хающийся от радости. - Изумительный
ребенок! А не знаешь ли ты, продали они уже большую
индюшку, что висела в окне курятной лавки?
   - Она и сейчас там висит, - ответил мальчик.
   - Так сбегай и купи ее, да возвращайся с приказчиком.
Получишь от меня шиллинг. А обернешься в пять минут, дам
полкроны.
   И мальчик отправился в путь.
   И, застегнув куртку, захватив книги, старик Гарри
Эбинизер Скрудж Юлий Цезарь Пиквик Пип, вкупе с еще
полутысячей других, зашагал по зимней дороге. Дорога была
долгой и прекрасной. Волны с орудийным грохотом
обрушивались на берег. Ветер задул в свою волынку на
севере. Десять минут спустя, когда он, напевая, скрылся за
холмом, казалось, вся английская земля затаилась в ожидании
новых людей, которые в один уже недалекий теперь день в
истории могут ступить...



   Рэй Брэдбери.
   Удивительная кончина Дадли Стоуна

___________________________________________________________________________
     Перевод Р. Облонской
     Печатный источник: Рэй Брэдбери "О скитаньях вечных и о Земле"
     Издательство "Правда", 1987.
     Набор и проверка: Самохин Сергей samohinsg@mail.ru, 15.03.1999
___________________________________________________________________________

     - Жив!
     - Умер!
     - Живет в Новой Англии, черт возьми!
     - Умер двадцать лет назад!
     - Пустите-ка шапку по кругу,  и я сам доставлю вам его голову!
     Вот  такой  разговор  произошел  однажды  вечером.  Завел  его какой-то
незнакомец, с  важным  видом  он  изрек,  будто  Дадли Стоун умер.  "Жив!" -
воскликнули мы.  Уж нам ли этого не знать!  Не  мы  ли  последние  могикане,
последние  из  тех,  кто в двадцатые годы курил ему фимиам и читал его книги
при свете пламенеющего, исполнившего обеты разума?
     Тот самый Дадли Стоун.  Блистательный стилист,  самый величественный из
всех литературных львов.  Вы помните,  конечно,  как вас ошеломило,  сбило с
ног,  как  затрубили трубы судьбы,  когда он написал своим издателям вот эту
записку:

     Господа, сегодня,  в возрасте тридцати лет,  я  покидаю  свое  поприще,
расстаюсь  с  пером,  сжигаю  все,  что  создал,  выбрасываю  на свалку свою
последнюю рукопись. На том привет и прости - прощай.
                                                  Искрение Ваш Дадли Стоун.

     Гром среди ясного неба. Шли годы, а мы при каждой встрече опять и опять
спрашивали друг друга:
     - Почему?
     Совсем как в рекламной радиопередаче,  мы обсуждали  на  все  лады, что
же заставило его махнуть рукой на писательские лавры - женщины?  Или вино? А
может  его  просто обскакали и вынудили прекрасного иноходца сойти с круга в
самом рассвете сил?
     Мы уверяли  всех  и  каждого,  что,  продолжай Стоун писать,  перед ним
померкли бы и Фолкнер,  и Хемингуэй,  и  Стейнбек.  Тем  печальнее,  что  на
подступах  к величайшему своему творению писатель вдруг отвернулся от него и
поселился в городе,  который мы назовем Безвестность,  на берегу моря, самое
верное название которому - Былое.
     - Почему?
     Это так и осталось загадкой для всех нас,  кто различал проблески гения
в пестрых страницах, вышедших из под его пера.
     И вот несколько недель назад,  однажды вечером, поглядев друг на друга,
мы задумались над безжалостной работой времени,  над тем,  что лица у всех у
нас все больше обмякают и все заметнее редеют волосы,  и вдруг нас взбесило,
что нынешняя публика ровным счетом ничего не знает о Дадли Стоуне.
