и!
   - Да нас же не было всего-то два месяца...
   Горячее полотенце облепило лицо Вилли. Он глухо вскрикнул  и  умолк.  В
дымящейся паром темноте он слышал тихий вкрадчивый голос Антонелли:
   - Мы приведем вас в порядок, чтобы вы были как все. Нельзя сказать, что
это опасно - иметь такой вид, нет. Но разговорчики, которые вы, старатели,
вечно тут ведете... Это может расстроить народ в такие времена.
   - Такие времена, черт! - Вилли отогнул  шипящее  полотенце.  Слезящийся
глаз уставился на Антонелли. - Что произошло в Рок-Джанкшене?
   - Не только в Рок-Джанкшене. - Антонелли зачарованно разглядывал  некое
видение где-то далеко, за горизонтом. - Феникс, Таксой, Денвер. Все города
Америки! Мы с женой собираемся съездить  в  Чикаго  на  следующей  неделе.
Представляете, Чикаго  весь  раскрашенный,  чистый,  новенький!  Жемчужина
Востока, так его теперь называют. Питтсбург, Цинциннати, Буффало  -  везде
все то же. И все потому... А ну-ка,  встань  и  включи  телевизор  там,  у
стены.
   Вилли отдал Антонелли полотенце, подошел  к  телевизору,  включил  его,
прислушался, как загудело внутри, покрутил ручки и  подождал.  Белый  снег
медленно падал на экране.
   Вилли чувствовал, что все следят, как он двигает стрелку по шкале.
   - Черт! - сказал он наконец. - У вас и радио и телевизор испортились.
   - Нет, - только и ответил Антонелли.
   Вилли опять улегся в кресло и  закрыл  глаза.  Антонелли  наклонился  к
нему, тяжело дыша.
   - Слушай! - сказал он. - Представь себе субботнее  утро  четыре  недели
назад. У телевизоров женщины и дети глазеют на  клоунов  и  фокусников.  В
косметических  салонах  женщины  у  телевизоров   глазеют   на   моды.   В
парикмахерских и скобяных  лавках  мужчины  глазеют  на  ловлю  форелей  и
бейсбол. Все и  повсюду  в  цивилизованном  мире  глазеют.  Ни  звука,  ни
движения -  только  на  черно-белых  экранчиках.  И  тут  в  разгар  этого
глазения... - Антонелли остановился, чтобы приподнять  край  полотенца.  -
Пятна на солнце! - сказал он.
   Вилли оцепенел.
   - Самые огромные проклятые пятна  со  времен  Адама  и  Евы,  -  сказал
Антонелли, - весь проклятый  мир  затоплен  электричеством.  Телевизионные
экраны опустели как по сигналу, ничего  не  осталось,  ничего  и  еще  раз
ничего!
   Он говорил так, будто видел все эти события  издалека,  будто  описывал
арктический пейзаж. Он  намыливал  физиономию  Вилли,  даже  не  глядя  на
него... Вилли посмотрел в другой угол, на гудящий экран, где в вечной зиме
все падал и падал мягкий снег. Казалось,  он  слышал  робкий  стук  сердец
всех, кто был в парикмахерской.
   Антонелли продолжал свою похоронную речь:
   - Нам понадобился весь этот первый день, чтобы понять,  что  случилось.
Через два часа  после  того,  как  разразилась  эта  солнечная  буря,  все
телевизионные мастера Соединенных Штатов были в пути.  Каждый  решил,  что
испортился именно его телевизор. Радио тоже вышло из  строя,  и  только  к
вечеру, когда мальчишки-газетчики,  как  в  старые  времена,  забегали  по
улицам, выкрикивая заголовки, до нас дошло, что история  с  пятнами  может
продолжаться до конца наших дней.
   Гул прокатился по  парикмахерской.  Рука  Антонелли,  держащая  бритву,
задрожала. Он вынужден был остановиться.
