ил после обеда, -- сказала миссис Гутьеррес. --  Мы
за ним послали с отчаяния. Но миссис Наваррес даже дверь ему не открыла, как
он ни упрашивал. Священник и ушел. Мы и полицейского Гилви попросили на  нее
наорать -- думаете, она хоть послушала?
     --   Значит,   нужно   попытаться   по-другому,  --   размышлял  мистер
Вильянасуль. -- Кто-то должен ее... утешить, что ли...
     -- По-другому -- это как? -- спросил мистер Гомес.
     -- Вот если бы, -- подвел  итог минутному раздумью мис­тер Вильянасуль,
-- среди нас оказался холостяк...
     Его слова упали, словно холодный камень  в глубокий колодец. Послышался
всплеск, тихо разошлись круги.
     Все вздохнули.
     Словно летний  ветерок поднялся.  Мужчины слегка при­осанились; женщины
оживились.
     --  Но,  -- ответил  мистер Гомес,  вновь  оседая,  -- мы  все  женаты.
Холостяков здесь нет.
     -- О, -- сказал  каждый, и все  погрузились в  жаркое пере­сохшее русло
ночи, продолжая безмолвно курить.
     -- Тогда, --  выпалил мистер  Вильянасуль,  приподнимая плечи  и поджав
губы, -- это должен сделать один из нас!
     И вновь подул ночной ветер, пробуждая в людях благо­говение.
     -- Сейчас не до эгоизма! -- объявил мистер Вильяна­суль. -- Один из нас
должен это совершить! Или это, или еще одну ночь в аду поджариваться!
     И тут люди на крыльце, прищурившись, расступились вокруг него.
     -- Вы ведь это сделаете, мистер Вильянасуль? -- жаж­дали узнать они.
     Он оцепенел. Сигарета едва не вывалилась у него из паль­цев.
     -- Да, но я... -- возразил он.
     -- Вы, -- откликнулись они. -- Да? Он лихорадочно взмахнул руками.
     -- У меня жена и пятеро детей, один грудной!
     --  Но  мы все женаты, а  это ваша идея, и вы должны иметь храбрость не
отступать от своих убеждений, мистер Вильянасуль, -- говорил каждый.
     Он очень перепугался и замолчал. Он боязливо взглянул на свою жену.
     Она  стояла,  утомленно  обмахиваясь   ночным  воздухом,   и  старалась
разглядеть его.
     -- Я так устала, -- горестно произнесла она.
     -- Тина, -- сказал он.
     -- Я умру, если не заеду, -- пожаловалась она.
     -- Да, но, Тина... -- сказал он.
     -- Я умру, и мне  принесут много цветов  и похоронят, если я не отдохну
хоть немного, -- пробормотала она.
     -- Как она скверно выглядит, -- заметил каждый.
     Мистер Вильянасуль  колебался  не более мгновения.  Он  коснулся  вялых
горячих пальцев своей жены. Он коснулся губами ее горячей щеки.
     Без единого слова он покинул крыльцо.
     Они  слышали его  шаги  на темной лестнице, потом на­верху, на  третьем
этаже, где завывала и вопила миссис На­варрес.
     Мужчины  снова закурили  и  отбросили  спички, пере­шептываясь,  словно
ветер; женщины слонялись вокруг  них,  то  и  дело подходя  и заговаривая  с
миссис Вильянасуль, опи­равшейся на перила. Под ее усталыми глазами пролегли
тени.
     -- Вот теперь, -- тихо прошептал один из мужчин, -- мистер  Вильянасуль
уже наверху! Все затихли.
     --  А теперь, --  выдохнул  мужчина  театральным  шепо­том,  --  мистер
Вильянасуль стучится в ее дверь! Тук-тук. Все молчали, затаив дыхание.
     -- А  теперь  миссис  Наваррес по  случаю вторжения  начи­нает вопить с
новыми силами!
     С верхнего этажа донесся пронзительный вопль.
