ерчатки, а лотом на  своего  друга  Сэмюзла.  Два
старика,  седые-седые,   продрогшие-продрогшие,   на   вершине   скалы   в
декабрьский день, Они  знали  друг  друга  так  давно,  столько  лет,  что
выражения их лиц переходили от одного к другому и обратно. Рот и  глаза  у
них поэтому были похожи. Того и другого можно было принять за  престарелых
братьев. У того, правда, который вылез из вертолета, из-под темной  одежды
выглядывала совсем не подходящая к случаю яркая гавайская  рубашка.  Гарри
старался не замечать ее.
   Так или иначе глаза у обоих в эту минуту увлажнились.
   - Гарри, я здесь, чтобы предупредить тебя.
   - Это совсем  не  нужно.  Почему  ты  решил,  что  я  прячусь?  Сегодня
последний день?
   - Да, последний.
   Оба задумались.
   Завтра рождество. А сейчас сочельник, вторая половина дня, и  отплывают
последние корабли. И Англия, этот камень в  море  воды  и  тумана,  станет
памятником самой себе, и его испишет своими письменами  дождь  и  поглотит
мгла. С завтрашнего дня остров перейдет в безраздельное владение чаек. А в
июне - еще  и  миллионов  бабочек-данаид,  что  вспорхнут  и  праздничными
процессиями направятся к морю.
   Не отрывая взгляда от берега и набегающих волн, Гарри сказал:
   - Так, значит, к закату на  острове  не  останется  ни  одного  чертова
глупого дурака?
   - В общем... да.
   - Ужасающе, и а общем и в частности. И ты, Сэмюэл,  прилетел  за  мной,
чтобы насильно меня увезти?
   - Скорее, уговорить уехать.
   - Уговорить уехать? Бог с тобой, Сэм,  пятьдесят  лет  прошло,  как  мы
вместе, а ты меня до сих пор так и  не  знаешь?  И  тебе  не  приходило  в
голову, что даже если все покинут  Британию  (нет,  Великобританию  -  так
звучит лучше), я захочу остаться?
   "Последний житель Великобритании, - подумал Гарри, умолкнув, - о  боже,
ну и слова! Будто колокол звонит по покойнику.  Будто  огромным  колоколом
звучит сам Лондон сквозь все моросящие дожди от начала  времен  вплоть  до
этого   часа,   когда   последние,   самые   последние   за    исключением
одного-единственного  покидают  эту  могилу  целой   нации,   этот   мазок
погребальной зелени в море холодного света. Последние. Последние".
   - Послушай меня, Сэмюэл. Мне могила уже  выкопана.  Я  не  хочу  с  ней
расстаться.
   - Кто же положит тебя в нее?
   - Я лягу сам, когда придет время.
   - А кто засыплет тебя землей?
   - О чем ты говоришь, Сэм? Прах всегда засыплется новым прахом. Об  этом
позаботится ветер. О боже! - Это слово непроизвольно сорвалось с его  уст.
И он с изумлением увидел брызнувшие, вылетающие из  собственных  моргающих
глаз слезы. - Что мы здесь делаем? Почему все прощались? Почему  последние
суда уплыли из Ла-Манша и улетели последние  лайнеры?  Куда  все  исчезли,
Сэм? Что, что случилось?
   - Все очень просто, Гарри, - тихо сказал  Сэмюэл  Уэллес.  -  У  нас  в
Англии плохая погода. И такой она была всегда. Говорить об этом  избегали,
ведь тут ничего нельзя  было  поделать.  Но  теперь  Англии  нет.  Будущее
принадлежит...
   Взгляды обоих обратились к югу.
   - Канарским островам, черт бы их побрал?
   - И островам Самоа тоже.
   - Берегам Бразилии?
   - Не забудь и про Калифорнию.
   Оба негромко рассмеялись.