   - Вся эта пустота, эта белая штука, которая сыпалась и сыпалась в наших
телевизорах, - о, скажу  я  вам,  натерпелись  мы  страху!  Как  будто  бы
приятель, который только что болтал у тебя в гостиной, вдруг  заткнулся  и
лежит себе бледный, и ты знаешь, что он помер, и сам начинаешь леденеть.
   В тот первый вечер все ринулись в кино. Фильмы показывали так себе,  но
никто не обращал внимания, это было как благотворительный ежегодный бал. В
первый вечер катастрофы аптека продала двести порций ванильного  и  триста
содовой с шоколадом. Но нельзя же покупать билеты в кино и содовую  каждый
вечер. Потом что? Приглашать родственников жены на покер или канасту?
   - Еще можно, - заметил Вилли, - вышибить себе мозги.
   - Верно.  Людям  надо  было  убраться  из  своих  заколдованных  домов.
Прогуливаться по собственным гостиным было все  равно,  что  посвистывать,
проходя мимо кладбища. Вся эта тишина...
   Вилли слегка приподнялся.
   - Кстати, о тишине...
   - На третий вечер, - быстро сказал Антонелли,  -  мы  все  еще  были  в
столбняке. От полного помешательства нас спасла женщина. Где-то  здесь,  в
городе, эта женщина вышла из своего дома и через минуту вернулась. В одной
руке она держала кисть. А в другой...
   - Ведро с краской, - сказал Вилли.
   Все заулыбались, увидев, как он быстро все понял.
   - Если эти психологи когда-нибудь станут выбивать золотые медали,  одну
они должны будут дать этой женщине, и каждой женщине в  каждом  городишке,
которая, подобно той, спасла мир от гибели. Тем женщинам,  что,  повинуясь
инстинкту, вышли на рассвете и принесли нам чудесное исцеление...
   Вилли представил себе все  это.  Отцы,  неотрывно  глядящие  на  пустой
экран; хмурые сыновья, сраженные гибелью своих телевизоров, ждущие,  когда
эта проклятая штуковина  закричит:  "Еще  удар!  Гол!"  И  вот  однажды  в
сумерки, очнувшись от своего  оцепенения,  они  видят  прекрасных  женщин,
полных решимости и достоинства, стоящих перед ними с кистями и краской.
   И благостный свет засиял в их взорах и озарил их лица...
   - Боже, это распространилось, как лесной пожар! - сказал  Антонелли.  -
Из дома в дом, из города в город. Ни один массовый психоз прошлых  лет  не
сравнится с этим повальным безумием "Сделай  сам",  которое  разнесло  наш
город в щепки и потом склеило его заново. Повсюду мужчины ляпали краску на
все, что стояло  неподвижно  в  течение  десяти  секунд;  повсюду  мужчины
карабкались на колокольни, сидели верхом на заборах, сотнями падали с крыш
и стремянок.  Женщины  красили  шкафы  и  буфеты.  Дети  красили  заводные
автомобили, вагончики и змеев. Если бы они не занялись делом,  можно  было
бы обнести,  этот  город  стеной  и  переименовать  его  в  санаторий  для
лунатиков. И то же самое во всех других  городах,  где  люди  забыли,  как
нужно шевелить челюстью для того, чтобы побеседовать. Говорю вам,  мужчины
двигались, как во сне, бессмысленными кругами, пока их жены не сунули им в
руки кисть и не указали на ближайшую непокрашенную стену!
   - Похоже, с этим делом вы покончили, - сказал Вилли.
   - В первую неделю магазины трижды пополняли запасы красок.
   Антонелли удовлетворенно поглядел в окно.
   - Конечно, краски хватает до тех пор, пока вам  не  приходит  в  голову
выкрасить живую изгородь и расписать каждую  травинку  в  газоне.  Теперь,
когда чердаки и подвалы тоже  вычищены,  пожар  перекинулся  на  другое  -
женщины опять консервируют фрукты, маринуют помидоры, делают клубничное  и
малиновое варенье. Полки в кладовых загружены. Церковь  тоже  развернулась
вовсю. Снова появились кегельбаны, вечеринки с пивом,  любительский  бокс.
