м  Фортнум  протянул  руку,  взял  миску,
понюхал, коснулся грибов, потом вышел с миской в коридор. Ему было слышно,
как наверху Цинтия ходит по спальне, и он уже хотел крикнуть: "Цинтия, это
ты поставила в холодильник?", но раздумал. Он уже знал ответ. Не  она.  Он
поставил миску с грибами у подножия лестницы и стоял, вглядываясь  в  них.
Он представлял, как позднее,  уже  лежа  в  кровати,  при  открытых  окнах
разглядывает стены и рисунки на потолке, созданные светом месяца. В ушах у
него звучал собственный голос: "Цинтия"?, и ее:  "Слушаю?".  А  потом  ему
показалось, что он объясняет ей, будто у грибов могут быть руки и  ноги...
- "Что? - сказала бы она. - Глупости".  А  он  набрался  бы  храбрости  и,
игнорируя ее насмешку, говорил бы  дальше:  "Что  случилось  бы,  если  бы
проходя через те болота, какой-нибудь человек насобирал этих грибов и съел
их?..". Цинтия не отвечает.
     "А в человеке грибы распространяются через кровь, захватывают  каждую
клетку  тела  и  превращают  человека  в...  марсианина...  Приняв   такое
предположение, мы видим, что грибам вовсе не нужны свои руки и ноги,  коль
скоро они могли бы жить в людях и постепенно становиться ими. Роджер  поел
грибов, что вырастил его сын, и стал "чем-то другим". Он похитил сам себя.
И с последним проблеском сознания послал нам телеграмму,  предостерегающую
от посылки с грибами. Нечто по имени Роджер, что звонило нам позднее, было
уже не им, а только невольником, пленником того, что  Роджер  съел.  Разве
это не логично, Цинтия? Скажи". "Нет, - ответила  воображаемая  Цинтия,  -
вовсе не логично, нет!"
     Снизу  донесся  едва  слышный  шепот,  шелест,   какое-то   движение.
Отвернувшись от миски, Фортнум подошел к двери подвала и  приложил  к  ней
ухо.
     - Том?
     Тишина.
     - Том, ты там, внизу?
     Тишина.
     После долгого ожидания он услышал голос Тома:
     - Да, папа!
     - Уже полночь, - сказал  Фортнум,  с  трудом  сдерживаясь,  чтобы  не
закричать. - Что ты делаешь там, внизу?
     Тишина.
     - Я спрашиваю...
     - Смотрю за своей фермой, - ответил наконец мальчик холодным и слабым
голосом.
     - Вылезай оттуда! Ты слышишь меня?
     Тишина.
     - Том? Послушай. Это ты положил грибы  в  холодильник?  Если  да,  то
зачем?
     Прошло по крайней мере десять секунд, прежде чем мальчик ответил:
     - Чтобы вы с мамой съели их, конечно.
     Фортнум слышал, как стучит его сердце, он  трижды  глубоко  вздохнул,
прежде чем заговорить снова.
     - Том? Ты не... я хотел сказать... ты сам случайно  не  съел  немного
этих грибов?
     - Не понимаю, зачем ты спрашиваешь, - ответил Том. -  Да,  я  их  ел.
Сегодня вечером. А что?


     Фортнум сжал ручку двери. Теперь молчал он, чувствуя, как подгибаются
его колени. Он еще пробовал бороться со всем этим бессмысленным вздором.
     - Папа? - мягко позвал Том из подвала. - Иди ко мне. - Снова  тишина.
- Я хочу показать тебе урожай.
     Фортнум чувствовал, как ручка выскальзывает из его вспотевшей ладони.
Наконец она повернулась.
     - Папа? - так же мягко повторил Том.
     Фортнум открыл  дверь.  Подвал  тонул  в  темноте.  Он  поднял  руку,
ощупывая стену в поисках выключателя, и тут до него донесся голос Тома:
     - Не надо. Свет вреден грибам.
     Фортнум убрал руку  с  выключателя.  Проглотил  слюну,  оглянулся  на
лестницу. "Пожалуй, - подумал он, - нужно пойти попрощаться с Цинтией.  Но
откуда  эта  мысль?  Откуда  вообще  эти  мысли?  Ведь  нет  ни  малейшего
повода..."
     - Том, - сказал он, стараясь голосом не выдать тревоги.  -  Может,  я
еще не готов, но я иду!
     И, спускаясь в темноту, плотно закрыл за собой дверь.