     -- А  теперь, --  воображал мужчина,  сутулясь  и  осторож­но помахивая
рукой,  --  мистер Вильянасуль умоляет и  умо­ляет  у закрытой двери,  тихо,
нежно.
     Люди  на крыльце  напряженно  вздернули в ожидании  подбородки, пытаясь
сквозь тройной слой дерева и штука­турки разглядеть верхний этаж.
     Вопли утихли.
     --  А  теперь мистер  Вильянасуль  говорит  быстро-быстро, он молит, он
шепчет, он обещает, -- тихо воскликнул муж­чина.
     Вопли перешли  в рыдания,  рыдания в  стоны,  и  наконец  все смолкло и
растворилось в дыхании, в биении сердец, в ожидании.
     Примерно через пару минут, потные, выжидающие, все стоявшие на  крыльце
услышали,  как  на  третьем  этаже  бряк­нула  щеколда,  дверь  открылась  и
мгновением позже затво­рилась под звуки шепота.
     Дом затих.
     Тишина жила в каждой комнате,  словно выключенный  свет. Тишина, словно
прохладное вино, струилась по кори­дорам. Тишина обдавала их из окон, словно
прохладный воздух из погреба. Они стояли и вдыхали ее прохладу.
     -- Ах, -- вздохнули они.
     Мужчины отшвырнули сигареты и на цыпочках вошли в затихший дом, женщины
следом. Вскоре крыльцо опус­тело. Они плыли в прохладных чертогах тишины.
     Миссис Вильянасуль в тупом остолбенении отперла свою дверь.
     --  Мы  должны выставить  мистеру  Вильянасулю угоще­ние,  -- прошептал
кто-то.
     -- Свечку ему завтра поставить. Двери затворились.
     В своей прохладной постели покоилась миссис Вилья­насуль.
     -- Он такой заботливый, -- сонно подумала она, смежив веки. -- За это я
его и люблю.
     Тишина, словно прохладная рука, погладила ее на сон грядущий.
     2001 Электронная библиотека Алексея Снежинского



    Рэй Брэдбери.
    Мальчик-невидимка


     Л. Жданов, перевод
     Текст из 1999 Электронной библиотеки Алексея Снежинского




     Она  ваяла  большую железную ложку и  высушенную лягушку,  стукнула  по
лягушке так, что та обратилась  в прах, и принялась  бормотать над порошком,
быстро рас­тирая  его своими жесткими руками. Серые птичьи бусинки глаз то и
дело  поглядывали в сторону лачуги. И каждый  раз  голова  в низеньком узком
окошке ныряла, точно в нее летел заряд дроби.
     --  Чарли!  -- крикнула  Старуха.  -- Давай  выходи!  Я  де­лаю змеиный
талисман, он отомкнет этот ржавый  замок! Выходи  сей момент, а не то захочу
-- и земля заколышется, деревья вспыхнут ярким пламенем, солнце сядет  средь
белого дня!
     Ни  звука в ответ, только теплый свет горного солнца на высоких стволах
скипидарного  дерева, только  пушистая белка,  щелкая,  кружится,  скачет на
позеленевшем бревне, только  муравьи тонкой коричневой струйкой наступают на
босые, в синих жилах, ноги Старухи.
     -- Ведь уже два дня не евши сидишь, чтоб тебя! -- вы­дохнула она, стуча
ложкой по плоскому камню, так что набитый  битком серый колдовской мешочек у
нее на поясе закачался взад и вперед.
     Вся в  поту, она встала и направилась прямиком к лачуге, зажав в горсти
порошок из лягушки.
     -- Ну выходи! -- Она швырнула в замочную скважину щепоть порошка. -- Ах
так! -- прошипела она.  -- Хорошо же, я сама войду. -- Она повернула дверную
ручку пальцами, тем­ными, точно грецкий орех, сперва в одну сторону, потом в
другую.
     -- Господи, о Господи, -- воззвала она, -- распахни эту дверь настежь!