Музыкальные магазины продали  за  четыре  недели  пятьсот  банджо,  двести
двенадцать гавайских гитар, четыреста  шестьдесят  окарин  и  гармоник.  Я
учусь на тромбоне. Вон Мак - на флейте. Выступления оркестра по  вторникам
и субботам. Домашние мороженицы?!  Берт  Тайсон  только  за  одну  прошлую
неделю продал двести штук! Двадцать восемь дней,  Вилли,  Двадцать  Восемь
Дней, которые потрясли мир!
   Вилли Борсингер и Сэмюэл Фитс сидели и старались представить  себе  это
потрясение, этот сокрушительный удар.
   - Двадцать восемь дней парикмахерская  ломилась  от  мужчин,  брившихся
дважды в день, лишь бы поглазеть на посетителей - а  вдруг  кто-то  что-то
скажет, - рассказывал Антонелли, принимаясь брить Вилли. -  Помните,  было
время,  еще  до  телевизоров,  когда   парикмахеры   считались   мастерами
поболтать. Ну, так теперь нам  потребовалась  неделя,  чтобы  разогреться,
снять ржавчину. Теперь мы болтаем за десятерых.  Качества  никакого,  зато
количество  устрашающее!  Вы  слышали  гвалт,  когда  вошли?  Это  спадет,
конечно, как только мы привыкнем к Великому Забвению...
   - Так все называют это?
   - Некоторое время так казалось многим.
   Вилли Борсингер тихо рассмеялся и покачал головой.
   - Теперь  я  понимаю,  почему  вы  не  захотели,  чтобы  я  начал  свою
проповедь, когда вошел в эту дверь.
   "Конечно, - думал Вилли, - и как я сразу  не  заметил?  Всего  какие-то
четыре недели назад пустыня обрушилась на этот город и потрясла и напугала
его как следует. Из-за этих солнечных  пятен  все  города  западного  мира
запаслись молчанием на десять лет вперед. И тут являюсь я с новым  запасом
молчания, с болтовней о пустынях, ночах, в  которых  нет  луны,  а  только
звезды да шорох песка, гонимого ветром по высохшим речным руслам. Все  что
угодно могло случиться, если бы Антонелли меня не заткнул. Ясно вижу,  как
меня, в смоле и перьях, выпроваживают из города".
   - Антонелли, - сказал он вслух, - благодарю.
   - Не за что, - ответил Антонелли. Он взял гребенку  и  ножницы.  -  Ну,
коротко с боков, подлиннее сзади?
   - Подлиннее с боков, - сказал Вилли Борсингер, опять закрывая глаза,  -
коротко сзади.
   Через час Вилли и Сэмюэл снова забрались в свой рыдван, который  кто-то
- они так никогда и не узнали кто - вымыл и  вычистил,  пока  они  были  в
парикмахерской.
   - Страшный Суд! - Сэмюэл протянул мешочек с  золотым  песком.  -  Самый
настоящий!
   - Оставь!
   Вилли задумчиво взялся за руль.
   - Давай-ка махнем с  этими  деньгами  в  Финикс,  Таксон,  Канзас-Сити.
Почему бы я нет? Сейчас мы здесь ненужная роскошь. Мы  не  понадобимся  до
тех пор, пока эти телевизоры не начнут трещать, показывать танцы  и  петь.
Уж я-то знаю, если мы здесь останемся, мы обязательно откроем наши  пасти,
и коршуны, ящеры-ядозубы и пустыня выскользнут и наделают нам бед.


   Вилли взглянул на дорогу впереди.
   - Жемчужина Востока, так  он  сказал.  Ты  можешь  представить  -  этот
грязный Старый Чикаго весь выкрашен и нов, как  новорожденный  младенец  в
свете зари! Мы просто обязаны посмотреть Чикаго, ей-богу!