                               Рэй БРЭДБЕРИ

                     ВЫПИТЬ СРАЗУ: ПРОТИВ БЕЗУМИЯ ТОЛП


     Это была одна из тех проклятых  ночей,  немыслимо  жарких  и  душных,
когда ты лежишь пластом, полуживой, до двух  часов  ночи,  потом  садишься
рывком в постели, поливая себя  своим  прокисшим  соком,  и,  пошатываясь,
спускаешься в огромную печь подземки, куда на крыльях  пронзительного  воя
вылетают из тьмы блуждавшие где-то поезда.
     - Черт возьми, - прошептал Уилл Морган.
     А черт уже взял эту заблудившуюся армию зверочеловеков, кочующих  всю
ночь напролет из Бронкса на Кони-Айленд,  потом  обратно:  вдруг  повезет,
вдруг вдохнешь соленого океанского ветра и переполнишься благодарением.
     Где-то, о боже, где-то в Манхэттене или дальше веет прохладой. Во что
бы то ни стало нужно найти ее, найти до рассвета...
     - Проклятье!
     Оглушенный, он смотрел, как бешеным  прибоем  вскипает  и  проносится
мимо улыбающаяся реклама зубной  пасты,  как  эта  реклама,  созданная  им
самим, преследует его  в  эту  душную  ночь  на  всем  пути  через  остров
Манхэттен.
     Застонав, поезд остановился.
     На соседней колее стоял другой поезд.
     Невероятно! Там,  напротив,  сидел  у  открытого  окошка  старик  Нед
Эмминджер. Старик? Ведь они одного возраста, обоим по сорок, но однако...
     Уилл Морган рывком поднял окно.
     - Нед, сукин сын!
     - Уилл, паршивец! И часто ты разъезжаешь в такое время?
     - С тысяча девятьсот сорок шестого года  -  каждую  проклятую  жаркую
ночь!
     - И я тоже! Рад тебя видеть!
     - Лгун!
     Взвизгнула сталь, и они оба исчезли.
     "Боже, - подумал Уилл Морган, - двое ненавидят друг друга,  сидят  на
работе рядом, в каких-нибудь десяти футах один от  другого,  оба,  стиснув
зубы, карабкаются вверх по служебной лестнице - и сталкиваются нос к  носу
в три часа пополуночи в этом дантовом аду под плавящимся от зноя  городом.
Вон как отдаются, замирая, наши голоса: лгун-н-н!"
     Через полчаса, уже на вашингтон-сквер, его  лба  коснулся  прохладный
ветер. Он двинулся туда, откуда этот ветер дул, и оказался в переулке...
     Где температура была ниже на десять градусов.
     - Хорошо! - прошептал он.
     От ветра пахло ледяным дворцом, погребом, откуда в жару он, тогда еще
ребенок, таскал кусочки льда, чтобы натирать ими щеки и  с  визгом  совать
себе под рубашку.
     Прохладный ветер привел его по переулку к небольшой лавке на  вывеске
которой было написано:

                          Мелисса Жабб, ведьма
                                Прачечная
                      Сдайте свои проблемы до 9 утра
                    Вечером вы получите их разрешенными

     и мельче:

                 заклятия, зелья против ужасной атмосферы,
                      как ледяной, так и накаленной.
                  Настои, побуждающие вашего нанимателя
                       повысить вас в должности.
                      Бальзамы, мази, прах мумий
                 по рецептам древних глав корпораций.
                            Снадобья от шума.
                   Средства, разряжающие обстановку.
        Растирания для страдающих паранойей  водителей  грузовиков.
ј             Лекарства, которые следует принять, если появится
               желание заплыть за пределы нью-йоркских доков.

