Игрушка, - размышлял вслух Рикардо, - самая большая
игрушка, которую я когда- либо видел. А видел я и скелеты в
человеческий рост в витринах, и картонные гробы с пряничными
черепами внутри. Да. Но это... Это какой-то ужас,
Филомена!
   - Ужас? - спросил могильщик, и его голос задрожал. - Но
это же не игрушка, это...
   - Поклянись, Филомена, - сказал Рикардо, даже не взглянув
на него. Он протянул руку и несколько раз, как по ржавому
железу, постучал по груди человека. Звук был похож на дробь
одинокого барабана. - Поклянись, что это папье-маше.
   - Клянусь Пресвятой Девой!
   - Что ж, хорошо. - Рикардо пожал плечами, фыркнул и
засмеялся. - Раз ты поклялась Пресвятой Девой, что еще
надо? К суду я тебя привлечь не могу - потребуются недели
или даже месяцы, чтобы доказать или опровергнуть, что это
сделано из мучной пасты и старых газет и раскрашено бурой
землей.
   - Недели, месяцы, доказывать, опровергать! - кричал
могильщик направо и налево, желая показать, что здравый
смысл в этих стенах полностью отсутствует. - Да эта
"игрушка" - моя собственность, моя!
   - Игрушка, - спокойно ответила Филомена, глядя вдаль на
холмы, - если это игрушка - сделана мной и, безусловно,
принадлежит мне. Но даже, - продолжала она, словно
наслаждаясь спокойствием, которое в нее вселилось, - даже
если это не игрушка и Хуан Диас и в самом деле вернулся
домой, что ж, разве он в первую очередь не принадлежит
Господу Богу?
   - Да кто с этим спорит? - удивился Рикардо.
   Могильщик хотел сделать еще одну попытку. Но прежде чем
он успел что-то пробормотать, Филомена сказала:
   - Как-то в Страстную неделю по воле Господа Бога, перед
лицом Господа Бога, на алтаре Господа Бога и в церкви
Господа Бога Хуан Диас сказал, что всегда будет моим.
   - Вот именно, всегда, - обрадовался могильщик. - Но его
"всегда" кончилось, и сейчас он мой.
   - Итак, - продолжала Филомена, - во-первых, он -
собственность Господа Бога, а потом уже собственность
Филомены Диас. И даже если это не игрушка, а настоящий Хуан
Диас, даже в этом случае, хозяин мертвых, ты выселил своего
квартиранта, более того, ты сказал мне, что он тебе не
нужен. Но если ты так его любишь и хочешь обратно, заплати
нам - и бери на здоровье.
   От возмущения могильщик язык проглотил - и вмешался
Рикардо:
   - Кладбищенский сторож, в течение многих месяцев я
наблюдаю многих адвокатов, выслушиваю много различных,
великолепных доводов по тому или иному делу - тут и продажа
земельных участков, и производство игрушек, и многое другое.
Но Боже мой, в этом деле Филомены и Хуана Диаса, или кто бы
это ни был, с одной стороны - голодные дети, с другой -
совесть могильщика и столько разных сложностей, что твой
бизнес так или иначе пострадает. И неужели, несмотря на все
это, ты готов потратить долгие годы, чтобы преследовать ее
по суду?
   - Готов, - ответил могильщик и замолчал.
   - Дорогой мой человек, - сказал Рикардо, - однажды ты дал
мне маленький совет, и теперь я хочу отплатить тем же. Я не
учу тебя охранять мертвых. Но и ты в свою очередь не учи
меня охранять живых. Твои полномочия оканчиваются внутри
кладбища, а за воротами люди переходят под мое начало, и
неважно, молчат они или говорят. Так что...
   Рикардо еще раз стукнул по полой груди Хуана Диаса.
Грудь зазвенела, словно сердце забилось, - от громкого
вибрирующего звука могильщик вздрогнул.
   - Я официально заявляю, что это подделка, игрушка, а
вовсе не мумия. Мы только время зря теряем. Пойдемте,
господин могильщик, обратно в ваши собственные земли.
Спокойной ночи, дети Филомены и Филомена, дорогая кузина.
   - А как насчет этого, насчет него? - спросил могильщик,
не двигаясь и показывая на фигуру.
   - Чего ты волнуешься? - спросил Рикардо. - Никуда он не
денется, останется на месте. Хочешь - обращайся в суд. Или
ты считаешь, что он убежит? Нет? Тогда спокойной ночи.
Спокойной ночи.
   Дверь захлопнулась - они вышли прежде, чем Филомена
успела протянуть руку и выговорить слова благодарности.