     Но дверь не распахнулась; тогда она кинула еще чуток волшебного порошка
и  затаила  дыхание.  Шурша  своей  длин­ной,  мятой  синей  юбкой,  Старуха
заглянула в таинственный мешочек, проверяя,  нет ли там еще какой чешуйчатой
твари, какого-нибудь  магического средства посильнее  этой  лягушки, которую
она пришибла много месяцев назад как раз для такой вот оказии.
     Она слышала,  как Чарли дышит  за дверью. Его родители в  начале недели
подались  в какой-то городишко в Озаркских  горах,  оставив  мальчонку  дома
одного,  и он,  страшась одиночества,  пробежал почти шесть миль  до  лачуги
Ста­рухи -- она приходилась ему не то теткой, не то двоюрод­ной  бабкой  или
еще кем-то, а что до ее причуд, так он на них не обращал внимания.
     Но два дня назад, привыкнув к мальчишке, Старуха решила совсем оставить
его  у себя -- будет с кем погово­рить. Она кольнула иглой свое тощее плечо,
выдавила три  бусинки  крови,  смачно  плюнула  через  правый  локоть, ногой
раздавила хрусткого  сверчка, а левой  когтистой лапой  попы­талась схватить
Чарли и закричала:
     -- Ты мой сын, мой, отныне и навеки!
     Чарли вскочил, будто испуганный заяц, и ринулся в кусты, метя домой.
     Но  Старуха  юркнула  следом --  проворно,  как пестрая ящерица,  --  и
перехватила его. Тогда он заперся в  ее лачуге и не хотел  выходить, сколько
она  ни  барабанила в  дверь,  в окно,  в  сучковатые доски желтым кулачком,
сколько  ни ворожила над огнем и  ни твердила, что теперь  он ее сын, больше
ничей, и делу конец.
     --  Чарли,  ты здесь?  -- спросила  она,  пронизывая доски  блестящими,
острыми глазками.
     --  Здесь, здесь, где же еще, -- ответил он наконец  уста­лым  голосом.
Еще  немного, еще чуть-чуть,  и он свалится  сюда  на  приступку.  Старуха с
надеждой подергала ручку. Уж не перестаралась ли  она -- швырнула в скважину
лиш­нюю  щепоть,  и замок  заело. "Всегда-то я, как ворожу, либо  лишку дам,
либо не дотяну, -- сердито подумала она,  -- никогда в  самый раз не угадаю,
черт бы его побрал!"
     -- Чарли, мне бы только было с кем поболтать вечера­ми, вместе у костра
руки греть. Чтобы  было кому утром хворосту  принести да отгонять блуждающие
огоньки, что подкрадываются в вечерней мгле! Никакой тут каверзы нет, сынок,
но ведь невмоготу  одной-то. --  Она  почмокала  гу­бами. --  Чарли,  слышь,
выходи, уж я тебя такому научу!
     -- Чему хоть? -- недоверчиво спросил он.
     -- Научу, как дешево покупать и дорого продавать. Из­лови ласку, отрежь
ей голову и сунь в задний карман, пока не остыла. И все!
     -- Э-э! -- презрительно ответил Чарли. Она заторопилась.
     -- Я тебя средству от пули научу. В тебя кто стрельнет из ружья, а тебе
хоть бы что.
     Чарли молчал;  тогда она  свистящим,  прерывистым ше­потом  открыла ему
тайну:
     -- В  пятницу, в полнолуние, накопай мышиного корня, свяжи пучок и носи
на шее на белой шелковой нитке.
     -- Ты рехнулась, -- сказал Чарли.
     -- Я научу тебя заговаривать кровь, пригвождать к месту зверя, исцелять
слепых коней -- всему научу! Лечить коро­ву, если она дурной травы объелась,
выгонять беса из козы. Покажу, как делаться невидимкой!
     -- О! -- воскликнул Чарли.
     Сердце Старухи стучало, словно барабан солдата Армии спасения.
     Ручка двери повернулась, нажатая изнутри.
     -- Ты меня разыгрываешь, -- сказал Чарли.
