
    - Ты пытался сказать "я...люблю...тебя?"
    - Д-а-а-а!  - крикнул он.  И,  наконец,  у него очень ясно
вырвалось: - Да! Да!
    - Папа,  - сказал я, обезумев от счастья, боли и утраты. -
Папа, милый, я люблю  т е б я.
    Мы обнялись. И стояли.
    Я плакал.
    И увидел, как из какого-то невозможного колодца внутри его
ужасной плоти  выдавилось  несколько  слезинок,  и,  задрожав,
заблестели на его веках.
    Так был задан последний вопрос и получен последний ответ.
    Зачем ты привел меня сюда?
    Зачем это желание, этот дар, эта снежная ночь?
    Потому что  нам надо было сказать,  прежде чем двери будут
захлопнуты и навсегда закрыты на замок,  то,  что мы никак  не
могли сказать за всю жизнь.
    И теперь это было сказано,  и мы стояли,  держась друг  за
друга,  в  этой глуши,  отец и сын,  сын и отец,  части одного
целого, внешапно перемешанные радостью.
    Слеза замерзли на моих щеках.
    Мы долго стояли на холодном ветру, заметаемые снегом, пока
не  услышали,  как  пробило  двенадцать  сорок пять,  а мы все
стояли в снежной ночи,  не сказав больше ни слова -  не  нужно
было ольше ничего говорить - пока,  в конце концов, наш час не
кончился.
    И над  все белым миром пробившие в это рождественское утро
колокола прозвучали в час как сигнал о том, что дар кончился и
ускользнул из наших онемевших рук.
     Отец обнял меня.
    Замер одинокий удар колокола.
    Я почувствовал, что отец шагнул назад, на этт раз легко.
    Его пальцы коснулись моей щеки.
    Я услышал, как он ушел.
    Звук егошагов замер вместе с криком внутри меня.
    Я открыл глаза как раз  вовремя,  чтобы  увидеть,  как  он
идет, уже метрах в ста от меня. Он повернулся и махнул рукой.
    Завеса снега скрыла его.
    Как смело, подумал я, идешь ты сейчас туда, старина, и без
колебаний.
    Я зашагал в город.
    Я выпил с Чарли,  сидя у огня.  Он посмотрел на мое лицо и
поднял молчаливый тост за то, что прочел на нем.
    Наверху меня  ждала  постель,  похожая  на  большой  белый
сугроб.
    Снег за моим окном шел на тысячу миль к северу, пять тысяч
к  западу,  две тысячи к востоку,  сотню миль к югу.  Он падал
везде и на все. Падал и на две цепочки следов за