     На витрине были расставлены пузырьки с наклейками:

                         Совершеннейшая память
                 Дуновение ласкового апрельского ветра
                    Тишина и нежнейшая птичья трель

     Он рассмеялся и остановился.
     Ибо веяло прохладой и скрипнула дверь. И снова вспомнился холод белых
гротов,  ледяной  дворец  детства,  мир,  выхваченный  из  зимних  снов  и
сохранявшийся даже в августе.
     - Входите, - прошептал голос.
     Дверь бесшумно отворилась внутрь.
     Внутри царил холод склепа.
     На трех козлах  гигантским  воспоминанием  о  феврале  покоился  брус
прозрачного льда в шесть футов длиной; с боков его стекали капли.
     - Сейчас, - пробормотал он.
     Тогда, в детстве, в его родном  городке,  в  витрине  скобяной  лавки
лежала  внутри  огромного  бруса  льда  жена  фокусника  и  наверху  бруса
выпуклыми ледяными буквами было написано имя: _м_и_с_с_ С_н_е_г_г. Ночь за
ночью спала она там, снежная  принцесса.  Он  и  другие  мальчишки  тайком
крались из дому после полуночи смотреть,  как  она  улыбается  в  холодном
прозрачном сне. Половину ночей в то лето простояли они, четверо или пятеро
дышащих жаром четырнадцатилетних мальчиков, уставившись на  нее,  надеясь,
что их огненные взгляды растопят лед.
     Но _т_о_т_ лед так и не растаял...
     - Подождите, - прошептал он. - Послушайте...
     Он сделал еще один шаг в темноту ночной лавки.
     Боже, да ведь это она! Вон там, в _э_т_о_й_ глыбе льда! Разве  не  те
же очертания были у глыбы, внутри которой всего несколько мгновений  назад
дремала среди напоенных прохладой сновидений белая как  снег  женщина?  Те
же. Эта глыба - такая же полая, такая же красивая, так же скруглены  углы.
Но... Женщины в ней нет. Где она?
     - Здесь, - прошептал голос.
     По ту сторону блестящего холодного гроба, в углу, двигались тени.
     - Добро пожаловать. Закройте дверь.
     Он почувствовал, что она Недалеко, среди теней. Ее плоть, если бы  ты
до нее дотронулся, оказалась бы прохладной, все такой же свежей  благодаря
времени, проведенному в ледяном гробу, с которого  стекают  капли.  Только
протянуть руку, и...
     - Как вы сюда попали? - спросил ее нежный голос.
     - Душная ночь. Хожу. Езжу. Ищу прохлады. Мне как-то плохо.
     - Вы пришли как раз туда, куда нужно.
     - Но это же _б_е_з_у_м_и_е_! Я не верю в психиатров. Друзья  меня  не
выносят, потому что я твержу: мистер Пустозвон и Фрейд скончались двадцать
лет назад, и с ними остальные клоуны. Я не верю  ни  в  астрологов,  ни  в
нумерологов, ни в хиромантов...
     - Я не гадаю по руке. Но... Дайте мне вашу руку.
     Он протянул руку в мягкую темноту.
     Ее пальцы нащупали его ладонь. Они были  холодные,  как  у  маленькой
девочки, только что рывшейся в холодильнике. Он сказал:
     - На вашей вывеске написано: _М_е_л_и_с_с_а  _Ж_а_б_б,  _в_е_д_ь_м_а.
Что ведьме делать в Нью-Йорке летом тысяча девятьсот семьдесят  четвертого
года?
     - А какому городу, скажите, ведьма когда-нибудь  была  нужна  больше,
чем Нью-Йорку в этом году?
     - Это правда. Мы здесь безумные. Но... вам-то что за дело до этого?
     - Ведьму рождают истинные нужды ее времени, -  сказала  она.  -  Меня
породил Нью-Йорк. Все, что в нем есть самого дурного. И вот вы  пришли  по
наитию и нашли меня. Дайте мне вашу другую руку.
     Хотя ее лицо казалось в полутьме призрачно-холодным, он почувствовал,
как взгляд ее движется по его дрожащей ладони.
     - О, почему вас так долго не было? - сказала она печально.  -  Уже  и
так почти поздно.
     - В каком смысле?
     - Вам не спастись. Вы не сможете принять мой дар.
     Сердце его заколотилось.
     - Какой дар?
     - Покой, - ответила она. - Безмятежность.  Тишину  среди  бедлама.  Я
дитя ядовитого ветра, совокупившегося с Ист-Ривер в  блестящую  от  нефти,
