ечая жара от мерцающих углей, Эриксон брел по
пепелищу. Из-под хаоса рухнувших балок, заваленные
головешками, торчали обуглившиеся шкафы и стулья,
оплавленная раковина, напоминая о том, что раньше здесь была
кухня. Мимо бывшей прихожей Эриксон прошел тем, что было
гостиной, к спальне.
   В спальне, среди докрасна раскаленных матрасных пружин,
железных прутьев, оставшихся от сгоревшей кровати, мирно
спала Молли. Искры дотлевали на не тронутых огнем руках,
спокойно вытянутых вдоль тела. На безмятежном лице, на
левой щеке догорал кусок доски. Эриксон стоял, как столб,
не в силах пошевелиться и не веря собственным глазам. На
дымящейся постели из мерцающих углей лежала его жена, без
единого ожога, без единой царапины на теле и мерно дышала во
сне. Спала, как будто не обваливались вокруг объятые
пламенем стены, не обрушивалась раскаленная кровля, не
плавился металл.
   Шагая по дымящимся развалинам, он почти прожег толстые
подметки грубых ботинок, а она лежала среди этого адского
пекла, чуть припорошенная пеплом, но не тронутая огнем.
Распущенные волосы разметались по куче углей.
   Эриксон склонился над женой и позвал:
   - Молли...
   Она не ответила, не шевельнулась. Она неподвижно лежала
в дотлевающей спальне не мертвая, но и не живая, а губы ее
чуть подрагивали в такт спокойному дыханию. Неподалеку
лежали дети. В дымном раскаленном воздухе можно было
различить их спящие фигурки.
   Эриксон перенес их на край поля.
   - Молли, дети, проснитесь...
   Никакого отклика, только мерное дыхание.
   - Дети, мама... Умерла?
   Но ведь она не умерла! Но и...
   Он пытался растормошить детей, тряс их все сильней, но
ответом ему было лишь сонное дыхание. Он стоял над спящими
телами, и его обожженное лицо, изрезанное морщинами,
застывало в гримасе отчаяния.
   И вдруг он понял, отчего они спали в объятом пламенем
доме. Отчего он не может их разбудить. Он понял: Молли
так и будет лежать погруженная в вечный сон и никогда не
откроет глаз, не улыбнется ему.
   Коса. Колосья.
   Их жизнь, которая должна была оборваться вчера, 30 мая
1938 года, не закончилась, потому что он не решился скосить
колосья их жизни. Они должны были сгореть в доме, но он не
вышел в поле, и поэтому ничто не могло причинить вреда их
телам. Дом сгорел до основания, а Молли и дети продолжали
существовать. Не мертвые, но и не живые, брошенные на
полпути между жизнью и смертью, ожидающие своего часа.
   Молли и дети спали. Спали и тысячи таких же, как они, -
жертвы катастроф, болезней, пожаров, самоубийств, спали уже
не живые, но и не мертвые, только потому, что он решил не
дотрагиваться до косы. Только потому, что он не отважился
косить спелую пшеницу.
   Последний раз он взглянул на детей. Теперь он будет
косить непрерывно, изо дня в день, без отдыха, без
остановки. Будет косить всегда, косить вечно.
   Ну вот и все, подумал он, пора приниматься за дело. Не
попрощавшись, он повернулся, взял косу и, неся в себе
растущую, переполняющую все его существо злобу, зашагал к
полю.
   Шаги его все убыстрялись, пока он не понесся длинными,
упругими скачками. Колосья хлестали его по ногам, а он
летел как одержимый по полю, сжигаемый неистовой жаждой
работы.
   Остановившись в густой пшенице он вскрикнул: "Молли" - и
взмахнул косой. "Сюзи" - еще взмах косы. "Дрю" - еще
взмах.
   Не обернувшись на крик, донесшийся с пожарища,
захлебываясь от рыданий, он срезал колосья, все учащая
взмахи косы.
   Лезвие шипело, выкашивая огромные клинья спелой и зеленой
пшеницы, и Эр шел по полю с косой в руках, ничего не видя от
слез, ругаясь, изрыгая проклятья, сотрясаясь от безумного
смеха.
   Взлет лезвия, сияющего на солнце, - и бомбы падают на
Москву, Лондон, Токио...
   Все громче свист косы - и разгорается огонь в печах
Бухенвальда и Бельзена.
   Под пение покрытой влагой косы слепыми солнцами лопаются
и все выше вздымаются грибы атомных взрывов над Невадой.
Хиросимой, Бикини, Сибирью...
   Плач" колосьев, зеленым ливнем падающих на Землю, -
взволновались Корея, Индокитай, Египет; Индия взволновалась;
залихорадило Азию; проснулась в ночи Африка.
   Лезвие неистово металось в море пшеницы, сверкая при
каждом взмахе, с бешенством человека, потерявшего все,
потерявшего столько, что ему уже наплевать на то, что он
делает с миром.
   Все это происходит неподалеку от развилки большого шоссе,
ведущего в Калифорнию, вечно забитого несущимися машинами.
Много лет пройдет, пока какой-нибудь разваливающийся на ходу
автомобиль свернет на развилке, двинется по грязной,
разрушенной дороге и заглохнет в тупике перед обугленными
развалинами. Если кому-нибудь и вздумается спросить дорогу
у человека, бешено, безостановочно работающего в поле, он не
дождется ни ответа, ни помощи.
   Долгие годы этот человек занят тем, что непрерывно
выкашивает пшеницу. Он так занят тем, чтобы успеть скосить
как можно больше, что уже не в состоянии отличить зеленый
колос от спелого.
   Дрю Эриксон со своей косой безостановочно движется по
полю. Не угасают вспышки слепых солнц над землей, и не
гаснет белый огонь в его бессонных глазах.
   И так изо дня в день, из года в год.