     "Томас Вульф,  -  ворчали мы,  - прежде чем ухнуть в пучину вечности по
крайней мере вовсю насладился успехом.  И по  крайней  мере  критики  толпой
глядели ему в след, точно огненному метеору, прорезавшему тьму.
     А кто нынче помнит Дадли Стоуна,  кто  помнит  кружки,  что  собирались
вокруг него в двадцатые годы, неистовство его последователей?"
     - Шапку по кругу,  - сказал я.  - Я скатаю за триста миль, ухвачу Дадли
Стоуна за шиворот и скажу ему:  "Послушайте, мистер Стоун, что же это вы нас
так подвели?  Почему за двадцать пять лет не удосужились написать  ни  одной
книги?"
     В шапку накидали звонкой монеты, я отправил телеграмму и сел в поезд.

     Сам не знаю,  чего я ожидал.  Быть может,  что на станции меня встретит
высохшая  мумия,  бледная  тень,  дряхлый  старец  на неверных ногах,  с еле
слышным,  будто шелест осенних трав на ночном ветру, голосом. И когда поезд,
пыхтя,  подкатил к платформе, я внутренне сжался от тоскливого предчувствия.
Сумасбродный простофиля, я сошел на безлюдной захолустной станции, в миле от
моря, не понимая, чего ради меня сюда занесло.
     Доска у  железнодорожной  кассы  заросла  толстым  слоем   всевозможных
объявлений,  их видно, из года в год наклеивали или набивали одно на другое.
Сняв несколько геологических пластов печатного текста,  я наконец нашел  то,
что мне было нужно.  Дадли Стоун - кандидат в члены Совета округа, в шерифы,
в мэры! Его фотографии, выцветшие от солнца и дождя бюллетени, на которых он
был почти не узнаваем,  сообщали о том,  что он год от году добивался в этом
приморском краю все более ответственных постов.  Я стоял и читал.
     Привет! - донеслось  до меня откуда-то сзади.   - Это вы и есть мистер
Дуглас?
     Я круто  обернулся.  Прямо  на  меня  по   платформе   мчался   человек
великолепного сложения,  крупный, но ничуть не толстый, ноги у него работали
как могучие рычаги,  в лацкане пиджака  -  яркий  цветок,  на  шее  -  яркий
галстук. Он стиснул мою руку и поглядел на меня с высоты своего роста, точно
микеланджеловский  Создатель,  своим  властным  прикосновением   сотворивший
Адама.  Лицо  его  было  точно  лики  южных  и  северных ветров на старинных
мореходных картах,  что грозят зноем и холодом.  Такое пышущее  жаром  жизни
лицо - символ солнца - встречаешь в египетской каменной резьбе.
     "Надо же,  - подумал я.  - И этот человек за двадцать с лишним  лет  не
написал ни строчки?  Не может быть!  Он такой живой, прямо до неприличия. Я,
кажется,  слышу,  как мерно бьется его  сердце".
     Должно быть,  я преглупо вытаращил глаза,  ошарашенный этим зрелищем.
     - Признайтесь,  -  со  смехом  сказал  он,  -  вы   ожидали   встретить
привидение?
     - Я...
     - Жена накормит нас тушеным мясом с овощами, и у нас вдосталь эля и
крепкого портера.  Люблю звучание этих слов. Приятно слышать такие слова. От
слов этих веет здоровьем,  румянцем во всю щеку. Крепкий портер!
     На животе у него подскакивали  массивные  золотые  часы  на  сверкающей
цепочке.  Он  сжал мой локоть и потащил меня за собой - чародей,  влекущий в
свое логово незадачливого простофилю.
     - Рад познакомиться.  Вы,  наверное, приехали, чтобы задать мне все тот
же вопрос, а? Что же, не вы первый. Ну, на этот раз я все выложу!
     Сердце мое так и подпрыгнуло.
     - Замечательно!
     За безлюдной станцией ждал открытый "форд" выпуска 1927 года.