   -  Калифорния.  О  ней  придумано  столько  всяких  анекдотов.  Столько
смешного. И, однако, не  меньше  миллиона  англичан  рассыпано  сейчас  от
Сакраменто до Лос-Анджелеса.
   - И миллион во Флориде.
   - Только за последние четыре года два миллиона перебрались к антиподам.
   Называя цифры, они кивали.
   - Ведь как получается, Сэмюэл, человек  говорит  одно.  Солнце  говорит
другое. И человек следует тому, что кожа приказывает его  крови.  И  кровь
наконец говорит: "Юг", Она говорит это уже две тысячи лет. Но мы  все  это
время делали вид, что не слышим. Человек, которого впервые  покрыл  загар,
становится партнером, знает он это или нет, в новой  любовной  истории.  И
кончается тем, что он лежит, раскинув руки и ноги под огромным небом чужой
страны, и обращается к слепящему свету: "Учи меня, господи, добротою своей
учи!".
   В благоговейном ужасе Сэмюэл Уэллес затряс головой.
   - Говори, говори так и дальше, и ты захочешь поехать со мной сам.
   - Нет, может быть, ты, Сэмюэл, усвоил то, чему тебя учило солнце, но  я
до конца усвоить это не мог. Сожалею сам. Сказать правду, остаться  одному
не так уж весело. Может, удастся уговорить тебя, Сэм, остаться тоже  -  ты
да я, одна упряжка, как в детстве, а?
   Грубовато и ласково он сжал локоть Сэмюэла.
   - О, боже, от твоих слов у  меня  чувство,  будто  я  бросаю  короля  и
отечество.
   - Для такого чувства нет оснований. Ты никого не бросаешь,  ведь  здесь
уже никого нет. Кому бы в тысяча девятьсот восьмидесятом  году,  когда  мы
были еще мальчишками, пришло в голову, что настанет день  и,  соблазненный
обещанием бесконечного лета, Джон Буль растечется по далям дальним?
   - Я, Гарри, всю жизнь мерзну. Слишком много лет надевал на себя слишком
много свитеров, а в угольном ящике всегда было слишком мало угля.  Слишком
много лет видел: первый день июня, а на небе ни просвета голубизны, июль -
а в нем ни одного сухого дня и ни разу не запахнет сеном, первое августа -
и уже началась зима, и так год за годом.  Больше  не  могу  выносить  это,
Гарри, больше не могу.
   - Да и не нужно. Наш народ достаточно  настрадался.  Вы  асе  заслужили
себе безмятежную жизнь на Ямайке, в Порт-о-Пренсе или в Пасадине. Дай  вон
ту руку. Давай  снова  крепко  пожмем  руки  друг  другу!  Сейчас  великий
исторический момент. А свидетели и участники его - только ты  и  я,  мы  с
тобой.
   - Что верно, то верно, клянусь богом.
   - А теперь слушай, Сэм: когда ты улетишь и поселишься в Сицилии, Сиднее
или  в  Нейвн-Ориндж,  штат  Калифорния,  расскажи   об   этом   "моменте"
журналистам. Может, про тебя напишут. А учебники истории? В них ведь  тоже
должно быть хотя бы полстраницы о нас с  тобой,  о  последнем  уехавшем  и
последнем оставшемся, разве не так? Сэм,  Сэм,  твои  объятия  ломают  мне
кости, оторвись же, нет-нет, не отпускай, это последняя наша потасовка.
   Тяжело дыша, оба отступили друг от друга: глаза у того и  другого  были
влажные.
   - Так, Гарри, ты проводишь меня до вертолета?
   - Нет. Я боюсь этой чертовой мельницы. Мысль  о  солнце  в  сегодняшний
мрачный день может подхватить меня и унести с тобой вместе.
   - И что в этом было бы плохого?
   - Плохого? Да ведь я, Сэмюэл, должен охранять берег  от  вторжений.  От
норманнов, викингов, саксов. В грядущие годы я обойду  весь  остров,  буду
стоять в дозоре от Дувра дальше на север, у всех рифов по очереди, и через
Фолкстон снова вернусь сюда.