----------------------------------------------------------

   1) - Господи, помилуй! (греч.).



   Рэй Бредбери
   Дракон


   Перевод Н. Галь


   Ничто не шелохнется на бескрайней болотистой равнине,
лишь дыхание ночи колышет невысокую траву. Уже долгие годы
ни одна птица не пролетала под огромным слепым щитом
небосвода. Когда-то, давным-давно, тут притворялись живыми
мелкие камешки - они крошились и рассыпались в пыль. Теперь
в душе двух людей, что сгорбились у костра, затерянного
среди пустыни, шевелится одна только ночь; тьма тихо
струится по жилам, мерно, неслышно стучит в висках.
   Отсветы костра пляшут на бородатых лицах, дрожат
оранжевыми всплесками в глубоких колодцах зрачков. Каждый
прислушивается к ровному, спокойному дыханию другого и даже
слышит, кажется, как медленно, точно у ящерицы, мигают веки.
Наконец один начинает мечом ворошить уголья в костре.
   - Перестань, глупец, ты нас выдашь!
   - Что за важность, - отвечает тот, другой. - Дракон все
равно учует нас издалека. Ну и холодище, Боже милостивый!
Сидел бы я лучше у себя в замке.
   - Мы ищем не сна, но смерти...
   - А чего ради? Ну, чего ради? Дракон ни разу еще не
забирался в наш город!
   - Тише ты, дурень! Он пожирает всех, кто путешествует в
одиночку между нашим городом и соседним.
   - Ну и пусть пожирает, а мы вернемся домой.
   - Тсс... слышишь?
   Оба замерли.
   Они ждали долго, но в ночи лишь пугливо подрагивала шкура
коней, точно бархатный черный бубен, да едва-едва
позванивали серебряные стремена.
   - Ох и места же у нас, - вздохнул второй. - Тут добра не
жди. Кто-то задувает солнце, и сразу - ночь. И уж тогда,
тогда... Господи, ты только послушай! Говорят, у этого
дракона из глаз - огонь. Дышит он белым паром, издалека
видно, как он мчится по темным полям. Несется в серном
пламени и громе и поджигает траву. Овцы в страхе кидаются
врассыпную и, обезумев, издыхают. Женщины рождают чудовищ.
От ярости дракона сотрясаются стены, башни рушатся и
обращаются в прах. На рассвете холмы усыпаны телами жертв.
Скажи, сколько рыцарей уже выступило против этого чудища и
погибло, как погибнем и мы?
   - Хватит, надоело!
   - Как не надоесть! Среди этого запустения я даже не
знаю, какой год на дворе!
   - Девятисотый от Рождества Христова.
   - Нет, нет, - зашептал другой и зажмурился. - Здесь, на
равнине, нет Времени - только Вечность. Я чувствую, вот
выбежать назад, на дорогу, - а там все не так, города как не
бывало, жители еще и не родились, камень для крепостных стен
еще не добыт из каменоломен, бревна не спилены в лесах; не
спрашивай, откуда я это знаю, сама равнина знает и
подсказывает мне. А мы сидим тут одни в стране огненного
дракона. Боже, спаси нас и помилуй!
   - Затаи страх в душе, но не забудь меч и латы!
   - Что толку? Дракон приносится неведомо откуда; мы не
знаем, где его жилище. Он исчезает в тумане; мы не знаем,
куда он скрывается. Что ж, наденем доспехи и встретим
смерть во всеоружии.
   Не успев застегнуть серебряные латы, второй вновь застыл