   В темноте она потянулась за свечой, чтобы поставить ее в
ногах человека, выглядевшего сейчас как сухой початок
кукурузы в обертке. "Плащаница", - подумала она и зажгла
свечу.
   - Не бойтесь, дети, - сказала она вслух. - И идите
спать. Спать.
   Филепе лег, легли и другие. Наконец, не погасив свечи,
легла и сама Филомена - на плетеный матрас, накрывшись
простым тонким одеялом, но прежде, чем заснуть, успела
обдумать многое из того, что ей предстоит сделать завтра.
"Утром, - думала она, - туристские автобусы снова зашумят по
дороге. Филепе подойдет к ним и расскажет пассажирам о
нашем месте. А на двери уже будет висеть яркое объявление:
"Музей - 30 сентаво". И туристы повалят, потому что, хоть
кладбище и на холме, наш дом от него совсем рядом и его
легко найти. И когда-нибудь, очень скоро, на деньги этих
туристов мы починим крышу и купим большие мешки свежей
кукурузной муки и мандарины, да, для детей. И может быть,
когда-нибудь мы все переедем в Мехико, где дети будут ходить
в большую школу. И все из-за того, что случилось сегодня".
   "А ведь Хуан Диас и в самом деле вернулся, - подумала
она. - Он здесь и ждет тех, кто придет на него посмотреть.
У его ног я поставлю чашку, и туристы набросают в нее куда
больше денег, чем он мог заработать".
   - Хуан. - Она подняла глаза. Дыхание детей согревало
ее, словно в доме был очаг. - Хуан, ты видишь? Ты
понимаешь? Ты на самом деле понимаешь? И ты прощаешь,
Хуан, ты прощаешь?
   Пламя свечи задрожало.
   Она закрыла глаза. Из-под опущенных век она словно
видела улыбку Хуана Диаса, но была ли это улыбка, которую
смерть начертала на его устах, или только что родившаяся
улыбка, которой он улыбался ей одной, или она вообще ее
вообразила - этого точно сказать она не могла. Но
чувствовала, как он стоит, высокий и одинокий, и остаток
ночи будет гордо их охранять.
   Где-то далеко залаяла собака, но никто, кроме могильщика,
одиноко бродившего по кладбищу, ее не слышал.

-------------------------------------------------------

   1) - Мамочка (исп.).
   2) - Мальчик (исп.)



   Рэй Бредбери
   Генрих девятый


   Перевод Т. Шишкиной


   - Вот он!
   Два человека подались вперед. Вертолет вместе с сидящими
в нем людьми наклонился. Линия берега стремительно
приближалась.
   - Нет. Только камень с пятнами мха.
   Летчик поднял голову. Это был сигнал, что вертолет идет
вверх, разворачивается и быстро улетает. Меловые утесы
Дувра исчезли. Они неслись над зелеными лужайками,
подаваясь вперед и назад, гигантская стрекоза, пожелавшая
обозреть подданных зимы, уже посеребривших свои торчащие
травинки.
   - Стоп! Здесь! Снижаемся!
   Вертолет пошел вниз. Стала видна трава. Второй человек
с ворчаньем толкнул в сторону прозрачный верх вертолета и,
словно его самого требовалось смазать, осторожно спустился
на землю. Он побежал. От ветра у него тотчас перехватило
дыхание, замедлив бег, он с усилием выкрикнул:
   - Гарри!
   Его крик заставил бесформенную кучу впереди на склоне
приподняться и пуститься наутек.
   - Я ничего не сделал!
   - Это не полиция, Гарри! Это я! Сэм Уэллес!
   Старик впереди побежал медленнее, потом остановился,
застыв на круче над морем, придерживая длинную бороду обеими
руками в перчатках.
   Сэмюэл Уэллес, задыхаясь, с трудом подтащился и встал
сзади, но не дотронулся до Гарри, опасаясь, что тот
обратится в бегство.
   - Гарри, дурень набитый. Сколько недель я гоняюсь за
тобой. Боялся, не найду.
   - А я боялся, найдешь.
   Гарри, глаза которого были плотно закрыты, теперь открыл
их, со страхом взглянув на свою бороду, перчатки, а потом и
на своего друга Сэмюэла. Так они и стояли здесь, два совсем
седых старика, закоченев от холода, в декабрьский день на
голом каменистом склоне. Они так давно знали друг друга,
столько лет, что понимали друг друга с полувзгляда. И
потому их уста и глаза были схожи. Они могли быть
умудренными годами братьями. Разве что в человеке, только
что отделившемся от вертолета, было нечто слегка необычное.
