Ваши земли на Марсе веками лежат нетронутыми, здесь для  всех  хватит
места, и почва хорошая, я видел сверху ваши поля.
     Мы прилетим сюда и будем возделывать землю для вас. Да-да, мы  готовы
на это. Мы заслужили любую кару,  какую  вы  нам  приготовили,  только  не
отталкивайте нас. Теперь мы не можем вас заставить.  Захотите  -  я  войду
обратно в корабль и улечу назад, и вопрос будет исчерпан. Больше мы вас не
потревожим. Но мы готовы переселиться сюда и работать на вас,  делать  для
вас то, что вы делали для нас: убирать ваши комнаты,  готовить  вам  пищу,
чистить ваши ботинки, смирением загладить все зло, что  мы  на  протяжении
веков причиняли себе самим, другим, вам...
     Он кончил говорить.
     Наступила небывалая  тишина.  Тишина,  которую  можно  было  пощупать
рукой, тишина, которая угнетала толпу,  словно  предвестие  надвигающегося
урагана.  Их  длинные  руки  висели,  точно  черные  маятники,  освещенные
солнцем, их глаза были устремлены на старика. Теперь он ждал не двигаясь.
     Вилли Джонсон держал в руках веревку.  Окружающие  смотрели,  как  он
сейчас поступит. Хэтти ждала, стиснув его руку.
     Ей хотелось обрушиться на их общую ненависть,  долбить  ее,  долбить,
пока не появится малюсенькая трещина, выбить из  стены  осколок,  камешек,
кирпич, пять кирпичей, а там, глядишь, все здание  рухнет  и  рассыплется.
Уже стена заколебалась. Но который камень - краеугольный  и  как  до  него
добраться? Как повлиять на них, пробудить в душах нечто такое, что  унесет
их ненависть?
     В глубокой тишине она смотрела на Вилли, и единственной  ее  зацепкой
сейчас был он, его жизнь, его переживания.
     Вдруг ее осенило: он - камень, если удастся расшатать его  -  удастся
расшатать и расчистить то, что заполнило их всех.
     - Скажите... - Она шагнула вперед. Она, не знала  даже,  как  начать.
Толпа смотрела ей в спину, она ощущала взгляды. - Скажите...
     Старик повернулся к ней, устало улыбаясь.
     - Скажите, вы знаете Ноквуд Хилл?.. В Гринуотэре, штат Алабама?
     Старик сказал что-то через плечо кому-то в корабле. Тотчас ему подали
фотографическую карту, и он стал ждать, что последует дальше.
     - Вы знаете большой дуб на макушке холма?
     Большой дуб. Там, где отец Вилли был застрелен, и повешен,  и  найден
утром качающимся на-ветру.
     - Да.
     - Он уцелел? - спросила Хэтти.
     - Его нет, - ответил старик. - Взорван. Весь холм  взорван  вместе  с
дубом. Вот, смотрите.
     Он коснулся фотографии.
     - Ну-ка, я погляжу, - Вилли быстро шагнул  вперед  и  наклонился  над
картой.
     Хэтти пристально смотрела на  белого  человека,  ее  сердце  отчаянно
колотилось.
     - Расскажите про Гринуотэр, - поспешно произнесла она.
     - Что вы хотите знать?
     - Про доктора Филипса. Он жив?
     Прошла секунда, пока скрытая в ракете машина, щелкая,  искала  нужную
информацию.
     - Погиб на войне.
     - А его сын?
     - Убит.
     - Их дом?
     - Сгорел. Как и все остальные дома.
     - А второе большое дерево на Ноквуд Хилл?
     - Все деревья исчезли - сгорели.
     - Вы уверены, что то дерево тоже сгорело? - спросил Вилли.
     - Да.
     Напряжение, владевшее телом Вилли, чуть ослабло.
     - А дом мистера Бертона, а сам мистер Бертон?
     - Нет там ни домов, ни людей, никого.
     - Вы знаете прачечную миссис Джонсон, прачечную моей матери?
     Место, где убили его мать.
     - Ее тоже нет. Все погибло. Вот фотографии, убедитесь сами.
     Появились фотографии, их можно было держать  в  руках,  разглядывать,
обдумывать. Ракета была полна  фотографий  и  ответов  на  вопросы.  Любой
город, любое здание, любое место.
     Вилли стоял, держа в руках веревку.