     - Свежий воздух. Когда едешь вот так в сумерках, все поля, травы, цветы
- все вливается в тебя вместе с ветром.  Надеюсь, вы не из тех, кто только и
делает,  что закрывает окна!  Наш дом - как вершина Столовой горы. Комнаты у
нас подметает ветер.  Залезайте.
     Десять минут спустя мы свернули  с  большака  на  дорогу,  которую  уже
многие  годы  не  выравнивали и не утрамбовывали.  Стоун вел машину прямо по
выбоинам и ухабам,  с лица его не сходила улыбка.  Бац!  Последние несколько
ярдов  нас  трясло  во  всю,  но  вот  наконец  мы  подкатили к запущенному,
некрашеному деревянному дому. "Форд" тяжело вздохнул и затих.
     - Хотите знать правду? - Стоун обернулся, крепко ухватил меня за плечо,
заглянул в глаза.  - Ровно двадцать пять лет назад один  человек  пристрелил
меня из револьвера.
     И он выскочил из машины.  Я оторопело уставился на  него.  Он  был  как
каменная глыба,  отнюдь не привидение,  и, однако, я понял: в словах, что он
бросил мне, перед тем как пулей устремиться в дом, есть какая-то правда.

     - Это моя жена,  это наш дом,  а вот и ужин! Взгляните, каков вид! Окна
гостиной выходят на три стороны - на море, на берег и на луга. Мы их никогда
не закрываем,  только зимой.  Среди лета к нам сюда доносится запах цветущей
липы, вот честное слово, а в декабре веет Антарктикой - нашатырным спиртом и
мороженым.  Садитесь!  Лена, ведь правда приятно, что он приехал?
     - Надеюсь,  вы любите тушеное мясо с овощами,  - сказала Лена.  Рослая,
крепко сбитая, она ловко управлялась с добротной, массивной посудой, которую
не разбил бы кулаком и великан,  и озаряла стол ярче всякой лампы;  лицо ее,
точно ясное солнышко,  так и светилось доброжелательством.  Ножи в этом доме
были  под  стать  львиным зубам.  Над столом поднялось облако аппетитнейшего
пара и повлекло нас,  ликующих чревоугодников,  прямиком в ад.  Тарелка  моя
наполнялась  трижды,  и раз от разу я чувствовал,  что сыт,  сыт по горло и,
наконец,  по самые уши.  Дадли Стоун налил мне пива, которое, по его словам,
сам сварил из моливших о пощаде черных гроздьев дикого винограда. А потом он
взял бутылку,  в которой не осталось уже ни капли вина,  и,  дуя  в  зеленое
стеклянное  горлышко,  быстро извлек из нее нехитрую мелодийку.
     - Ну ладно,  довольно я вас томил,  - сказал он,  вглядываясь в меня из
той дали,  которая разъединяет людей еще больше, когда они выпьют, но в иные
минуты кажется им самой  близостью.  -  Я  расскажу  вам,  как  меня  убили.
Поверьте,  я  еще никому этого не рассказывал.  Вам знакомо имя Джона Оутиса
Кенделла?
     - Второсортный писатель,  который подвизался в двадцатые годы? - сказал
я.  - У него было несколько книг.  Выдохся к тридцать первому году.  Умер на
прошлой  неделе.
     - Мир праху его. - На мгновение, как и подобает, мистер Стоун примолк и
опечалился,  но  едва заговорил,  печаль как рукой сняло.
     - Да.  Джон Оутис Кенделл.  Выдохся к тысяча девятьсот тридцать первому
году.  Писатель, который многое обещал.
     - Меньше,  чем вы,  - поспешно вставил я.