усыпанную мусором полночь. Я восстала против своих родителей.  Я  прививка
против желчи, благодаря которой появилась на свет. Я сыворотка, родившаяся
из ядов. Я антитело для времени.  Я  всеисцеляющее  лекарство.  Город  вас
убивает, не так ли? Манхэттен - ваш палач. Дайте мне быть вашим щитом.
     - Каким образом?
     - Вы станете моим учеником. Как невидимая свора  гончих,  защита  моя
окружит вас кольцом. Никогда больше не надругается над вашим слухом грохот
подземки. Никогда не будет отравлять вам легкие и выжигать глаза  смог.  В
обед ваш язык ощутит вкус райских  плодов  в  самых  обыкновенных  дешевых
сосисках. Вода из холодильника у вас на службе станет  редким  благородным
вином. Полицейские станут отвечать, когда к ним обращаетесь вы. Вы  только
моргнете, и такси, мчащееся в никуда после конца смены,  сразу  около  вас
остановится. Театральные билеты будут  появляться,  едва  вы  подойдете  к
окошку кассы. Будут меняться цвета светофора, - и это в часы пик!  -  Если
вы решите проехать на своей машине от пятьдесят  восьмой  улицы  до  самой
Вашингтон-сквер, и ни разу не загорится красный. Только зеленый -  если  я
буду с вами... Если я буду с вами, наша квартира станет тенистой поляной в
тропических джунглях, будет наполнена щебетанием птиц  и  зовами  любви  с
первого удушающе-жаркого дня июня до последнего  часа,  когда  минет  день
труда и на поездах, возвращающихся  с  морского  побережья  и  вынужденных
вдруг остановиться где-нибудь на полпути, сходят с ума раздавленные  жарой
живые мертвецы. Наши комнаты будут полны хрустального звона. Наша кухня  в
июле будет  эскимосским  иглу,  и  в  ней  можно  будет  досыта  наедаться
мороженым из шампанского и вина "Шато лафит Ротшильд". А наша кладовая?  В
ней - свежие  абрикосы,  все  равно  февраль  сейчас  или  август.  Свежий
апельсиновый сок каждое утро, холодное молоко на завтрак, веющие прохладой
поцелуи в четыре  часа  дня,  а  у  моего  рта  всегда  вкус  замороженных
персиков, у тела - вкус покрытых инеем слив. Вкусное всегда под боком, как
говорит Эдит Уортон... В  любой  невыносимый  день,  когда  вам  захочется
вернуться со службы домой раньше времени, я буду звонить вашему  боссу,  и
он всегда будет вас отпускать. Скоро вы сами станете боссом и, ни  у  кого
не спрашивая разрешения, будете уходить  домой  ради  холодного  цыпленка,
вина  с  фруктами  и  меня.  Лето  в   райских   ложбинах.   Осени   столь
многообещающие, что вы буквально потеряете  разум  -  как  раз  настолько,
насколько нужно. Зимой, конечно, все будет наоборот. Я буду вашим  очагом.
Мой милый пес, приляг у очага. Я стану для вас снежной шубой...  В  общем,
вам будет дано все. Взамен я прошу немного. Всего лишь вашу душу.
     Он замер и чуть было не отпустил ее руку.
     - А разве не _э_т_о_г_о_ вы ожидали? - Она  рассмеялась.  -  Но  душу
нельзя продать. Ее можно  только  потерять  и  никогда  больше  не  найти.
Сказать вам, чего я на самом деле от вас хочу?
     - Скажите.
     - Женитесь на мне, - сказала она.
     "То есть продайте мне вашу душу", - подумал он, но промолчал.
     Однако она прочитала ответ у него в глазах.
     - Господи, - сказала она. - Неужели я прошу слишком  много?  За  все,
что даю?
     - Я должен это обдумать!
     Сам того не заметив, он отступил на шаг к двери.
     Теперь ее голос звучал очень грустно:
     - Если вам обязательно нужно обдумать дело заранее,  оно  никогда  не
будет сделано. Когда вы кончаете читать книгу, вы ведь знаете, понравилась
она вам или нет? И в конце спектакля  вы  либо  спите,  либо  нет?  Ну,  и
красивая женщина - это красивая женщина, не так ли, а хорошая жизнь -  это
хорошая жизнь?
     - Почему вы не хотите выйти на свет? Как мне узнать, что вы на  самом
деле красивая?