     --  Что  ты! -- воскликнула Старуха.  -- Слышь, Чарли, я так сделаю, ты
будешь вроде окошка, сквозь тебя все будет видно. То-то ахнешь, сынок!
     -- Правда, буду невидимкой?
     -- Правда, правда!
     -- А ты не схватишь меня, как я выйду?
     -- Я тебя пальцем не трону, сынок.
     -- Ну  ладно, -- нерешительно сказал  он. Дверь отворилась.  На  пороге
стоял Чарли -- босой, по­нурый, глядит исподлобья.
     -- Ну, делай меня невидимкой.
     -- Сперва надо поймать летучую мышь, -- ответила Ста­руха. -- Давай-ка,
мчи!
     Она дала  ему немного сушеного мяса, заморить червяч­ка, потом он полез
на дерево. Выше, выше... как хорошо на душе, когда видишь его, когда знаешь,
что  он тут и  никуда не денется,  после многих  лет одиночества, когда даже
"доб­рое  утро"  сказать  некому,  кроме птичьего  помета  да  сереб­ристого
улиткина следа...
     И  вот с дерева,  шурша между  веток, падает летучая  мышь со сломанным
крылом.  Старуха  схватила  ее  --  теплую,  тре­пещущую,  свистящую  сквозь
фарфорово-белые зубы, а Чарли уже спускался вниз, перехватывая ствол руками,
и победно вопил.

     В ту же  ночь, в час, когда  луна принялась обкусывать пряные  сосновые
шишки, Старуха извлекла из складок сво­его просторного синего платья длинную
серебряную иголку. Твердя про себя: "Хоть  бы сбылось, хоть бы сбылось", она
крепко-крепко сжала пальцами холодную иглу и тщательно прицелилась в мертвую
летучую мышь.
     Она  уже  давно привыкла  к  тому,  что,  несмотря на  все  ее  потуги,
всяческие  соли  и серные пары,  ворожба  не удается.  Но  как  расстаться с
мечтой, что  в  один прекрасный день начнутся чудеса, фейерверк  чудес, алые
цветы и серебряные звезды -- в доказательство того,  что  Господь простил ее
розовое  тело  и розовые  грезы,  ее  пылкое  тело  и  пылкие мысли  в  пору
девичества. Увы,  до сих пор Бог не явил ей никакого Знамения,  не сказал ни
слова, но об этом, кроме самой Ста­рухи, никто не знал.
     -- Готов? --  спросила она  Чарли,  который  сидел, обхва­тив  поджатые
стройные ноги длинными, в пупырышках, ру­ками, рот открыт, зубы блестят...
     -- Готов, -- содрогаясь, прошептал он.
     -- Раз! -- Она глубоко вонзила иглу в правый глаз мы­ши. -- Так!
     -- Ох! -- крикнул Чарли и закрыл лицо руками.
     -- Теперь  я заворачиваю ее  в полосатую тряпицу -- вот  так,  а теперь
клади ее в карман и носи там вместе с тря­пицей. Ну!
     Он сунул амулет в карман.
     -- Чарли! -- испуганно вскричала она. -- Чарли, где ты? Я тебя не вижу,
сынок!
     -- Здесь! -- Он подпрыгнул так, что свет красными бли­ками заметался по
его телу. -- Здесь я, бабка!
     Он лихорадочно разглядывал свои руки, ноги, грудь, пальцы.
     -- Я здесь!
     Она смотрела так,  словно полчища светлячков  мельте­шили  у нее  перед
глазами в пьянящем ночном воздухе.
     -- Чарли! Надо же, как  быстро пропал!  Точно колибри!  Чарли, вернись,
вернись ко мне!
     -- Да ведь я здесь! -- всхлипнул он.
     -- Где?
     -- У костра, у костра! И... и я себя вижу. Вовсе я не невидимка!
     Тощее тело Старухи затряслось от смеха.
     --  Конечно, ты видишь сам себя! Все невидимки себя видят. А то как  бы
они ели, гуляли, ходили? Тронь меня, Чарли. Тронь, чтобы я знала, где ты.