Под его темной одеждой угадывалась явно неуместная здесь
пестрая гавайская спортивная рубашка. Гарри старался не
глядеть на нее.
   В этот момент, как бы то ни было, глаза обоих
увлажнились.
   - Гарри, я прилетел предупредить тебя.
   - Не стоит. Почему ты думаешь, что я прячусь? Сегодня
последний день?
   - Да. Последний.
   Они стояли и думали об этом.
   Завтра Рождество. А сегодня днем в канун Рождества
уходят последние корабли. И Англия, одинокая каменная скала
в необозримой морской стихии, станет мраморным монументом
самой себе, где только дождь будет оставлять свои следы, а
мгла окутывать своей пеленой. Завтра только чайки будут
владеть островом. И мириады бабочек-данаид устремят в июне
свой порхающий полет к морю.
   Гарри, неотрывно глядя на линию прибоя, сказал:
   - Что, к заходу солнца все набитые дурни отчалят отсюда?
   - Похоже, дела обстоят так.
   - Страшные дела. А ты, Сэмюел, прилетел умыкнуть меня?
   - Полагаю, что-то вроде этого.
   - Полагаешь? О Господи, Сэм, неужели ты не узнал меня за
пятьдесят лет? Разве ты не мог догадаться, что я хотел бы
остаться последним человеком во всей Британии, хотя нет, ей
больше подходит называться Великобританией.
   Последний человек в Великобритании, думал Гарри, Господи,
внемли! Он звонит. Это большой колокол Лондона доносится
все время сквозь моросящие дожди до того странного дня и
часа, когда последний, самый последний, кроме одного,
обитатель покинет этот отеческий холм, эту тронутую
умиранием зелень в море холодного света. Последний!
Последний.
   - Сэмюел, слушай. Моя могила готова. Я не хочу
оставлять ее.
   - Кто положит тебя в нее?
   - Я сам, когда придет время.
   - Кто засыплет тебя землей?
   - Ну, прах покроется прахом. А ветер поможет. О
Господи! - вырвалось у него против воли. Он был изумлен,
почувствовав, как слезы льются из его моргающих глаз. "Что
мы здесь делаем? К чему все это прощание? Почему последние
корабли в Ла-Манше, а последние самолеты улетели? Куда
подевались люди, Сэм? Что случилось? Что случилось, Сэм?"
   - Ну, - сказал Сэм Уэллес тихо, - все просто, Гарри.
Климат здесь плохой. И всегда был таким. Никто не решался
говорить об этом, поскольку тут ничего не поделаешь. Но
теперь Англии конец. Будущее принадлежит...- Они
одновременно посмотрели в сторону Юга.
   - Проклятым Канарским островам?
   - Самоа.
   - Бразильскому побережью?
   - Не забывай о Калифорнии, Гарри.
   Оба чуть улыбнулись.
   - Калифорния. Все эти шуточки. Ничего себе веселенькое
местечко. И все же, ведь живет же сейчас миллион англичан
между Сакраменто и Лос-Анджелесом?
   - И еще миллион во Флориде.
   - И два миллиона на другом конце света, в Австралии и
Новой Зеландии, лишь за последние четыре года.
   Называя цифры, они согласно кивали головами.
   - Знаешь, Сэм, человек говорит одно, а солнце другое. И
человек поступает согласно тому, что его шкура велит его
крови. А та в конце концов указывает: на Юг. Она твердит
об этом уже две тысячи лет. Но мы предпочитали ничего не
слышать. Человек, впервые загоревший на солнце, подобен
влюбленному вновь, знает он о том или нет. В результате он
обосновывается под каким-нибудь чужим роскошным небом и,
обращаясь к слепящему свету, молит:
   "Побалуй меня, о Бог, побалуй немножко".
   Сэмюэл с восхищением покачал головой. "Продолжай в том
же духе, и я не умыкну тебя".
   - Нет, солнце могло избаловать тебя, Сэмюэл, но вовсе не
меня. Хотел бы, чтобы так было. Правда в том, что одному
здесь совсем не весело. А что, может, останешься, Сэм,
будет старая компания, ты и я, как когда-то в детстве, ну?
   Он по-дружески крепко поддел Генри под локоть.
   - Господи, ты заставляешь меня думать, будто я предаю
короля и отечество.
   - Нет. Никого ты не предаешь, ведь тут никого нет.
Когда мы были совсем мальчишками, кто мог подумать, что в
один прекрасный день обещание вечного лета разбросает
англичан по всему свету?
