но
теперешнее  состояние  Пая.  Мы  можем   воспроизвести  эту  цепь  случайных
погрешностей и воздействий.  Но  вернуть  ребенка в наше измерение - это уже
совсем другое дело.  Возможно, пока мы добьемся нужного  сочетания, придется
провести миллион  неудачных опытов. Сочетание, которое ввергло  его  в чужое
пространство, было случайностью,  но, по  счастью, мы заметили и  проследили
ее, у  нас есть показания  приборов. А вот как вернуть  его оттуда  -  таких
данных  у  нас нет.  Приходится действовать наугад.  Поэтому  гораздо  легче
переправить вас в четвертое измерение, чем вернуть Пая в наше.
     - Если я перейду в его измерение, я увижу моего ребенка таким, какой он
на самом деле? - просто и серьезно спросила Полли.
     Уолкот кивнул.
     - Тогда я хочу туда, - сказала Полли.
     - Подожди, - вмешался Питер. - Мы пробыли здесь только пять минут, а ты
уже перечеркиваешь всю свою жизнь.
     - Пускай. Я иду к моему настоящему ребенку.
     - Доктор Уолкот, а как будет там, по ту сторону?

     -  Сами вы не заметите никаких перемен. Будете видеть друг друга такими
же, как прежде -  тот же рост, тот же  облик. А вот пирамидка станет для вас
ребенком. Вы обретете еще одно чувство и станете иначе воспринимать все, что
увидите.
     - А может быть, мы обратимся в  какие-нибудь цилиндры  или пирамиды?  И
вы,  доктор, покажетесь нам уже не человеком, а какой-нибудь  геометрической
фигурой?
     - Если слепой прозреет, разве он утратит способность слышать и осязать?
     - Нет.
     -  Ну  так  вот. Перестаньте  рассуждать при помощи  вычитания. Думайте
путем сложения. Вы кое-что приобретаете. И ничего не теряете. Вы знаете, как
выглядит человек, а у Пая,  когда  он  смотрит на  нас  из своего измерения,
этого преимущества  нет. Прибыв "туда", вы сможете  увидеть доктора Уолкота,
как пожелаете, - и геометрической фигурой, и человеком.  Наверно, на этом вы
заделаетесь заправским философом. Но тут есть еще одно...
     - Что же?
     - Для всего света вы, ваша жена и ребенок будете выглядеть абстрактными
фигурами. Малыш -  треугольником, ваша жена, возможно, прямоугольником. Сами
вы - массивным шестигранником. Потрясение ждет всех, кроме вас.
     - Мы окажемся выродками.
     - Да. Но не почувствуете себя выродками. Только придется жить  замкнуто
и уединенно.
     - До тех пор, пока вы не найдете способ вернуть нас всех троих?
     - Вот  именно.  Может  пройти и десять лет, и  двадцать.  Я бы  вам  не
советовал. Пожалуй, вы оба сойдете с ума от одиночества, от сознания, что вы
не такие, как  все.  Если  в вас есть  хоть  малое  зернышко шизофрении, она
разовьется. Но, понятно, решайте сами.
     Питер Хорн посмотрел на жену, она ответила прямым, серьезным взглядом.
     - Мы идем, - сказал Питер.
     - В измерение Пая? - переспросил Уолкот.
     - В измерение Пая.
     Они поднялись.
     - Мы не утратим никаких способностей, доктор, вы уверены? Поймете ли вы
нас, когда мы станем с вами говорить? Ведь Пая понять невозможно.
     - Пай говорит так потому,  что так звучит для него наша речь, когда она
проникает в его измерение. И он повторяет то, что  слышит. А вы,  оказавшись
там, будете говорить со мной превосходным человеческим языком, потому что вы
это умеете. Измерения не отменяют чувств и способностей, времени и знаний.
     - А что будет с Паем? Когда мы попадем в его измерение, мы прямо у него
на  глазах обратимся  в людей?  Вдруг это  будет  для  него  слишком сильным
потрясением? Не опасно это?
     -  Он еще  совсем кроха. Его представления о мире не  вполне сложились.
Конечно,  он  будет  поражен, но от вас будет  пахнуть по-прежнему, и голоса
останутся прежние, хорошо знакомые, и вы  будете  все такими же ласковыми  и
любящими, а это главное. Нет, вы с ним прекрасно поймете друг друга.
     Хорн медленно почесал в затылке.
     - Да, не самый простой и  короткий путь к цели... -  Он вздохнул. - Вот
был бы у нас еще ребенок, тогда про этого можно бы и забыть...
     - Но ведь речь именно о  нем. Смею думать, вашей жене нужен только этот
малыш и никакой другой, правда, Полли?