     - Ну-ну,  не торопитесь. Мы вместе росли, Джон и я, родились в соседних
домах,  тень одного и того же дуба падала на мой  дом  утром,  а  на  его  -
вечером.  Вместе переплывали каждую встречную речушку, обоим нам приходилось
худо от зеленых яблок и от первых сигарет,  обоим  нам  завиделся  волшебный
свет  в белокурых волосах одной и той же девчушки,  и нам еще не исполнилось
двадцати,  когда оба мы отправились искать счастья,  брать судьбу за бока  и
набивать  себе  синяки  и шишки.  Поначалу у обоих получалось неплохо,  но с
годами я стал его обходить,  и он все больше отставал.  Если на  его  первую
книгу  был  один хороший отзыв,  то на мою их было шесть,  если на меня была
одна плохая рецензия,  на него десяток.  Мы были точно  два  друга  в  одном
поезде,  а  потом публика расцепила вагоны.  Джон Оутис оставался позади,  в
тормозном вагоне,  и кричал мне вслед:
     "Спаси меня! Ты оставляешь меня в Тэнктауне, в Огайо, а ведь у нас один
путь".
     А кондуктор объяснял:
     "Путь-то один, да поезда разные!"
     И я кричал:
     "Я верю в тебя, Джон! Не падай духом, я за тобой вернусь!"
     И тормозной  вагон  все  больше  отставал,  его было уже не разглядеть,
только красный и зеленый фонари,  точно вишневый  и  лимонный  леденцы,  еще
светились  во  тьме,  и  мы  всю душу вкладывали в прощальные крики:  "Джон,
старина!",  "Дадли,  дружище!"  -  и  Джон  Оутис  очутился  в  полночь   на
неосвещенной боковой ветке,  позади пакгауза,  а мой паровоз на всех парах с
шумом и грохотом мчался к рассвету.
     Дадли Стоун замолчал и тут заметил полнейшее мое недоумение.
     - Я не зря все это рассказываю,  - сказал он. - Этот самый Джон Оутис в
тысяча  девятьсот тридцатом году продал кой-какую старую одежду и оставшиеся
экземпляры своих книг,  купил револьвер и явился в этот  самый  дом,  в  эту
самую  комнату.
     - Он замышлял вас убить?
     - Черта с два замышлял.  Он меня убил! Бах! Хотите еще вина? Так-то оно
лучше.
     Миссис Стоун подала слоеный торт с клубникой, а Дадли Стоун наслаждался
моим лихорадочным нетерпением.  Он разрезал торт на  три  огромные  доли  и,
раскладывая  их по тарелкам,  глядел на меня,  словно кот на сметану.
     - Вот тут, на вашем стуле, сидел Джон Оутис. Во дворе у нас в коптильне
-  семнадцать окороков,  в винном погребе - пятьсот бутылок превосходнейшего
вина,  за окном простор, дивное море во всей красе, в небе луна, точно блюдо
прохладных сливок,  весна в разгаре,  у окна напротив - Лена, гибкая ива под
ветром,  смеется всему,  что я скажу и о чем промолчу, и, не забудьте, обоим
нам  по  тридцать  всего-навсего,  жизнь  наша - чудесная карусель,  все нам
улыбается,  книги  мои  продаются  хорошо,  письма  восторженных   читателей
захлестывают  меня пенным потоком,  в конюшнях ждут лошади,  и можно скакать
при луне к морским бухтам и слушать в ночи,  как шепчет море или мы  сами  -
все,  что  нам  заблагорассудится.  А Джон Оутис сидит на том месте,  где вы
сейчас,  и  медленно  вытаскивает  из  кармана  вороненый  револьвер.
     - Я засмеялась, думала, это такая зажигалка, - вставила миссис Стоун.
     - И вдруг Джон Оутис говорит:  "Сейчас я убью вас,  мистер Стоун" - и я
понял, что  он  не  шутит.
     -  Что же вы сделали?