   - Я всегда был мерзляком, Гарри. Слишком много лет
напяливал на себя слишком много одежек, а в ведерке
оставалось лишь чуть-чуть угля. Слишком много лет первого
июня на небе не показывалось даже голубой полоски, первого
июля не было и намека на запах сена и вообще на сухой день,
а зима начиналась первого августа. И так год за годом. Я
не могу больше выносить этого, Гарри, просто не могу.
   - Да тебе и не нужно. Вы достойны, все вы заслужили этот
долгий покой на Ямайке, в Порт-о-Пренсе и Пасадене. Дай мне
руку. Снова обменяемся крепким рукопожатием! Это
величайший момент в истории. Ты и я! Мы переживаем его!
   - Да, с Божьей помощью.
   - Теперь послушай, Сэм. Когда вы приедете и обоснуетесь
на Сицилии, в Сиднее или в Нейвл-Ориндж, Калифорния,
расскажи об этом газетчикам. Они могут упомянуть о тебе в
газете. А учебники истории? Разве не должно там быть
полстранички о тебе и обо мне, о последнем уехавшем и
последнем оставшемся? Сэм, Сэм, у меня сердце разрывается
на части! Но крепись! Будь тверд! Это наша последняя
встреча.
   Тяжело дыша, со слезами на глазах они оторвались друг от
друга.
   - Теперь, Гарри, не проводишь ли меня до машины?
   - Нет. Боюсь этой штуковины. В такой мрачный день мысль
о солнце может заставить меня вскочить в вертолет и улететь
вместе с тобой.
   - Разве это плохо?
   - Плохо! Как же, Сэм, ведь я должен охранять наш берег
от вторжения. Норманны, викинги, саксы. В грядущие годы я
обойду весь остров, буду нести караульную службу, начиная от
Дувра, затем к северу, огибая рифы и возвращаясь назад через
Фолкстон.
   - Уж не Гитлер ли вторгнется, приятель?
   - Он и его железные призраки вполне могут.
   - А как ты будешь воевать с ним, Гарри?
   - Ты думаешь, я один? Нет. По пути на берегу я могу
встретить Цезаря. Он любил эти места и потому проложил одну
или две дороги. По ним я и пойду, прихватив лишь призраки
отборных завоевателей, чтобы их убоялись недостойные. Ведь
от меня будет зависеть, призвать или не призвать их, что
выбрать, а что презреть в проклятой истории этой страны?
   - Да. Да.
   И последний англичанин повернулся лицом к северу, потом к
западу, потом к югу.
   - И когда я увижу, что все в порядке, от замка здесь до
маяка там, услышу орудийную пальбу в заводи Ферта, когда
обойду всю Шотландию с видавшей виды убогой волынкой, то
каждый раз в канун Нового года, Сэм, буду спускаться вниз по
Темзе и там до конца дней моих, да-да, это я, ночной
дозорный Лондона, стану обходить старинные церковные
колокольни, повторяя про себя вызванивание колоколов. Об
апельсинах и лимонах поют колокола церкви Сент-Клемент. Не
знаю, не знаю, подпевает колокол на Ле-Боу. Звонкий голос
церкви Сент-Маргарет. Гудение колокола собора Сент-Пол.
Сэм, я заставлю веревки колоколов плясать для тебя, и,
надеюсь, холодный ветер, став теплым на юге, коснется седых
волосков в твоих загорелых ушах.
   - Я буду вслушиваться, Гарри.
   - Так слушай же дальше! Я буду заседать в палате лордов
и палате общин и вести дебаты, где-то тратя попусту время, а
где-то и нет. Буду вспоминать там, как горстка людей
осчастливила чуть ли не все человечество, чего не бывало во
веки веков. А еще буду слушать старые шлягеры и всякие там
литературные предания. А за несколько секунд до Нового года
я взберусь наверх и вместе с мышкой на Биг- Бене услышу, как
он возвещает Новый год.
   И конечно, когда-нибудь не упущу случая посидеть на
Скуиском камне.
   - Ты не посмеешь!
   - Не посмею? Во всяком случае, положу на то место, где
он был, пока его не переправили на юг, в Саммерс-Бэй. И
вручу себе что-нибудь вроде скипетра, замерзшую змею,
погребенную под снегом где-нибудь в декабрьском саду. И
водружу на голову бумажную корону. И назовусь свояком
Ричарда, Генриха, изгоем, доводящимся родней Елизаветам,
Первой и Второй. Один в безжизненной пустыне Вестминстера,
где и Киплинг не вымолвит словечка и история лежит под
ногами, одряхлевший, а может, и свихнувшийся, разве я,
монарх и подданный, не могу сподобиться провозгласить себя
королем этих туманных островов?