   Он включил мотор и оглянулся на город.
   - Человек живуч, - пробормотал он, - человек переносит все.  Жаль,  что
мы не видели этой великой перемены. Должно быть,  это  была  жуткая  вещь,
время бурь и испытаний. Сэмюэл,  я  что-то  не  помню,  а  ты?  Мы-то  что
смотрели по телевизору?
   - Один раз я видал, как женщина боролась с медведем...
   - Кто победил?
   - Черт их знает. Кажется, она...
   Тут машина тронулась, увозя с собой Вилли Борсингера и  Сэмюэла  Фитса.
Они были подстрижены, напомажены, причесаны и  благоухали,  щеки  их  были
выбриты  до  румянца,  ногти  сияли.   Они   проплыли   под   остриженными
свежеполитыми деревьями, мимо цветущих  лужаек,  мимо  желтых,  сиреневых,
фиолетовых, розовых и  фисташковых  домов,  по  дороге,  где  не  было  ни
пылинки.
   - Вперед, к Жемчужине Востока!
   Завитая, надушенная собака выскочила, ущипнула их за шину  и  лаяла  до
тех пор, пока они совсем не скрылись из виду.



Рэй Брэдбери. Золотоглазые

   -----------------------------------------------------------------------
   Ray Bradbury. Dark They Were, and Golden-Eyed ("The Martian
   Chronicles"). "Техника - молодежи". Пер. - З.Бобырь.
   OCR & spellcheck by HarryFan
   -----------------------------------------------------------------------



   Ветер с полей обдувал дымящийся металл ракеты. Глухо щелкнув, открылась
дверь. Первым вышел  мужчина,  потом  женщина  с  тремя  детьми,  за  ними
остальные.  Все  пошли  через  марсианские  луга  к  недавно  построенному
поселку, но мужчина с семьей остался один.
   Ветер шевелил ему волосы, тело напрягалось, словно  еще  погруженное  в
безмерность пустоты. Жена стояла рядом; ее била дрожь. Дети, как маленькие
семена, должны были врастать отныне в почву Марса.
   Дети смотрели снизу вверх в лицо отца, как  смотрят  на  солнце,  чтобы
узнать, какая пора жизни пришла. Лицо было холодным, суровым.
   - Что с тобой? - спросила жена.
   - Вернемся в ракету.
   - И на Землю?
   - Да. Ты слышишь?
   Стонущий ветер дул, не переставая. Что, если марсианский воздух высосет
у них душу, как мозг из костей?  Мужчина  чувствовал  себя  погруженным  в
какую-то жидкость, могущую растворить его разум и выжечь воспоминания.  Он
взглянул на холмы,  сглаженные  неумолимой  рукой  времени,  на  развалины
города, затерявшиеся в море травы.
   - Смелее, Гарри, - отозвалась его жена. - Уже слишком поздно.  За  нами
лежит шестьдесят пять миллионов миль, если не больше.
   Светловолосые дети разноголосо щебетали под сводом  марсианского  неба.
Им отвечали свист и шипение ветра в жесткой траве.  Мужчина  схватился  за
чемоданы.
   - Идем, - произнес он, как человек, стоящий на берегу  моря  и  готовый
плыть и утонуть.
   Они двинулись к поселку.


   Семейство называлось: Гарри Биттеринг, его жена Кора, их дети Дэн, Лора
и Дэвид.  Они  жили  в  маленьком  белом  домике,  ели  вкусную  пищу,  но
неуверенность ни на минуту не покидала их.
   - Я чувствую себя, - нередко говорил Гарри, - как глыба соли, тающая  в
горном потоке. Мы не относимся к этому миру. Мы люди Земли. Здесь -  Марс.
Он предназначен для марсиан. Давай улетим на Землю.
   Жена отрицательно качала головой.
   - Землю могут взорвать бомбой. Тут мы в безопасности.