     - Сделал?  Я  был оглушен,  раздавлен Я услышал,  как захлопнулась надо
мной крышка гроба!  Услышал,  как с грохотом, точно уголь в подвал, сыплется
земля  на  мое  последнее  жилище.  Говорят,  в  такие  минуты  перед  тобой
проносится вся жизнь,  все твое прошлое.  Чепуха. Ты видишь будущее. Видишь,
как лицо твое превращается в кровавое месиво.  Сидишь и собираешься с силами
и наконец еле-еле выдавишь из себя:  "Да что ты,  Джон,  что я тебе сделал?"
     "Что ты  мне  сделал?"  - заорал он.
     И окинул взглядом длинную полку и молодецкий отряд выстроившихся на них
книг - на каждом корешке,  на черном сафьяне,  точно пантерий глаз, сверкало
мое имя.  "Что сделал?" - ужасным голосом выкрикнул он. И рука его, дрожа от
нетерпения,  стиснула рукоятку.
     "Осторожней,  Джон,  - сказал я. - Что тебе надо?"
     "Только одно,  - сказал он. - Убить тебя и прославиться. Пускай обо мне
кричат газеты.  Пускай и у меня будет слава. Пускай знают, пока я жив и даже
когда умру:  я тот,  кто убил Дадли Стоуна".
     "Ты не сделаешь этого!"
     "Нет, сделаю.  Я буду знаменит.  Куда знаменитей,  чем теперь, когда ты
меня затмил. О, как я люблю твои книги и как ненавижу тебя за то, что ты так
великолепно пишешь.  Поразительное раздвоение. Нет, больше я не могу. Писать
как ты мне не под силу,  так я найду другой путь к славе, полегче. Я покончу
с  тобой,  пока ты не достиг расцвета.  Говорят,  следующая твоя книга будет
лучше всех, будет самой блистательной!"
     "Это преувеличение".
     "А я думаю, это чистая правда", - сказал он.
     Я перевел  взгляд  на  Лену  - она сидела испуганная,  но не настолько,
чтобы закричать или вскочить и смешать все карты.
     "Спокойно, - сказал я.  - Спокойствие.  Повремени,  Джон. Дай мне всего
одну минуту. Потом спустишь курок".
     "Нет", - прошептала Лена.
     "Спокойствие", - сказал я ей, себе, Джону Оутису.
     Я поглядел  в  открытые  окна,  ощутил  дыхание ветра,  вспомнил вино в
погребе, прибрежные бухты, море, лунный диск, от которого, точно мятой, веют
прохладой летние небеса и вспыхивают пламенеющие облака соленых испарений, и
звезды влекутся за ним по кругу,  к рассвету.  Подумал о том, что мне только
тридцать  и  Лене тоже и у нас вся жизнь впереди.  Подумал о прелести бытия,
которая,  точно спелый плод, только и ждет, чтобы я ею насладился! Я никогда
еще не взбирался на горы,  не пересекал океана, не баллотировался в мэры, не
нырял за жемчугом,  у меня никогда еще не было телескопа, я ни разу не играл
на сцене, не строил дома, не прочел всех классиков, которых мне так хотелось
прочесть.  Сколько еще предстояло сделать!
     В эти  молниеносные  шестьдесят  секунд  я  подумал  наконец  и о своей
карьере.  Обо всех уже написанных книгах, о тех, которые еще писал, и о тех,
что собирался написать. О рецензиях, о больших тиражах, о нашем внушительном
счете в банке.  И,  хотите верьте,  хотите нет, впервые в жизни почувствовал
себя свободным от всего этого.  В один миг я обратился в критика.  Я взвесил
все.  На одной чаше весов - корабли, на которых не плавал, цветы, которых не
сажал, дети, которых не растил, горы, которых не видел, и надо всем моя Лена
- богиня всего этого изобилия. Посредине - опора весов, Джон Оутис Кенделл с
его  револьвером.  А  на  второй,  пустой чаше - мое перо,  чернила,  чистая
бумага,  десяток моих книг.  Я подбавил туда и сюда еще  кой  какой  мелочи.
Шестьдесят  секунд  истекали.  Вечерний ветерок залетел в растворенные окна.