     - Этот, только этот, - сказала Полли.
     Уолкот многозначительно посмотрел на Хорна. И Питер понял. Этот ребенок
-  не то Полли потеряна. Этот ребенок - не то  Полли до конца жизни просидит
где-то  в  тишине,  в  четырех  стенах,  уставясь  в пространство невидящими
глазами.
     Все вместе они направились к машине.
     - Что ж, если она это  выдержит, так  выдержу и я, - сказал Хорн и взял
жену за  руку. - Столько лет я  работал в полную силу, не худо и  отдохнуть,
примем для разнообразия абстрактную форму.
     -  По совести, я вам  завидую, - сказал Уолкот, нажимая какие-то кнопки
на большой непонятной машине. - И  еще  вам скажу,  вот поживете  там  -  и,
пожалуй, напишете такой  философский  трактат,  что Дьюи, Бергсон,  Гегель и
прочие лопнули бы от зависти. Может, и я как-нибудь соберусь к вам в гости.
     - Милости просим. Что нам понадобится для путешествия?
     - Ничего. Просто ложитесь на стол и лежите смирно.
     Комната наполнилась гуденьем. Это звучали мощь, энергия и тепло.
     Полли и  Питер Хорн лежали на сдвинутых  вплотную столах,  взявшись  за
руки.  Их  накрыло  двойным  черным колпаком.  И  они  очутились в  темноте.
Откуда-то донесся бой часов  - далеко в глубине здания металлический голосок
прозвенел: "Тик-ки,  так-ки,  ровно семь, пусть  известно будет всем..." - и
постепенно замер.
     Низкое  гуденье звучало все громче.  Машина дышала затаенной,  пружинно
сжатой нарастающей мощью.
     - Это опасно? - крикнул Питер Хорн.
     - Нисколько!
     Мощь прорвалась воплем. Кажется, все атомы в комнате разделились на два
чуждых,  враждебных  лагеря. И  борются - чья  возьмет. Хорн  раскрыл рот  -
закричать бы... Все его существо сотрясали ужасающие электрические  разряды,
перекраивали  по  неведомым  граням  и  диагоналям.  Он  чувствовал  -  тело
раздирает какая-то сила, тянет, засасывает, властно чего-то требует. Жадная,
неотступная,  напористая,  она  распирает  комнату.  Черный  колпак  над ним
растягивался,  все плоскости  и  линии  дико,  непостижимо  исказились.  Пот
струился по лицу  - нет, не пот, а соки, выжатые  из него тисками враждующих
измерений. Казалось, руки и ноги что-то  выворачивает, раскидывает, колет, и
вот зажало. И весь он тает, плавится, как воск.
     Негромко щелкнуло.
     Мысль Хорна  работала стремительно, но спокойно. Как будет потом, когда
мы  с Полли и Паем окажемся  дома и придут друзья посидеть и выпить? Как все
это будет?
     И вдруг он понял, как оно будет, и разом ощутил благоговейный трепет, и
безоглядное доверие, и всю надежность  времени. Они по-прежнему будут жить в
своем белом доме,  на том же тихом зеленом  холме,  только вокруг поднимется
высокая ограда,  чтобы  не докучали любопытные.  И доктор  Уолкот  будет  их
навещать  - поставит  свою букашку  во дворе и  поднимется  на крыльцо, а  в
дверях его встретит стройный Белый четырехгранник с коктейлем в змееподобной
руке.
     А  в кресле в глубине комнаты солидный Белый цилиндр будет читать Ницше
и покуривать трубку.  И тут  же будет бегать Пай. И завяжется беседа, придут
еще друзья, Белый цилиндр и Белый  четырехгранник будут смеяться и шутить, и
угощать всех крохотными сандвичами и вином, и вечер пройдет славно, весело и
непринужденно.
     Вот как это будет.
     Щелк!
     Гуденье прекратилось.
     С Хорна сняли колпак.
     Все кончилось.
     Они уже в другом измерении.
     Он  услышал, как вскрикнула Полли.  Было очень светло. Хорн соскользнул
со  стола  и остановился,  озираясь. По  комнате бежала  Полли. Наклонилась,
подхватила что-то на руки...
     Вот  он,  сын Питера Хорна. Живой, розовощекий,  голубоглазый мальчуган
лежит в объятьях матери, растерянно озирается и захлебывается плачем.

     Пирамидки словно не бывало. Полли плакала от счастья.
     Весь  дрожа,  но  силясь улыбнуться, Питер  Хорн  пошел к ним -  обнять
наконец и Полли и малыша разом и заплакать вместе с ними.