   Каждое  утро  Гарри  проверял  все  вокруг  -  теплую  печь,  горшки  с
кроваво-красными геранями, - что-то  вынуждало  его  к  этому,  словно  он
ожидал: чего-то вдруг не хватит. Утренние газеты еще пахли краской,  прямо
с Земли, из ракеты, прилетавшей каждое утро  в  6  часов.  Он  развертывал
газету перед тарелкой, когда завтракал, и старался говорить оживленно.
   - Через десять лет нас будет на Марсе миллион или больше. Будут большие
города, все! Нас пугали, что нам не удастся. Что марсиане прогонят нас.  А
разве мы здесь видели марсиан? Ни одного, ни живой души. Правда, мы видели
города, но покинутые, в развалинах, не правда ли?
   - Не знаю,  -  заметил  Дэв,  -  может  быть,  марсиане  тут  есть,  но
невидимые? Иногда ночью я словно слышу их. Слушаю ветер.  Песок  стучит  в
стекла. Я вижу тот город, высоко в горах, где когда-то  жили  марсиане.  И
мне кажется, я вижу, как там вокруг  что-то  шевелится.  Как  ты  думаешь,
отец, не рассердились ли на нас марсиане за то, что мы пришли?
   - Вздор! - Биттеринг взглянул в окно. - Мы безобидные  люди.  В  каждом
вымершем городе есть свои призраки. Память... мысли...  воспоминания...  -
Его взгляд снова обратился к холмам. - Вы смотрите на лестницы и  думаете:
как выглядел марсианин, поднимавшийся  по  ним?  Смотрите  на  марсианские
рисунки и думаете, как выглядел художник? Вы сами себе создаете  призраки.
Это вполне естественно: воображение... -  Ой  прервал  себя.  -  Вы  опять
рылись в развалинах?
   - Нет, папа. - Дэв пристально разглядывал свои башмаки.
   - Помните, вы должны держаться от них подальше. Передай мне джем.
   - Я чувствую, что-то должно случиться, - прошептал Дэв.
   "Что-то" и случилось в тот же день, к вечеру.
   Лора бежала с плачем через весь поселок. В слезах она вбежала в дом.
   - Мама, папа, на Земле беспорядки! - рыдала  она.  -  Сейчас  по  радио
сказали... Все космические ракеты погибли! Ракет на Марс больше не  будет,
никогда!
   - О Гарри! - Кора обняла мужа и дочь.
   - Ты уверена, Лора? - тихо спросил отец.
   Лора плакала. Долгое время слышался только пронзительный свист ветра.
   "Мы  остались  одни",  -  подумал  Биттеринг.  Его  охватила   пустота,
захотелось ударить Лору, крикнуть: неправда, ракеты  прилетят!  Но  вместо
этого он погладил головку дочери, прижал к груди, сказал:
   - Это невозможно, они прилетят наверное.
   - Да, но когда, через, сколько лет? Что теперь будет?
   - Мы будем работать, конечно.  Трудиться  и  ждать.  Пока  не  прилетят
ракеты.


   В последние дни Биттеринг часто бродил по саду, одинокий, ошеломленный.
Пока ракеты ткали в  пространстве  свою  серебряную  сеть,  он  соглашался
примириться с жизнью на Марсе. Ибо каждую  минуту  он  мог  сказать  себе:
"Завтра, если я хочу, я вернусь на Землю". Но сейчас  сеть  исчезла.  Люди
остались лицом к лицу с необъятностью Марса, опаляемые зноем  марсианского
лета, укрытые в домах марсианской зимой. Что станется с ним, с остальными?
   Он присел на корточки возле грядки; маленькие грабельки в руках у  него
дрожали. "Работать, - думал он. - Работать и забыть".  Из  сада  он  видел
марсианские горы. Думал о гордых древних именах, которые  носили  вершины.