Коснулся завитка волос на шее у Лены,  о как нежно  коснулся,  как  нежно...
     Револьвер был  наставлен  на  меня в упор.  Мне случалось видеть снимки
лунных кратеров и провал в пространстве,  который называют Большим  угольным
мешком,  но, поверьте, дуло пистолета, нацеленного на меня, разверзлось куда
шире.
     "Джон, - сказал я наконец, - неужто ты так меня ненавидишь? И все из-за
того,  что мне повезло,  а тебе нет?"
     "Да, черт возьми!" - крикнул он.
     Как нелепо, что он мне завидовал! Уж не настолько лучше я писал. Легкое
движение руки - и все переменится.
     "Джон, - сказал я спокойно, - если тебе надо, чтобы я умер, я умру. Ты,
наверно,  хочешь.  Чтобы  я больше не написал ни строчки?"
     "Еще как  хочу!"  -  крикнул  он.  -  Приготовься!"
     И прицелился мне в сердце!
     - Ладно,  - сказал я,  - больше я писать не стану.
     - Что?
     - Мы с тобой старые друзья,  мы никогда не лгали друг другу, верно? Так
вот тебе мое слово:  никогда больше мое перо не коснется бумаги.
     - Ха,  ха,  - он презрительно и недоверчиво засмеялся.
     - Вон там, - я кивнул в сторону письменного стола, - лежат единственные
экземпляры двух моих рукописей,  я работал над ними последние три года. Одну
я сожгу прямо сейчас,  на твоих глазах.  А другую можешь сам бросить в море.
Обыщи весь дом,  возьми всю исписанную бумагу до последнего листочка,  сожги
мои опубликованные книги тоже.  Пожалуйста.
     Я поднялся.  В  эту  минуту  он  мог бы меня пристрелить,  но мои слова
заворожили его.  Я швырнул одну рукопись в камин и чикнул спичкой.
     "Нет!" - вырвалось у Лены.  Я обернулся.
     "Я знаю,  что делаю",  - сказал я.
     Она заплакала.  Джон Оутис Кенделл смотрел на меня во все глаза,  точно
околдованный.  Я  принес  ему  вторую,  еще  не   опубликованную   рукопись.
     "Пожалуйста, -  сказал  я  и  подсунул  рукопись ему под ногу,  как под
пресс-папье.  Потом отошел и сел на  свое  место.  Дул  ветерок,  вечер  был
теплый,  и сидящая напротив меня Лена была белее яблоневого цвета.
     "Отныне я не напишу ни строчки",  - сказал я.
     К Джону  Оутису  наконец вернулся дар слова.
     "Как же ты можешь?"
     "Зато все будут счастливы, - сказал я. - Я хочу, чтобы ты был счастлив,
ведь в конце концов мы снова станем друзьями.  И Лена будет  счастлива  -  я
ведь опять буду просто ее мужем,  а не дрессированным моржом, который пляшет
под дудочку своего литературного агента.  И сам я тоже буду счастлив -  ведь
лучше  быть  живым  человеком,  чем мертвым писателем.  Ну а теперь бери мою
последнюю рукопись и ступай отсюда".
     Мы сидели здесь втроем,  вот как с вами сейчас.  Пахло лимоном,  липой,
камелией.  Внизу бился о камни и ревел океан.  Чудесная музыка,  пронизанная
лунным  светом.  И  наконец  Джон  Оутис  подобрал  рукопись  и понес вон из
комнаты,  точно мое бездыханное тело.  На пороге он остановился и сказал:
     "Я тебе  верю"
     И вышел.  Я слышал,  как отъехала его машина.  Тогда я  уложил  Лену  в
постель.  Не часто мне случалось на ночь глядя ходить одному по берегу моря,
но сейчас я пошел.
     Я дышал  полной  грудью,  ощупывая свои руки,  ноги,  лицо и плакал как
малый ребенок;  я вошел в