     - Вы узнаете, только если шагнете в темноту.  Неужели  вы  не  можете
судить по голосу? Не можете? Бедный! Если вы не поверите мне сейчас, я  не
буду вашей никогда.
     - Я должен подумать! Вернусь  завтра  вечером!  Что  значат  двадцать
четыре часа?
     - Для человека в вашем возрасте - все.
     - Мне только сорок!
     - Я говорю о вашей душе, а для нее может быть слишком поздно.
     - Дайте мне еще ночь!
     - Вы ее возьмете так или иначе, на свой страх и риск.
     - О боже, боже, - сказал он, закрывая глаза.
     - Увы, именно сейчас он помочь вам не в силах.  Вам  лучше  уйти.  Вы
состарившийся мальчик. Жаль. Жаль. Ваша мать жива?
     - Умерла десять лет назад.
     - Нет, жива, - сказала она.
     Отступая  к  двери,  он  остановился  и  попытался   успокоить   свое
взволнованное сердце.
     - Как давно вы здесь? - Спросил он, с трудом ворочая языком.
     Она засмеялась, но смех ее был тронут горечью.
     - Уже третье лето. И за три года  в  мою  лавку  зашли  только  шесть
мужчин. Двое сразу убежали. Двое немного побыли, но ушли. Один пришел  еще
раз, а потом исчез. Шестой,  побывав  три  раза,  признался,  что  он  н_е
в_е_р_и_т. Дело в том, что никто, видя при дневном  свете  безграничную  и
ограждающую от всех забот и тревог любовь, в нее _н_е_ в_е_р_и_т_. Душевно
чистый, простой, как дождь, ветер и семя, какой-нибудь юноша с фермы, быть
может, остался бы со мной навсегда. Но житель Нью-Йорка? Этот не верит  ни
во что... Кто бы ты ни был,  какой  бы  ты  ни  был,  о  добрый  господин,
останься и подои корову, и поставь парное молоко охладиться  под  навес  в
тени дуба, который растет у меня на чердаке.  Останься  и  нарви  водяного
кресса, чтобы очистить им свои зубы. Останься  в  северной  кладовой,  где
пахнет хурмой, виноградом и мандаринами. Останься  и  останови  мой  язык,
чтобы я больше об этом не говорила. Останься и закрой мне рот так, чтобы я
не могла вздохнуть. Останься, ибо я устала  от  разговоров  и  нуждаюсь  в
любви. Останься. Останься.
     Так пылко звучал ее голос, так трепетно, так чарующе, так нежно,  что
он понял: если он сейчас не убежит, он пропал.
     - Завтра вечером! - крикнул он.
     Он обо что-то споткнулся. Это  была  отломившаяся  от  бруска  острая
сосулька.
     Он наклонился, схватил сосульку и побежал.
     Дверь за ним громко хлопнула. Свет в лавке мигнул и погас.
     Теперь уже нельзя было разглядеть  снова  на  вывеске:  М_е_л_и_с_с_а
Ж_а_б_б, _в_е_д_ь_м_а.
     "Уродина, - думал он на бегу. - Страшилище,  наверняка  страшилище  и
уродина. Конечно, так! Ложь! Все ложь, от начала до конца! Она..."
     Он на кого-то налетел.
     Посреди улицы они вцепились  друг  в  друга,  замерли,  вытаращив  от
удивления глаза.
     Опять Нед Эмминджер! О боже, снова старик Нед Эмминджер! Четыре  часа
утра, воздух по-прежнему раскаленный, а Нед бредет, как лунатик, в поисках
прохлады, потная одежда, присохнув к горячему телу, свернулась  розетками,
пот стекает с лица, глаза мертвые,  ноги  скрипят  в  запекшихся  от  жары
кожаных полуботинках.
     Налетев друг на друга, они чуть не упали.
     Судорога злобы  сотрясла  Уилла  Моргана.  Он  схватил  старика  Неда
Эмминджера и подтолкнул в глубину темного переулка. Не загорелся ли  снова
свет там, в конце переулка, в витрине лавки? Да, горит.
     - Нед! Иди! Вон туда!
     Почти ослепший от зноя,  смертельно  усталый,  старик  Нед  Эмминджер
заковылял по переулку.
     - Подожди! - крикнул ему вслед Уилл Морган, жалея о своей злой шутке.
     Но Эмминджер его не услышал.
     Уже в подземке Уилл Морган попробовал  сосульку  на  вкус.  Это  была
любовь. Это был восторг. Это была женщина.
     Когда, ревя, к платформе подлетел  поезд,  руки  Уилла  Моргана  были
пусты, тело покрывала ржавчина пота. А сладость во рту? Ее уже не было.