     Он нерешительно протянул к ней руку.
     Она нарочно вздрогнула, будто испугалась, когда он ее коснулся.
     -- Ой!
     -- Нет, ты и впрямь не видишь меня? -- спросил он. -- Правда?
     -- Ничего не вижу, хоть бы один волосок! Она отыскала взглядом дерево и
уставилась на него блестящими глазами, остерегаясь глядеть на мальчика.
     -- А ведь получилось, да  еще  как! -- Она  восхищенно вздохнула. -- Ух
ты! Никогда еще я так быстро  не делала невидимок! Чарли, Чарли, как ты себя
чувствуешь?
     -- Как вода в ручье, когда ее взбаламутишь.
     -- Ничего, муть осядет. -- Погодя, она добавила: -- Вот ты и невидимка,
что ты теперь будешь делать, Чарли?
     Она видела, как озорные  мысли вихрем роятся в его голове. Приключения,
одно другого  увлекательнее,  плясали чертиками  в его глазах, да по  одному
только его широко раскрытому рту  было видно -- что значит быть мальчиш­кой,
который вообразил, будто он горный ветер.
     Грезя наяву, он заговорил:
     --  Буду бегать по хлебам  напрямик, забираться на самые  высокие горы,
таскать на  фермах белых кур, поросенка увижу  -- пинка дам. Буду щипать  за
ноги красивых девчо­нок, когда спят, а в школе дергать их за подвязки.
     Чарли взглянул на  Старуху, и ее сверкающие зрачки увидели, как  что-то
скверное, злое исказило его лицо.
     -- И еще много кой-чего буду делать, уж я придумаю, -- сказал он.
     -- Только не вздумай мне козни строить,  -- предупреди­ла Старуха. -- Я
хрупкая, словно весенний лед, со мной грубо нельзя.
     Потом прибавила:
     -- А как с твоими родителями?
     -- Родителями?
     -- Не можешь же ты таким вернуться домой. Ты ж их насмерть перепугаешь!
Мать так  и шлепнется в обморок, будто  срубленное дерево. Очень им  надо на
каждом шагу  спотыкаться о тебя,  очень надо матери поминутно звать: "Чарли,
где ты?" -- а ты у нее под носом!
     Об  этом  Чарли  не  подумал.  Он малость  поостыл  и  даже  прошептал:
"Господи?", после чего осторожно ощупал свои длинные ноги.
     -- Ох,  и  одиноко тебе будет. Люди станут смотреть  прямо сквозь тебя,
как  сквозь стеклянную  банку, толкать, пихать  на ходу  -- ведь тебя  же не
видно. А девчонки-то, Чарли, девчонки...
     Он глотнул.
     -- Ну, что девчонки?
     --  Ни  одна и  глядеть на тебя не захочет.  Думаешь, им нужно, чтоб их
целовал парень, если ни его, ни губ не видать!
     Чарли озабоченно ковырял землю пальцами босой ноги. Он надул губы:
     --  Все  равно  хоть немного побуду невидимкой. Уж я  позабавлюсь! Буду
осторожным, только  и всего. Буду дер­жаться подальше от фургонов и коней. И
от  отца  подальше,  он как  услышит  шорох какой, сразу  стреляет. -- Чарли
морг­нул. -- Я же невидимка, вот и влепит он мне  заряд крупной дроби, очень
просто, почудится ему, что белка скачет на дворе, и саданет. Ой-ой...
     Старуха кивнула дереву:
     -- А что, так и будет.
     -- Ладно, -- рассудил Чарли, -- сегодня вечером я по­буду невидимкой, а
завтра утром ты меня по-старому сде­лаешь, решено?
     --  Есть же чудаки, выше себя  прыгнуть стараются, -- сообщила  Старуха
жуку, который полз по бревну.
     -- Это почему же? -- спросил Чарли.