     Он помнил Землю, зеленую Землю и зеленый городок, в котором родился и
вырос. Теперь он представлял себе этот  городок  разрушенным,  взорванным,
стертым с лица Земли, и все знакомые места исчезли вместе с  ним,  исчезло
зло - действительное и мнимое, исчезли жестокие  люди,  нет  конюшен,  нет
кузни, антикварных лавок, кафе, баров, мостов  через  реку,  деревьев  для
линчевания, холмов, изрытых крупной дробью, дорог, коров, нет мимоз, исчез
его родной дом, исчезли также большие дома с  колоннами  вдоль  реки,  эти
белые склепы, где женщины, нежные как мотыльки, порхали в  свете  осеннего
дня, далекие, недосягаемые.  Дома,  где  на  террасах  сидели  в  качалках
бездушные мужчины, держа в руках бокалы (рядом  -  прислоненное  к  столбу
ружье), вдыхая осенний воздух и замышляя убийство. Исчезло, все исчезло  и
никогда не вернется. Теперь -  совершенно  точно  -  вся  эта  цивилизация
обратилась в конфетти, рассыпанное у их ног. От нее  не  осталось  ничего,
никакой пищи для ненависти - никакой пищи для их  ненависти.  Не  осталось
даже пустой латунной гильзы, даже крученой веревки, ни дерева,  ни  холма.
Ничего, только несколько чужих людей в ракете, людей, готовых чистить  ему
ботинки, ехать в трамвае на отведенных им местах, сидеть в  кино  в  самом
последнем ряду...
     - Вам не придется этого делать, - сказал Вилли Джонсон.
     Его жена взглянула на его большие руки.
     Его пальцы разжались.
     Веревка упала на землю и свернулась в кольцо.
     Они побежали  по  улицам  своего  города,  срывая  мигом  появившиеся
вывески, замазывая сверкающие свежей краской желтые надписи  на  трамваях,
убирая ограждения  в  кинотеатрах.  Они  разрядили  свои  ружья  и  убрали
веревки.
     - Начинается новая жизнь для всех, - сказала Хэтти по  пути  домой  в
автомобиле.
     - Да, - ответил Вилли погодя. -  Судьба  уберегла  нас  от  гибели  -
несколько человек здесь, несколько человек там. Что будет дальше,  зависит
от нас всех. Время глупости кончилось. Нам больше нельзя быть глупцами.  Я
понял это, пока он говорил. Понял, что теперь белый человек так же одинок,
как были мы. Теперь у него нет дома, как не было у нас столько времени.
     Теперь все равны. Можно начинать сначала и наравне.
     Он затормозил машину и остался сидеть в ней; Хэтти вышла  и  отворила
дверь дома, выпуская детей. Они бегом ринулись с вопросами к своему отцу.
     - Ты видел белого человека? - кричали они. - Ты видел его?
     - Так точно, - ответил Вилли, не вставая из-за  руля,  и  потер  лицо
неторопливыми пальцами. - Я как будто впервые сегодня по-настоящему увидел
белого человека - вот именно, по-настоящему увидел.



Рэй Брэдбери.
Ревун



  Среди холодных волн, вдали от суши, мы каждый вечер ждали, когда
приползет туман. Он приползал, и мы - Макдан и я - смазывали латунные
подшипники и включали фонарь на верху каменной башни. Макдан и я, две птицы
в сумрачном небе...
  Красный луч... белый... снова красный искал в тумане одинокие суда. А не
увидят луча, так ведь у нас есть еще Голос - могучий низкий голос нашего
Ревуна; он рвался, громогласный, сквозь лохмотья тумана, и перепуганные
чайки разлетались, будто подброшенные игральные карты, а волны дыбились,
шипя пеной.
  - Здесь одиноко, но, я надеюсь, ты уже свыкся? - спросил Макдан.
  - Да,- ответил я.- Слава богу, ты мастер рассказывать.
  - А завтра твой черед ехать на Большую землю.- Он улыбался.- Будешь
танцевать с девушками, пить джин.
  - Скажи, Макдан, о чем ты думаешь, когда остаешься здесь один?
  - О тайнах моря.- Макдан раскурил трубку.
  Четверть восьмого. Холодный ноябрьский вечер, отопление включено, фонарь
разбрасывает свой луч во все стороны, в длинной башенной глотке ревет
Ревун. На берегу на сто миль ни одного селения, только дорога с редкими
автомобилями, одиноко идущая к морю через пустынный край, потом две мили
холодной воды до нашего утеса и в кои-то веки далекое судно.