и обернулся.
   По сумрачному краю, где царили тьма и пустота, из самого
сердца равнины сорвался ветер и принес пыль, что струится в
часах, отмеряя бег времени. В глубине этого невиданного
вихря пылали черные солнца и неслись мириады сожженных
листьев, сорванных неведомо с каких осенних деревьев где-то
за окоемом. Под этим жарким вихрем таяли луга и холмы,
кости истончались, словно белый воск, кровь мутилась, и
густела, и медленно оседала в мозгу. Вихрь налетал, и это
летели тысячи погибающих смятенных душ. Это был сумрак,
объятый туманом, объятый тьмой, и тут не место было
человеку, и не было ни дня, ни часа - время исчезло,
остались только эти двое в безликой пустоте, во внезапной
леденящей буре, в белом громе, что надвигался за прозрачным
зеленым щитом ниспадающих молний. По траве хлестнул ливень,
и снова все стихло, и в холодной тьме, в бездыханной тиши
только и осталось живого тепла, что эти двое.
   - Вот, - прошептал первый. - Вот оно!..
   Вдалеке, за много миль, оглушительно загремело, заревело
- мчался дракон.
   В молчании оба опоясались мечами и сели на коней.
Первозданную полуночную тишину разорвало грозное шипенье,
дракон стремительно надвигался - ближе, ближе; над гребнем
холма сверкнули свирепые огненные очи, возникло что-то
темное, неясное, сползло, извиваясь, в долину и скрылось.
   - Скорее!
   Они пришпорили коней и поскакали к ближней лощине.
   - Он пройдет здесь!
   Поспешно закрыли коням глаза шорами, руками в железных
перчатках подняли копья.
   - Боже правый!
   - Да, будем уповать на Господа.
   Миг - и дракон обогнул косогор. Огненно-рыжий глаз
чудовища впился в них, на доспехах вспыхнули алые искры и
отблески. С ужасающим надрывным воплем и скрежетом дракон
рванулся вперед.
   - Помилуй нас, Боже!
   Копье ударило под желтый глаз без век, согнулось - и
всадник вылетел из седла. Дракон сшиб его с ног, повалил,
подмял. Мимоходом задел черным жарким плечом второго коня и
отшвырнул вместе с седоком прочь, за добрых сто футов, и они
разбились об огромный валун, а дракон с надрывным
пронзительным воем и свистом промчался дальше, весь
окутанный рыжим, алым, багровым пламенем, в огромных мягких
перьях слепящего едкого дыма.
   - Видал? - воскликнул кто-то. - Все в точности, как я
тебе говорил!
   - То же самое, точь-в-точь! Рыцарь в латах, вот лопни
мои глаза! Мы его сшибли!
   - Ты остановишься?
   - Уж пробовал раз. Ничего не нашел. Неохота
останавливаться на этой пустоши. Жуть берет. Что-то тут
нечисто.
   - Но ведь кого-то мы сбили!
   - Я свистел вовсю, малый мог бы посторониться, а он и не
двинулся!
   Вихрем разорвало пелену тумана.
   - В Стокли прибудем вовремя. Подбрось-ка угля, Фред.
Новый свисток стряхнул капли росы с пустого неба. Дыша
огнем и яростью, ночной скорый пронесся по глубокой лощине,
с разгона взял подъем и скрылся, исчез безвозвратно в
холодной дали на севере, остались лишь черный дым и пар - и
еще долго таяли в оцепенелом воздухе.