     --  А  вот почему,  -- объяснила  она. -- Не так-то  это  просто  было,
сделать  тебя  невидимкой.  И   теперь  нужно  время,  чтобы  с  тебя  сошла
невидимость. Это как краска, сразу не сходит.
     -- Это  все ты!  --  вскричал он. -- Ты  меня превратила!  Теперь давай
ворожи обратно, делай меня видимым!
     --  Тише, не кричи,  --  ответила Старуха. -- Само  сойдет  помаленьку,
сперва рука покажется, потом нога.
     -- Это как же так -- я иду по горам, и только одну руку видно?
     -- Будто пятикрылая птица скачет по камням, по еже­вике!
     -- Или ногу?..
     -- Будто розовый кролик в кустах прыгает!
     -- Или одна голова плывет в воздухе?
     -- Будто волосатый шар на карнавале!
     -- Когда же я целым стану?
     Она  прикинула,  что, пожалуй, не меньше года пройдет.  У него вырвался
стон. Потом он захныкал, кусая губы и сжимая кулаки.
     --  Ты меня заколдовала,  это все ты,  ты наделала.  Теперь мне  нельзя
бежать домой! Она подмигнула:
     -- Так  оставайся, живи со мной,  сынок,  тебе у  меня  будет  вот  как
хорошо, уж я тебя так баловать да холить стану.
     --  Ты нарочно  это сделала!  -- выпалил  он. -- Старая карга, вздумала
удержать меня! И он вдруг метнулся в кусты.
     -- Чарли, вернись!
     Никакого  ответа,  только  топот  ног   по  мягкому  темному  дерну  да
сдавленный плач, но и тот быстро смолк вдали. Подождав, она развела костер.
     -- Вернется, -- прошептала она. И громко заговорила, убеждая сама себя:
-- Будет у меня собеседник всю весну и до конца лета. А уж тогда, как устану
от него и захочется тишины, спроважу его домой.
     Чарли вернулся  беззвучно  вместе  с  первым серым  про­блеском дня; он
прокрался  по белой от  инея траве туда,  где возле разбросанных  головешек,
точно сухой обветренный сук, лежала Старуха.
     Он сел на скатанные ручьем голыши и уставился на нее.
     Она не  смела взглянуть на  него  и вообще в  ту  сторону.  Он двигался
совсем бесшумно, как же она может знать, что он где-то тут? Никак!
     На его щеках были следы слез.
     Старуха сделала вид, будто просыпается -- она  за всю ночь и глаз-то не
сомкнула, -- встала, ворча и зевая, и повернулась лицом к восходу.
     -- Чарли?
     Ее взгляд  переходил с  сосны на землю, с земли на небо, с неба на горы
вдали. Она звала его, снова и  снова, и ей все мерещилось, что она глядит на
него в упор, но она вовремя спохватывалась и отводила глаза.
     --  Чарли?  Ау,  Чарльз!  -- кричала  Старуха и  слышала,  как  эхо  ее
передразнивает.
     Губы его растянулись в улыбку: ведь вот же он, совсем рядом сидит, а ей
кажется, что она одна! Возможно, он ощущал, как в нем  растет  тайная  сила,
быть  может,  наслаж­дался  сознанием своей  неуязвимости, и  уж,  во всяком
случае, ему очень нравилось быть невидимым.
     Она громко произнесла:
     --  Куда  же  этот парень  запропастился?  Хоть  бы  зашумел,  хоть  бы
услышать, где он, я бы ему, пожалуй, завтрак сготовила.
     Она принялась стряпать, раздраженная его упорным мол­чанием. Она жарила
свинину, нанизывая куски на ореховый прутик.
     -- Ничего, небось запах сразу учует! -- буркнула Ста­руха.
     Только она  повернулась к нему спиной, как он схватил поджаренные куски
и жадно их проглотил.
     Она обернулась с криком:
     -- Господи, что это? Подозрительно осмотрелась вокруг.
     -- Это ты, Чарли?
     Чарли вытер руками рот.
     Старуха засеменила по прогалине, делая  вид, будто ищет его. Наконец ее