Несмотря на эти имена, люди, спустившиеся с неба, сочли марсианские  реки,
горы и моря безыменными. Когда-то марсиане строили города и  называли  их;
покоряли вершины и называли  их;  пересекали  моря  и  называли  их.  Горы
выветрились, моря высохли, города стояли в развалинах. И люди  с  каким-то
чувством скрытой вины давали древним городам и долинам новые имена. Ну что
ж, человек живет символами. Имена были даны.
   Биттеринг был весь в поту. Огляделся и никого не увидел. Тогда он  снял
пиджак, потом галстук.  Он  аккуратно  повесил  их  на  ветку  персикового
дерева, привезенного из дому, с Земли.
   Он вернулся к своей философии имен и гор. Люди  изменили  их  названия.
Горы  и  долины,  реки  и  моря  носили  имена  земных  вождей,  ученых  и
государственных деятелей: Вашингтона, Линкольна, Эйнштейна. Это  нехорошо.
Старые американские колонисты поступили умнее, оставив  древние  индейские
имена: Висконсин, Юта, Миннесота, Огайо, Айдахо, Милуоки,  Оссео.  Древние
имена с древним смыслом.  Задумчиво  вглядываясь  в  далекие  вершины,  он
размышлял: вымершие марсиане, может быть, вы там?..
   Подул ветер, стряхнул дождь персиковых  лепестков,  Биттеринг  протянул
смуглую, загорелую руку, тихо  вскрикнул.  Прикоснулся  к  цветам,  поднял
несколько цветов с земли. Шевелил их на  ладони,  гладил,  шевелил  снова.
Наконец окликнул жену:
   - Кора!
   Она появилась в окне. Он подбежал к ней.
   - Кора! Эти цветы...  Видишь?  Они  другие!  Не  такие!  Это  не  цветы
персика!
   - Не вижу разницы, - ответила она.
   - Не видишь? Но они другие! Я не могу  этого  определить.  Может  быть,
лишний лепесток, может быть, форма, цвет, запах...
   Дети выбежали из дома, следили, как отец бегает от грядки к грядке, как
выдергивает то лук, то морковь, то редиску.
   - Кора, иди сюда, посмотри!
   Они разглядывали лук, морковь, редиску.
   - Разве морковь бывает вот такая?
   - Да... Нет... - Она колебалась. - Не знаю.
   - Ты знаешь... Лук не лук.  Морковь  не  морковь.  Вкус  такой  же,  но
другой. Запах не такой, как раньше.
   Он почувствовал, как бьется у него сердце.
   - Кора, что это? Что случилось? Мы должны уйти отсюда!
   Он забегал по саду, каждое дерево ощутило его руку.
   - Розы! Розы! Становятся зелеными!
   Они стояли, глядя на зеленые розы.
   А через два дня в комнату вбежал Дэн.
   - Идите посмотрите на корову! Я доил ее и увидел... Идите!
   Они пришли в сарай. У коровы рос третий рог.
   Газон  перед  домом  слегка,  едва  заметно,  отливал  фиолетовым,  как
весенняя сирень.
   -  Нужно  уходить,  -  произнес  Биттеринг.   -   Этого   нельзя   есть
безнаказанно, мы превратимся тоже кто знает во что! Я  этого  не  позволю.
Нам остается только одно: уничтожить все овощи.
   - Но они ведь не ядовиты!
   - Ядовиты. Яд в них тонкий, очень тонкий. Его  немного,  чуть-чуть.  Но
трогать их нельзя.
   Он нерешительно разглядывал домик.
   - Даже дом. Может быть, его изменил ветер. И воздух. И  ночные  туманы.
Стены, полы - все изменилось! Это уже не дом для человека!
   - Ах, это твое буйное воображение!
   Он надел пиджак, завязал галстук.
   - Я пойду в город. Нужно что-то сделать. Вернусь скоро.
   - Гарри, подожди! - окликнула то жена.
   Но он уже ушел.


   В городке, на затененных ступеньках, ведущих в зеленную лавку,  сидело,
беспечно болтая, несколько человек.
   Биттерингу вдруг захот