   - Скажи, дружище, а не вторгнется ли Гитлер?
   - От него и его железных привидений этого вполне можно ждать.
   - И как же ты будешь драться с ним, Гарри?
   - Ты думаешь, я буду ходить в одиночку? Вовсе нет. По пути, возможно, я
встречу на берегу Юлия Цезаря. Он любит этот берег и  потому  построил  на
нем одну или две дороги. По ним-то я и пойду, именно  привидения  отборных
захватчиков Юлия Цезаря позаимствую для  того,  чтобы  отразить  нападения
менее отборных. Ведь от меня будет зависеть, правда, накладывать на  духов
заклятие или его  с  них  снимать,  выбирать  или  не  выбирать,  что  мне
захочется из всей проклятой истории этой страны?
   - От тебя. От тебя.
   Последний житель страны повернулся сперва на  север,  потом  на  запад,
потом на юг.
   - И когда я увижу, Сэм, что от замка здесь до маяка там все спокойно, и
послушаю канонаду над заливом Ферт-оф-Форт, и обойду,  заунывно  играя  на
волынке, всю Шотландию,  я  в  каждую  предновогоднюю  неделю,  Сэм,  буду
спускаться на веслах вниз по Темзе и каждое  тридцать  первое  декабря  до
конца моей жизни буду, ночной страж Лондона, я, да, я, ходить, как  ходили
его часы, и голосом изображать звон его старых напевных колоколов. "Лимоны
и мандарины", - говорят колокола святой Катарины.  Звон  колоколов  святой
Мэри-ле-Боу. Святой Маргариты. Собора святого Павла.  Ради  тебя,  Сэм,  я
буду приплясывать в воздухе и дергать за  веревки,  привязанные  к  языкам
колоколов, и надеяться: может, холодный ветер отсюда долетит  на  юг,  где
теплый ветер овевает тебя, и шевельнет хоть  несколько  седых  волосков  в
твоих загорелых ушах.
   - Буду прислушиваться, Гарри.
   - Слушай же тогда еще! Я буду заседать в палате лордов и в палате общин
и вести прения, буду терпеть поражения только  для  того,  чтобы  победить
через час. И буду говорить, выступая, что до этого никогда в истории столь
много людей не были обязаны столь многим  столь  немногим  людям,  и  буду
слышать снова голоса сирен, поющие со  старых  незабываемых  пластинок,  и
программы, передававшиеся по радио еще до того, как ты  и  я  родились  на
свет. А за несколько секунд до наступления первого  января  влезу  в  "Биг
Бей" и расположусь в нем вместе с мышами на время, пока он будет  отбивать
смену года. А в какое-то время, на этот счет у меня нет никаких  сомнений,
я воссяду на Скунский камень [древний  шотландский  коронационный  камень;
первоначально хранился в Скунском аббатстве (Шотландия)].
   - Ты этого не сделаешь!
   - Не сделаю? Если не на него, то, во всяком случае, на  место,  где  он
находился, пока его не отправили по почте на юг, в  Бухту  Лета.  И  вручу
себе что-нибудь из декабрьского сада. А на голову себе  водружу  картонную
корону. И назовусь  другом  Ричарду  и  Генриху,  изгнанным  родственником
Елизаветы I и Елизаветы II. И не может ли случиться, что однажды в пустыне
Вестминстера, где под ногами у тебя лежат мумия Киплинга и история, совсем
состарившийся, а может,  уже  и  сумасшедший,  я,  властелин  и  подданный
одновременно, изберу себя королем этих туманных островов?
   - Да, может, и кто тебя осудит?
   По-медвежьи крепко Сэмюэл Уэллес обнял его снова, рывком оторвал себя и
почти бегом заспешил к ожидающему его вертолету. На  полпути  остановился,
обернулся и закричал:
   - О боже, что мне пришло в голову! Гарри - уменьшительное от Генриха. У
тебя настоящее королевское имя!