     - Ну вот, - стоя поодаль, промолвил Уолкот. Он долго стоял не шевелясь.
Стоял  и неотрывно  смотрел  в  другой  конец  комнаты,  на Белый цилиндр  и
стройный  Белый  четырехгранник  с  Голубой  пирамидкой  в  объятиях.  Дверь
отворилась, вошел ассистент.
     -  Шш-ш!  - Уолкот  приложил  палец к  губам. - Им  надо побыть  одним.
Пойдемте.
     Он взял  ассистента за  локоть  и  на цыпочках двинулся к выходу. Дверь
затворилась  за  ними,  а  Белый четырехгранник  и  Белый  цилиндр  даже  не
оглянулись.




 (c) Copyright Нора Галь, наследники -- перевод
 Текст выверен по изданию: Брэдбери Р. Сочинения, в 2 тт. -- М.: Терра, 1997. -- т.1.



    Рэй Брэдбери.
    Каникулы


     Перевод Л. Жданова
     OCR: Алексей Базалев


     День был свежий  -  свежестью  травы, что  тянулась вверх, облаков, что
плыли в  небесах,  бабочек,  что опускались на  траву.  День был  соткан  из
тишины, но  она вовсе не  была немой, ее  создавали пчелы и  цветы,  суша  и
океан,  все,  что  двигалось,  порхало,  трепетало,  вздымалось   и  падало,
подчиняясь своему  течению  времени, своему  неповторимому  ритму.  Край был
недвижим, и  все двигалось. Море было неспокойно,  и море молчало. Парадокс,
сплошной парадокс, безмолвие  срасталось с безмолвием, звук со звуком. Цветы
качались,  и пчелы  маленькими  каскадами золотого  дождя падали  на клевер.
Волны холмов  и волны  океана, два рода  движения, были  разделены  железной
дорогой, пустынной, сложенной из ржавчины и стальной сердцевины, дорогой, по
которой, сразу видно,  много лет не ходили поезда. На тридцать миль к северу
она  тянулась, петляя, потом терялась в мглистых далях; на тридцать  миль  к
югу пронизывала острова летучих теней,  которые на глазах смещались и меняли
свои очертания на склонах далеких гор.
     Неожиданно рельсы задрожали.
     Сидя  на  путях,  одинокий дрозд  ощутил,  как рождается мерное  слабое
биение, словно где-то, за много миль, забилось чье-то сердце.
     Черный дрозд взмыл над морем.
     Рельсы продолжали  тихо дрожать,  и наконец из-за поворота  показалась,
вдоль по берегу пошла небольшая  дрезина,  в великом  безмолвии  зафыркал  и
зарокотал двухцилиндровый мотор.
     На этой  маленькой четырехколесной дрезине, на обращенной в две стороны
двойной скамейке, защищенные от солнца небольшим тентом, сидели мужчина, его
жена  и  семилетний сынишка. Дрезина  проходила  один  пустынный  участок за
другим, ветер бил в глаза и развевал волосы, но все  трое не оборачивались и
смотрели только вперед. Иногда, на выходе из  поворота, глядели нетерпеливо,
иногда печально, и все время настороженно - что дальше?
     На  ровной  прямой  мотор  вдруг  закашлялся и  смолк. В сокрушительной
теперь тишине  казалось  -  это покой,  излучаемый  морем, землей  и  небом,
затормозил и пресек вращение колес.
     - Бензин кончился.
     Мужчина, вздохнув, достал из узкого багажника запасную канистру и начал
переливать горючее в бак.
     Его жена и сын тихо глядели на  море, слушали приглушенный гром, шепот,
слушали,  как  раздвигается  могучий   занавес  из  песка,  гальки,  зеленых
водорослей, пены.
     - Море красивое, правда? - сказала женщина.
     - Мне нравится, - сказал мальчик.
     - Может быть, заодно сделаем привал и поедим?
     Мужчина навел бинокль на зеленый полуостров вдали.
     -  Давайте.  Рельсы  сильно  изъело ржавчиной. Впеереди путь  разрушен.
Придется ждать, пока я исправлю.
     - Сколько лопнуло рельсов, столько привалов! - сказал мальчик.
     Женщина попыталась улыбнуться,  потом перевела свои серьезные, пытливые
глаза на мужчину.
     - Сколько мы проехали сегодня?
     -  Неполных  девяносто миль.  -  Мужчина  все  еще напряженно  глядел в
бинокль. - Больше, по-моему, и не стоит проходить  в день. Когда  гонишь, не
успеваешь ничего увидеть. Послезавтра  будем в  Монтерее, на следующий день,
если хочешь, в Пало Альто.