     Семь утра, а он так и не сомкнул глаз.
     Где-то огромная доменная  печь  открыла  свою  заслонку,  и  Нью-Йорк
сгорал, превращаясь в руины.
     "Вставай! - подумал Уилл Морган. - Быстро! Беги в Гринвич-Виллидж!"
     Ибо он вспомнил вывеску:

                           П_р_а_ч_е_ч_н_а_я
                   сдавайте свои проблемы до 9 утра
                  вечером вы получите их разрешенными

     Он не отправился в Гринвич-Виллидж. Он встал, принял душ и бросился в
доменную печь города - только  для  того,  чтобы  навсегда  потерять  свою
работу.
     Поднимаясь в  немыслимо  душном  лифте  вместе  с  мистером  Биннсом,
коричневым от загара, разъяренным заведующим кадрами, он знал уже, что  ее
потеряет. Брови  у  Биннса  прыгали,  рот  шевелился,  изрыгая  безмолвные
проклятия. Ошпаренные  волосы  иглами  дикобраза  топорщились,  прокалывая
изнутри его пиджак. Ко времени, когда они с  Биннсом  достигли  сорокового
этажа, Биннс уже перестал быть человеком и стал антропоидом.
     Вокруг, как итальянские солдаты, прибывшие на уже проигранную  войну,
бродили служащие.
     - Где  старик  Эмминджер?  -  спросил,  пристально  глядя  на  пустой
письменный стол, Уилл Морган.
     - Позвонил, что болен. Из-за  жары  плохо  себя  чувствует.  Будет  в
двенадцать, - ответил кто-то.
     Вода в холодильнике кончилась задолго до двенадцати... А кондиционер?
К