   - Ты прав.
   - Простишь мне, что я улетаю?
   - Солнце прощает всех, Сэмюэл. Отправляйся туда, где ты ему нужен.
   - Но простит ли Англия?
   - Англия там, где ее народ. Я остаюсь с ее старыми костями. Ты  уходишь
с ее нежной плотью, Сэм, с ее прекрасной загорелой  кожей  и  полнокровным
телом - ток отправляйся в путь, не задерживайся!
   - Спасибо.
   - Спаси бог и тебя тоже, тебя и эту яркую желтую спортивную рубашку!
   И тут между ними понесся ветер, и, хотя оба кричали еще какие-то слова,
ни тот, ни другой уже ничего  не  могли  расслышать,  только  махали  друг
другу, и Сэмюэл подтянулся на руках в вертолет, и  тот  поднялся,  мелькая
лопастями, и уплыл огромным белым летним цветком.
   И оставшийся, всхлипывая и рыдая, закричал вдруг  в  душе:  "Гарри!  Ты
что, ненавидишь перемены? Ты против прогресса? Неужели ты не видишь причин
всему этому? Не видишь, что  народ  перетек  на  самолетах  и  кораблях  в
дальние края благодаря надежде найти там хорошую погоду? Вижу,  -  ответил
он самому себе, - вижу. Как могли они противиться искушению, если  наконец
прямо за окном мог оказаться вечный отныне август? Ведь это так, так!"
   Он рыдал, скрежетал зубами и, стоя на самом краю обрыва, простирал руки
к уже почти превратившемуся в точку вертолету и тряс кулаками.
   - Изменники! Вернитесь!
   Нельзя оставлять старую Англию,  нельзя  оставлять  Пипа  [персонаж  из
романа Чарльза Диккенса "Большие надежды"] и Железного  Герцога  [прозвище
герцога Веллингтона,  командовавшего  английскими  войсками  в  битве  при
Ватерлоо],  Трафальгарское  сражение  и  королевскую  конную  гвардию  под
дождем,  горящий  Лондон,  немецкие  самолеты-снаряды,  завывание   сирен,
новорожденного младенца в высоко  поднятых  руках  на  балконе  Дворца,  и
погребальный кортеж Черчилля, до сих  пор  следующий  по  улице  (слышишь,
человек? До сих пор!), и Юлия Цезаря, не отправившегося к своему сенату, и
диковинные происшествия нынешней ночью возле Стонхенджа! Оставить все это,
это, _это_?!
   На краю скалы, стоя на коленях, Гарри Смит,  последний  король  Англии,
плакал в одиночестве.
   Вертолет исчез: его звали к себе острова вечного августа, где  птичьими
голосами поет сладость лета.
   Старик обвел взглядом все вокруг и подумал: "Да ведь  точно  таким  все
это было и сто тысяч лет  назад.  Великая  тишина  и  великое  запустение,
только теперь еще прибавились пустой скорлупой  стоящие  города  и  король
Генрих, Старый Гарри, Девятый".
   Как слепой, он пошарил а траве, и рука его нашла мешок, в котором  были
сумка с книгами и шоколад, и он взвалил на  плечи  Библию  и  Шекспира,  и
потрепанного Джонсона, и многомудрых Диккенса, Драйдена и Попа, и вышел на
дорогу, идущую вокруг всей Англии, и остановился.
   Завтра - рождество. Он пожелал счастья всему миру.  Обитатели  его  уже
одарили себя солнцем. Опустевшей лежала Швеция, улетела Норвегия. Хоть бог
и создал, кроме теплых краев, холодные, жить а них больше не хотел  никто.
Все нежились на лучших землях господних, на этих заморских горячих песках,
овеваемые теплыми ветрами под ласковыми небесами. Борьба лишь за то, чтобы
выжить, кончилась. Люди, обретя на юге, как  Христос  в  рождество,  новую
жизнь, словно вернулись в свежую зелень его яслей.