     Женщина развязала ярко-желтые ленты широкополой соломенной шляпы, сняла
ее  с золотистых волос и, покрытая легкой  испариной, отошла от  машины. Они
столько ехали без остановки на трясучей дрезине, что все тело пропиталось ее
ровным  ходом.  Теперь,  когда  машина остановилась, было  какое-то странное
чувство, словно с них сейчас снимут оковы.
     - Давайте есть!
     Мальчик бегом  отнес  корзинку  с  припасами на берег. Мать  и  сын уже
сидели перед расстеленной  скатертью, когда мужчина спустился к ним; на  нем
был  строгий костюм с жилетом, галстук и  шляпа, как будто он ожидал кого-то
встретить в пути.
     Раздавая сэндвичи и извлекая  маринованные овощи  из прохладных зеленых
баночек,  он понемногу  отпускал  галстук  и  расстегивал  жилет,  все время
озираясь, словно готовый в любую секунду опять застегнуться на все пуговицы.
     - Мы одни, папа? - спросил мальчик, не переставая жевать.
     - Да.
     - И больше никого, нигде?
     - Больше никого.
     - А прежде на свете были люди?
     -  Зачем  ты  все время  спрашиваешь? Это было не так  уж  давно. Всего
несколько месяцев. Ты и сам помнишь.
     - Плохо помню. А когда нарочно стараюсь  припомнить, и вовсе забываю. -
Мальчик просеял между  пальцами горсть песка. - Людей  было столько, сколько
песка тут на пляже? А что с ними случилось?
     - Не знаю, - ответил мужчина, и это была правда.
     В одно  прекрасное утро  они проснулись и мир был пуст. Висела бельевая
веревка  соседей,  и ветер  трепал ослепительно  белые рубашки,  как  всегда
поутру блестели машины перед коттеджами, но не слышно ничьего "до свидания",
не гудели  уличным движением мощные  артерии города, телефоны не вздрагивали
от собственного звонка, не кричали дети в чаще подсолнечника.
     Лишь  накануне вечером  он сидел  с женой  на  террасе, когда  принесли
вечернюю газету, и даже не развертывая ее, не глядя на заголовки, сказал:
     - Интересно, когда мы ему осточертеем и он всех нас выметет вон?
     - Да, до чего  дошло, -  подхватила она. - И  не остановишь.  Как же мы
глупы, правда?
     -  А замечательно было бы...  - Он раскурил свою  трубку.  - Проснуться
завтра, и во всем мире ни души, начинай все сначала!
     Он  сидел и  курил, в руке сложенная газета,  голова откинута на спинку
кресла.
     - Если бы можно было сейчас нажать такую кнопку, ты бы нажал?
     - Наверно, да, - ответил он. - Без насилия.  Просто все исчезнет с лица
земли.  Оставить  землю  и море, и  все  что растет - цветы, траву, плодовые
деревья.  И  животные тоже  пусть  остаются.  Все оставить,  кроме человека,
который охотится, когда не  голоден,  ест, когда сыт, жесток, хотя его никто
не задевает.
     - Но мы-то должны остаться. - Она тихо улыбнулась.
     - Хорошо  было бы. - Он задумался. - Впереди  - сколько угодно времени.
Самые длинные каникулы  в  истории. И мы с корзиной припасов, и самый долгий
пикник. Только ты, я и Джим. Никаких сезонных билетов. Не нужно  тянуться за
Джонсами. Даже  автомашины не  надо. Придумать  какой-нибудь  другой  способ
путешествовать,  старинный способ. Взять корзину  с сэндвичами,  три бутылки
шипучки, дальше,  как понадобится,  пополнять запасы в безлюдных магазинах в
безлюдных городах, и впереди нескончаемое лето...
     Долго они сидели молча на террасе, их разделяла свернутая газета.
     Наконец она сказала:
     - А нам не будет одиноко?

     Вот каким было утро нового мира. Они проснулись и услышали мягкие звуки
земли,  которая  теперь  была  просто-напросто лугом, городаа тонули в  море
травы-муравы,   ноготков,  маргариток,  вьюнков.   Сперва  они  приняли  это
удивительно спокойно, должно  быть потому,  что уже столько  лет  не  любили
город  и позади  было столько  мнимых  друзей,  и  была  замкнутая  жизнь  в
уединении, в механизированном улье.
     Муж  встал  с  кровати, выглянул в окно и спокойно, словно речь  шла  о
погоде, заметил:
     - Все исчезли.
     Он понял это по звукам, которых город больше не издавал.