   - Можешь, и кто тебя осудит?
   Сэмюэл Уэллс снова стиснул его в объятиях. Затем
оторвался от него и почти побежал к ожидавшему его
вертолету. Полуобернувшись назад, он крикнул:
   - Боже правый! Мне только сейчас пришло в голову. Ведь
тебя же зовут Гарри. Какое королевское имя!
   - Неплохое.
   - Прости, что я уезжаю.
   - Солнце простит всех, Сэмюел. Езжайте туда, где оно.
   - Но простит ли Англия?
   - Англия там, где ее народ. Со мной остается ее прах. С
тобой, Сэм, отправляется ее молодая кровь и плоть с красивой
загорелой кожей. Уходи!
   - Храни тебя Бог.
   - И тебя тоже, тебя и твою желтую спортивную рубашку!
   Ветер дул со страшной силой, и, хотя оба просто
надрывались от крика, никто из них больше ничего не слышал.
Они помахали друг другу, и Сэмюэл втащил себя в эту машину,
которая загребала воздух и улетела, похожая на большой белый
летний цветок.
   И последний англичанин остался один, задыхаясь от
рыданий, громко жалуясь самому себе:
   - Гарри! Ты ненавидишь перемены? Ты против прогресса?
Ты же видишь, разве не так, в чем причина всего этого? Эти
корабли, и реактивные лайнеры, и обещание погоды,
подтолкнувшее людей к отъезду? Я понимаю, - говорил он, - я
понимаю. Как могли они противиться, если после бесконечного
ожидания оказались в преддверии вечного августа? Да, да!
   Он рыдал, скрежетал зубами и привстал над обрывом, чтобы
погрозить кулаками вслед удаляющемуся в небе вертолету.
   - Предатели! Вернитесь!
   Не можете же вы покинуть старую Англию, не можете
отринуть Пипа и всю эту галиматью, Железного Герцога и
Трафальгар, Хорсгардс под дождем, Лондонский пожар 1666
года, самолеты-снаряды и сигналы воздушной тревоги во второй
мировой войне, новорожденного короля Эдуарда Второго на
дворцовом балконе, траурный кортеж на похоронах Черчилля,
который все еще на улице, дружище, все еще на улице! И
Цезарь пока не направился в сенат, и таинства, которые
сегодняшней ночью совершаются в Стоунхендже. Отринуть все
это, это, это?!
   Стоя на коленях над обрывом, Гарри Смит рыдал в
одиночестве, последний король Англии.
   Вертолет уже улетел, влекомый полуденными островами, где
лето поет свою сладостную песню голосами птиц.
   Старик обернулся, чтобы обозреть окрестности, и подумал:
ведь здесь все так же, как и сто тысяч лет назад. Великое
безмолвие и великая девственная природа, а теперь еще и
опустевшие мертвые города и король Генрих, старик Гарри,
Девятый.
   Он почти вслепую пошарил в траве и нашел свою
затерявшуюся сумку с книгами и кусочки шоколада в мешке и
поднял свою Библию и Шекспира, а кроме того, захватанного
Джонсона и словоохотливого Диккенса, Драйдена, Попа и вышел
на дорогу, огибавшую всю Англию.
   Завтра Рождество. Он желал благополучия миру. Люди,
живущие в нем, уже одарили себя солнцем, и так они поступили
везде. Швеция необитаема. Норвегия опустела. Никто больше
не живет в холодных краях Господа Бога. Все греются у
континентальных очагов в самых прекрасных его владениях, при
теплом ветре, под ласковым небом. Нет больше отчаянной
борьбы за выживание. Люди, обретшие новую жизнь в южных
пределах, подобно Христу, в такой день, например, как
завтрашний, поистине вновь припадают к вечным и младенческим
яслям...
   Сегодня вечером в какой-нибудь церкви испросит он
прощения за то, что назвал их предателями.
   - Еще одно напоследок, Гарри. Голубое.
   - Голубое? - спросил он себя.
   - Где-нибудь там, на дороге, найди голубой мелок. Разве
англичане не разрисовывали себя когда-то такими?
   - Голубые люди, да, с головы до ног!
   - Наш конец в нашем начале, а?
   Он плотно натянул свой картуз. Дул холодный ветер. Он
почувствовал, как первые колючие снежинки коснулись его губ.
   - О, замечательный мальчик! - сказал он, высовываясь из
воображаемого окна в золотое Рождественское утро, старик,
рожденный заново и зады