   Сегодня же вечером в какой-нибудь церкви он попросит  прощения  за  то,
что назвал их изменниками.
   - И последнее, Гарри. Синева.
   - Синева? - переспросил он себя.
   - Где-то дальше по этой дороге  должен  быть  синий  мел.  Ведь  жители
Англии когда-то натирали им себя - так?
   - Синие люди, да, синие с головы до пят!
   - Наши концы в наших началах, а?
   Он плотней натянул на голову шапку. Ветер был холодный.  Старик  ощутил
на губах вкус падающих снежинок.
   - "Послушай, милый мальчик!" - произнес он, старик, возрожденный заново
к жизни, задыхающийся  от  восторга,  высунувшись  золотым  рождественским
утром из воображаемого окна. - "Ты знаешь курятную  лавку,  через  квартал
отсюда, на углу?.. А не знаешь ли ты, продали они уже индюшку, что  висела
у них в окне? Не маленькую индюшку, а большую, премированную?"
   - "Она и сейчас там висит", - ответил мальчик.
   - "Поди купи ее и вели принести  сюда...  Приведи  сюда  приказчика,  и
получишь от меня  шиллинг.  А  если  обернешься  в  пять  минут,  получишь
полкроны!"
   И мальчик пошел.
   И, застегивая пальто, с книгами за спиной, Старый Гарри Эбинизер Скрудж
Юлий Цезарь Пиквик Пип и полтысячи  других  зашагали  по  дороге  в  зиму.
Дорога была длинная и прекрасная. Удары волн о  берег  звучали  канонадой.
Северный ветер звучал шотландской волынкой.
   Через десять минут, когда он исчез,  распевая,  за  холмом,  английская
земля была готова снова  принять  народ,  который  в  скором  историческом
времени, возможно, сюда прибудет...



    Рэй Брэдбери.
    "Чертово колесо"

   -----------------------------------------------------------------------
   Журнал "Вокруг света". Пер. - Р.Рыбкин.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 9 August 2000
   -----------------------------------------------------------------------


   Как  ветер  октября,  прилетели  в  городок  аттракционы;  будто  из-за
холодного озера, стуча  костями  в  ночи,  причитая,  вздыхая,  шепча  над
крышами  балаганов  в  темном  дожде,  черные  летучие  мыши.  Аттракционы
поселились на месяц возле  серого,  неспокойного  октябрьского  озера  под
свинцовым небом, в черной непогоде гроз, бушующих все сильней.
   Уже шла третья неделя месяца, был четверг, надвигались  сумерки,  когда
на берегу озера появились в холодном ветре двое мальчишек.
   - Ну-у, я не верю! - сказал Питер.
   - Пошли, увидишь сам, - отозвался Хэнк.
   Их путь по сырому коричневому песку грохочущего берега отмечали  густые
плевки. Мальчики бежали на безлюдную  сейчас  площадку,  где  разместились
аттракционы. По-прежнему лил дождь. Никто сейчас на  этой  площадке  возле
шумящего озера не покупал билеты в черных облупившихся  будках,  никто  не
пытался выиграть соленый окорок у взвизгивающей рулетки, и никаких уродов,
ни худых, ни толстых, не видно было на помостах.  В  проходе,  рассекавшем
площадку пополам, царило молчание,  только  брезент  балаганов  хлопал  на
ветру, похожий на огромные крылья доисторических чудовищ. В восемь вечера,
может быть, вспыхнут мертвенно-белые огни,  громко  зазвучат  голоса,  над
озером разнесется музыка. Но пока лишь слепой  горбун  сидел  в  одной  из
будок, чем-то напоминающей треснувшую фарфоровую чашку, из которой  он  не
спеша отхлебывал какое-то ароматное питье.