  - Тайны моря.- задумчиво сказал Макдан.- Знаешь ли ты, что океан -
огромная снежинка, величайшая снежинка на свете? Вечно в движении, тысячи
красок и форм, и никогда не повторяется. Удивительно! Однажды ночью, много
лет назад, я сидел здесь один, и тут из глубин поднялись рыбы, все рыбы
моря. Что-то привело их в наш залив, здесь они стали, дрожа и переливаясь,
и смотрели, смотрели на фонарь, красный - белый, красный - белый свет над
ними, и я видел странные глаза. Мне стало холодно. До самой полуночи в море
будто плавал павлиний хвост. И вдруг - без звука - исчезли, все эти
миллионы рыб сгинули. Не знаю, может быть, они плыли сюда издалека на
паломничество? Удивительно! А только подумай сам, как им представлялась
наша башня: высится над водой на семьдесят футов, сверкает божественным
огнем, вещает голосом исполина. Они больше не возвращались, но разве не
может быть, что им почудилось, будто они предстали перед каким-нибудь
рыбьим божеством?
  У меня по спине пробежал холодок. Я смотрел на длинный серый газон моря,
простирающийся в ничто и в никуда.
  - Да-да, в море чего только нет...-Макдан взволнованно пыхтел трубкой,
часто моргая. Весь этот день его что-то тревожило, он не говорил - что
именно.- Хотя у нас есть всевозможные механизмы и так называемые субмарины,
но пройдет еще десять тысяч веков, прежде чем мы ступим на землю подводного
царства, придем в затонувший мир и узнаем 'настоящий страх. Подумать
только: там, внизу, все еще 300000 год до нашей эры! Мы тут трубим во все
трубы, отхватываем друг у друга земли, отхватываем друг другу головы, а они
живут в холодной пучине, двенадцать миль под водой, во времена столь же
древние, как хвост какой-нибудь кометы.
  - Верно, там древний мир.
  - Пошли. Мне нужно тебе кое-что сказать, сейчас самое время.
  Мы отсчитали ногами восемьдесят ступенек, разговаривая, не спеша. Наверху
Макдан выключил внутреннее освещение, чтобы не было отражения в толстых
стеклах. Огромный глаз маяка мягко вращался, жужжа, на смазанной оси. И
неустанно каждые пятнадцать секунд гудел Ревун.
  - Правда, совсем как зверь.- Макдан кивнул своим мыслям.- Большой
одинокий зверь воет в ночи. Сидит на рубеже десятка миллиардов лет и ревет
в Пучину: "Я здесь. я здесь, я здесь..." И Пучина отвечает-да-да, отвечает!
Ты здесь уже три месяца, Джонни, пора тебя подготовить. Понимаешь,- он
всмотрелся в мрак и туман,- в это время года к маяку приходит гость.
  - Стаи рыб, о которых ты говорил?
  - Нет, не рыбы, нечто другое. Я потому тебе не рассказывал, что боялся -
сочтешь меня помешанным. Но дальше ждать нельзя: если я верно пометил
календарь в прошлом году, то сегодня ночью оно появится. Никаких
подробностей - увидишь сам. Вот, сиди тут. Хочешь, уложи утром барахлишко,
садись на катер, отправляйся на Большую землю, забирай свою машину возле
пристани на мысу, кати в какой-нибудь городок и жги свет по ночам - я ни о
чем тебя не спрошу и корить не буду. Это повторялось уже три года, и
впервые я не один - будет кому подтвердить. А теперь жди и смотри.
  Прошло полчаса, мы изредка роняли шепотом несколько слов. Потом устали
ждать, и Макдан начал делиться со мной своими соображениями. У него была
целая теория насчет Ревуна.
  - Однажды, много лет назад, на холодный сумрачный берег пришел человек,
остановился, внимая гулу океана, и сказал: "Нам нужен голос, который кричал
бы над морем и предупреждал суда; я сделаю такой голос. Я сделаю голос,
подобный всем векам и туманам, которые когда-либо были; он будет как пустая
постель с тобой рядом ночь напролет, как безлюдный дом, когда отворяешь
дверь, как голые осенние деревья. Голос, подобный птицам, что улетают,
крича, на юг, подобный ноябрьскому ветру и прибою у мрачных, угрюмых
берегов. Я сделаю голос такой одинокий, что его нельзя не услышать, и
всякий, кто его услышит, будет рыдать в душе, и очаги покажутся еще жарче,
и люди в далеких городах скажут: "Хорошо, что мы дома". Я сотворю голос и
механизм, и нарекут его Ревуном, и всякий, кто его услышит, постигнет тоску
вечности и краткость жизни".
  Ревун заревел.
  - Я придумал эту историю,- тихо сказал Макдан,- чтобы объяснить, почему
оно каждый год плывет к маяку. Мне кажется, оно идет на зов маяка...
  - Но... - заговорил я.
  - Шшш! - перебил меня Макдан.- Смотри!