     Они завтракали  не  торопясь, потому что мальчик  еще  спал,  потом муж
выпрямился и сказал:
     - Теперь мне надо придумать, что делать.
     - Что делать? Как... разве ты не пойдешь на работу?
     - Ты все еще не веришь,  да? - Он засмеялся. - Не веришь, что я не буду
каждый день  выскакивать  из дому  в десять минут девятого, что Джиму больше
никогда  не  надо  ходить в  школу.  Все,  занятия кончились,  для  всех нас
кончились! Больше никаких карандашей, никаких книг и кислых взглядов  босса!
Нас  отпустили, милая, и мы никогда не  вернемся к этой дурацкой, проклятой,
нудной рутине. Пошли!
     И он повел ее по пустым и безмолвным улицам города.
     - Они не умерли, - сказал он. - Просто... ушли.
     - А другие города?
     Он  зашел в  телефонную будку,  набрал номер  Чикаго, потом  Нью-Йорка,
потом Сан-Франциско. Молчание. Молчание. Молчание.
     Все, - сказал он, вешая трубку.
     - Я  чувствую себя  виноватой, - сказала она. - Их нет, а  мы остались.
И... я радуюсь. Почему? Ведь я должна горевать.
     - Должна? Никакой трагедии нет. Их не пытали, не жгли, не  мучили.  Они
исчезли и не почувствовали этого, не узнали. И теперь  мы  ни  перед  кем не
обязаны.  У нас  одна обязанность - быть счастливыми. Тридцать  лет  счастья
впереди, разве плохо?
     - Но... но тогда нам нужно заводить еще детей?
     - Чтобы снова населить  мир? - Он медленно, спокойно покачал головой. -
Нет. Пусть  Джим  будет последним.  Когда он состарится  и  умрет, пусть мир
принадлежит лошадям и коровам, бурундукам и паукам Они без нас  не пропадут.
А потом когда-  нибудь  другой род,  умеющий сочетать естественное счастье с
естественным  любопытством, построит города, совсем не  такие,  как наши,  и
будет жить  дальше. А  сейчас уложим корзину, разбудим Джима  и  начнем наши
тридцатилетние каникулы. Ну, кто первым добежит до дома?
     Он взял с маленькой дрезины кувалду, и пока  он полчаса один  исправлял
ржавые  рельсы,  женщина  и  мальчик побежали вдоль берега. Они вернулись  с
горстью влажных ракушек и чудесными  розовыми камешками, сели,  и мать стала
учить сына, и он писал карандашом в блокноте домашнее задание, а в полдень к
ним  спустился  с  насыпи  отец,  без  пиджака,  без  галстука,  и они  пили
апельсиновую шипучку, глядя, как в бутылках, теснясь, рвутся вверх пузырьки.
Стояла тишина. Они  слушали, как солнце настраивает старые железные  рельсы.
Соленый  ветер разносил  запах  горячего  дегтя от шпал,  и мужчина легонько
постукивал пальцем по своему карманному атласу.
     - Через месяц, в мае, доберемся до Сакраменто, оттуда двинемся в Сиэтл.
Пробудем там  до первого  июля, июль хороший месяц в  Вашингтоне, потом, как
станет  холоднее,  обратно,  в  Йеллоустон, несколько  миль  в  день,  здесь
поохотимся, там порыбачим...
     Мальчику стало скучно, он  отошел  к  самой воде и бросал палки в море,
потом сам же бегал за ними, изображая ученую собаку.
     Отец продолжал:
     - Зимуем в  Таксоне, в самом конце зимы едем во Флориду, весной - вдоль
побережья, в июне  попадем, скажем, в Нью-Йорк. Через два года лето проводим
в  Чикаго. Через  три года  -  как ты  насчет  того,  чтобы провести  зиму в
Мехико-Сити? Куда рельсы  приведут, куда угодно,  и если  нападем на  совсем
неизвестную старую ветку - превосходно, поедем по ней  до  конца, посмотрим,
куда  она  ведет.  Когда-нибудь,  честное  слово, пойдем  на  лодке  вниз по
Миссисипи, я  об  этом  давно  мечтал.  На всю жизнь  хватит,  не  маршрут -
находка...
     Он  смолк. Он  хотел уже захлопнуть атлас неловкими  руками,  но что-то
светлое  мелькнуло  в  воздухе  и упало  на  бумагу. Скатилось на  песок,  и
получился мокрый комочек.
     Жена  глянула на влажное пятнышко и сразу перевела взгляд на  его лицо.
Серьезные глаза его подозрительно блестели. И по одной щеке тянулась влажная
дорожка.
     Она ахнула. Взяла его руку и крепко сжала.
     Он сти