   - Вот, - прошептал Хэнк и показал рукой.
   Перед  ними  безмолвно  высилось  темное  "чертово  колесо",   огромное
созвездие электрических лампочек на фоне затянутого облаками неба.
   - Все равно не верю, - сказал Питер.
   - Я своими глазами видел. Не знаю, как они это делают, но так все и про
изошло. Сам знаешь, какие они бывают, эти приезжие с аттракционами, -  все
чудные. Ну а эти еще чудней других.
   Схватив Питера за руку, Хэнк потащил его к дереву неподалеку,  и  через
минуту они сидели уже на толстых ветках, надежно  укрытые  от  посторонних
взглядов густой зеленой листвой.
   Хэнк вдруг замер.
   - Тсс! Мистер Куджер, директор - вон, смотри!
   Невидимые, они впились в него глазами.
   Мистер Куджер, человек лет тридцати пяти, прошел прямо под их  деревом.
На нем был светлый наглаженный костюм, в петлице розовела гвоздика, из-под
коричневого котелка блестели напомаженные волосы. Три недели  тому  назад,
когда аттракционы  прибыли  в  городок,  он,  приветствуя  жителей,  почти
беспрерывно  размахивал  этим  котелком  и  нажимал  на   клаксон   своего
блестящего красного "форда".
   Вот мистер Куджер кивнул и что-то сказал  маленькому  слепому  горбуну.
Горбун неуклюже, на ощупь, запер мистера Куджера в черной корзине и послал
ее стремительно ввысь, в сгущающиеся сумерки. Мотор выл и жужжал.
   - Смотри! - прошептал Хэнк. - "Чертово  колесо"  крутится  неправильно!
Назад, а не вперед!
   - Ну и что из этого?
   - Смотри хорошенько!
   Двадцать пять раз прокрутилось огромное  черное  колесо.  Потом  слепой
горбун, протянув вперед  бледные  руки,  на  ощупь  выключил  мотор.  Чуть
покачиваясь, колесо замедлило ход и остановилось.
   Черная корзина открылась, и из  нее  выпрыгнул  мальчишка  лет  десяти.
Петляя между балаганами и аттракционами в шепоте ветра, он быстро  зашагал
прочь.
   Питер едва не сорвался с ветки, его взгляд метался по "чертову колесу".
   - Куда же девался мистер Куджер?
   Хэнк ткнул его торжествующе в бок:
   - А еще мне не верил! Теперь убедился?
   - Что он задумал?
   - Скорей за ним!
   Хэнк камнем упал с дерева, и еще до того, как ноги его коснулись земли,
он уже мчался вслед за десятилетним мальчиком.


   Во всех окнах белого дома миссис  Фоли,  стоявшего  у  оврага,  в  тени
огромных каштанов, горел свет. Кто-то играл на рояле.  За  занавесками,  в
тепле дома,  двигались  силуэты.  Дождь  все  шел,  унылый,  неотвратимый,
бесконечный.
   - До костей промок, - пожаловался Питер, сидя  в  кустах.  -  Будто  из
шланга окатили. Сколько нам еще ждать?
   - Тише! - прошипел Хэнк из-за завесы дождя.
   Следуя за мальчиком от самого  "чертова  колеса",  они  пересекли  весь
городок, и темные улицы привели их к дому миссис Фоли, на край  оврага.  И
сейчас в теплой столовой дома незнакомый мальчик обедал, уписывая  за  обе
щеки сочные отбивные из барашка и картофельное пюре.
   - Я знаю, как его зовут, - торопливо зашептал Хэнк. - Мама  на  днях  о
нем говорила. Она  сказала:  "Ты,  наверное,  слышал,  Хэнк,  про  сироту,
который будет жить теперь у миссис Фоли? Его зовут  Джозеф  Пайке,  недели
две назад он пришел к миссис Фоли  прямо  с  улицы  и  рассказал,  что  он
сирота, бродяжничает, и спросил,