  Он кивнул туда, где простерлось море.
  Что-то плыло к маяку.
  Ночь, как я уже говорил, выдалась холодная, в высокой башне было холодно,
свет вспыхивал и гас, и Ревун все кричал, кричал сквозь клубящийся туман.
Видно было плохо и только на небольшое расстояние, но так или иначе вот
море, море, скользящее по ночной земле, плоское, тихое, цвета серого ила,
вот мы, двое, одни в высокой башне, а там, вдали, сперва морщинки, затем
волна, бугор, большой пузырь, немного пены.
  И вдруг над холодной гладью - голова, большая темная голова с огромными
глазами и шея. А затем нет, не тело, а опять шея, и еще и еще! На сорок
футов поднялась над водой голова на красивой тонкой темной шее. И лишь
после этого из пучины вынырнуло тело, словно островок из черного коралла,
мидий и раков. Дернулся гибкий хвост. Длина туловища от головы до кончика
хвоста была, как мне кажется, футов девяносто - сто.
  Не знаю, что я сказал, но я сказал что-то.
  - Спокойно, парень, спокойно,- прошептал Макдан.
  - Это невозможно! - воскликнул я.
  - Ошибаешься, Джонни, это мы невозможны. Оно все такое же, каким было
десять миллионов лет назад. Оно не изменялось. Это мы и весь здешний край
изменились, стали невозможными. Мы!
  Медленно, величественно плыло оно в ледяной воде, там, вдали. Рваный
туман летел над водой, стирая на миг его очертания. Глаз чудовища ловил,
удерживал и отражал наш могучий луч, красный - белый, красный - белый.
Казалось, высоко поднятый круглый диск передавал послание древним шифром.
Чудовище было таким же безмолвным, как туман, сквозь который оно плыло.
  - Это какой-то динозавр! - Я присел и схватился за перила.
  - Да, из их породы.
  - Но ведь они вымерли!
  - Нет, просто ушли в пучину. Глубоко-глубоко, в глубь глубин, в Бездну. А
что, Джонни, правда, выразительное слово, сколько в нем заключено: Бездна.
В нем весь холод, весь мрак и вся глубь на свете.
  - Что же мы будем делать?
  - Делать? У нас работа, уходить нельзя. К тому же здесь безопаснее, чем в
лодке. Пока еще доберешься до берега, а этот зверь длиной с миноносец и
плывет почти так же быстро,
  - Но почему, почему он приходит именно сюда?
  В следующий миг я получил ответ.
  Ревун заревел.
  И чудовище ответило.
  В этом крике были миллионы лет воды и тумана. В нем было столько боли и
одиночества, что я содрогнулся. Чудовище кричало башне. Ревун ревел.
Чудовище закричало опять. Ревун ревел. Чудовище распахнуло огромную
зубастую пасть, и из нее вырвался звук, в точности повторяющий голос
Ревуна. Одинокий,. могучий, далекий-далекий. Голос безысходности,
непроглядной тьмы, холодной ночи, отверженности. Вот какой это был звук.
  - Ну,- зашептал Макдан,- теперь понял, почему оно приходит сюда?
   Я кивнул.
  - Целый год, Джонни, целый год несчастное чудовище лежит в пучине, за
тысячи миль от берега, на глубине двадцати миль, и ждет. Ему, быть может,
миллион лет, этому одинокому зверю. Только представь себе: ждать миллион
лет. Ты смог бы?
  Может, оно последнее из всего рода. Мне так почему-то кажется. И вот пять
лет назад сюда пришли люди и построили этот маяк. Поставили своего Ревуна,
и он ревет, ревет над Пучиной, куда, представь себе, ты ушел, чтобы спать и
грезить о мире, где были тысячи тебе подобных; теперь же ты одинок, совсем
одинок в мире, который н.е для тебя, в котором нужно прятаться. А голос
Ревуна то зовет, то смолкнет, то зовет, то смолкнет, и ты просыпаешься на
илистом дне Пучины, и глаза открываются, будто линзы огромного
фотоаппарата, и ты поднимаешься медленномедленно, потому что на твоих
плечах груз океана, огромная тяжесть. Но зов Ревуна, слабый и такой
знакомый, летит за тысячу миль, пронизывает толщу воды, и топка в твоем
брюхе развивает пары, и ты плывешь вверх, плывешь медленномедленно.
Пожираешь косяки трески и мерлана, полчища медуз и идешь выше, выше всю
осень, месяц за месяцем, сентябрь, когда начинаются туманы, октябрь, когда
туманы еще гуще, и Ревун все зовет, и в конце ноября, после того как ты изо
дня в день приноравливался к давлению, поднимаясь в час на несколько футов,
ты у поверхности, и ты жив. Поневоле всплываешь медленно: если подняться
сразу, тебя разорвет. Поэтому уходит три месяца на то, чтобы всплыть, и еще
столько же дней пути в холодной воде отделяет тебя от маяка. И вот,
наконец, ты здесь - вон там, в ночи, Джонни,- самое огромное чудовище,
какое знала Земля. А вот и маяк, что зовет тебя, такая же длинная шея
торчит из воды и как будто такое же тело, но глав,ное-точно такой же голос,
как у тебя. Понимаешь, Джонни, теперь понимаешь?
  Ревун взревел.
  Чудовище отозвалось.
  Я видел все, я понимал все: миллионы лет одинокого ожидания - когда же,
когда вернется тот, кто никак не хочет вернуться? Миллионы лет одиночества
на дне моря, безумное число веков в Пучине, небо очистилось от летающих
ящеров, на материке высохли болота, лемуры и саблезубые тигры отжили свой
век и завязли в асфальтовых лужах, и на пригорках белыми муравьями
засуетились люди.
  Рев Ревуна.
  - В прошлом году,- говорил Макдан,- эта тварь всю ночь проплавала в море,
круг за кругом, круг за кругом. Близко не подходила - недоумевала, должно
быть. Может, боялась. И сердилась: шутка ли, столько проплыть! А наутро
туман вдруг развеялся, вышло яркое солнце, и небо было синее, как на
картине. И чудовище ушло прочь от тепла и молчания, уплыло и не вернулось.
Мне кажется, оно весь этот год все думало, ломало себе голову...
  Чудовище было всего лишь в ста ярдах от нас, оно кричало, и Ревун кричал.
Когда луч касался глаз зверя, получалось огонь - лед, огонь - лед.
  - Вот она, жизнь,- сказал Макдан.- Вечно все то же: один ждет другого, а
его нет и нет. Всегда кто-нибудь любит сильнее, чем любят его. И наступает
час, когда тебе хочется уничтожить то, что ты любишь, чтобы оно тебя больше
не мучило.
  Чудовище понеслось на маяк.
  Ревун ревел.
  - Посмотрим, что сейчас будет,- сказал Макдан, И он выключил Ревун.
  Наступила тишина, такая глубокая, что мы слышали в стеклянной клетке, как
бьются наши сердца, слышали медленное скользкое вращение фонаря.
  Чудовище остановилось, оцепенело. Его глазищи-прожекторы мигали. Пасть
раскрылась и издала ворчание, будто вулкан. Оно повернуло голову в одну,
другую сторону, словно искало звук, канувший в туман. Оно взглянуло на
маяк. Снова заворчало. Вдруг зрачки его запылали. Оно вздыбилось, колотя
воду, и ринулось на башню с выражением ярости и муки в огромных глазах.
  - Макдан! - вскричал я.- Включи Ревун!
  Макдан взялся за рубильник. В тот самый миг, когда он его включил,
чудовище снова поднялось на дыбы. Мелькнули могучие лапищи и блестящая
паутина рыбьей кожи между пальцевидными отростками, царапающими башню.
Громадный глаз в правой части искаженной страданием морды сверкал передо
мной, словно котел, в который можно упасть, захлебнувшись криком. Башня
содрогнулась. Ревун ревел; чудовище ревело.
  Оно обхватило башню и скрипнуло зубами по стеклу; на нас посыпались
осколки.
  Макдан поймал мою руку.
  - Вниз! Живей!
  Башня качнулась и подалась. Ревун и чудовище ревели. Мы кубарем
покатились вниз по лестнице.
  - Живей!
  Мы успели - нырнули в подвальчик под лестницей в тот самый миг, когда
башня над нами стала разваливаться.
  Тысячи ударов от падающих камней, Ревун захлебнулся.
  Чудовище рухнуло на башню. Башня рассыпалась. Мы стояли молча, Макдан и
я, слушая, как взрывается наш мир.
  Все. Лишь мрак и плеск валов о груду битого камня.
  И еще...
  - Слушай,- тихо произнес Макдан.- Слушай.
  Прошла секунда, и я услышал. Сперва гул вбираемого воздуха, затем жалоба,
растерянность, одиночество огромного зверя, который, наполняя воздух
тошнотворным запахом своего тела, бессильно лежал над нами, отделенный от
нас только слоем кирпича. Чудовище кричало, задыхаясь. Башня исчезла.
  Свет исчез. Голос, звавший его через миллионы лет, исчез.
  И чудовище, разинув пасть, ревело, ревело могучим голосом Ревуна. И суда,
что