   Рэй Бредбери
   Икар Монгольфье Райт

   Перевод Н. Галь


   Он лежал в постели, а ветер задувал в окно, касался ушей
и полуоткрытых губ и что-то нашептывал ему во сне.
Казалось, это ветер времени повеял из Дельфийских пещер,
чтобы сказать ему все, что должно быть сказано про вчера,
сегодня и завтра. Где-то в глубине его существа порой
звучали голоса - один, два или десять, а быть может, это
говорил весь род людской, но слова, что срывались с его губ,
были одни и те же:
   - Смотрите, смотрите, мы победили!
   Ибо во сне он, они, сразу многие вдруг устремлялись ввысь
и летели. Теплое, ласковое воздушное море простиралось под
ним, и он плыл, удивляясь и не веря.
   - Смотрите, смотрите! Победа!
   Но он вовсе не просил весь мир дивиться ему; он только
жадно, всем существом смотрел, впивал, вдыхал, осязал этот
воздух, и ветер, и восходящую Луну. Совсем один он плыл в
небесах. Земля уже не сковывала его своей тяжестью.
   "Но постойте, - думал он, - подождите!
   Сегодня - что же это за ночь?
   Разумеется, это канун. Завтра впервые полетит ракета на
Луну. За стенами этой комнаты, среди прокаленной Солнцем
пустыни, в сотне шагов отсюда меня ждет ракета.
   Полно, так ли? Есть ли там ракета?"
   "Постой-ка! - подумал он и передернулся и, плотно
сомкнув веки, обливаясь потом, обернулся к стене и яростно
зашептал. - Надо наверняка! Прежде всего кто ты такой?"
   "Кто я? - подумал он. - Как мое имя?"
   Джедедия Прентис, родился в 1938-м, окончил колледж в
1959-м, право управлять ракетой получил в 1965-м. Джедедия
Прентис... Джедедия Прентис...
   Ветер подхватил его имя и унес прочь! С воплем спящий
пытался его удержать.
   Потом он затих и стал ждать, пока ветер вернет ему имя.
Ждал долго, но была тишина, тысячу раз гулко ударило сердце
- и тогда лишь он ощутил в воздухе какое-то движение.
   Небо раскрылось, точно нежный голубой цветок. Вдали
Эгейское море покачивало белые опахала пены над пурпурными
волнами прибоя.
   В шорохе волн, набегающих на берег, он расслышал свое
имя.
   Икар.
   И снова шепотом, легким, как дыхание:
   Икар.
   Кто-то потряс его за плечо - это отец звал его, хотел
вырвать из ночи. А он, еще мальчишка, лежал свернувшись
лицом к окну, за окном виднелся берег внизу и бездонное
небо, и первый утренний ветерок пошевелил скрепленные
янтарным воском золотые перья, что лежали возле его детской
постели. Золотые крылья словно ожили в руках отца, и, когда
сын взглянул на эти крылья и потом за окно, на утес, он
ощутил, что и у него самого на плечах, трепеща, прорастают
первые перышки.
   - Как ветер, отец?
   - Мне хватит, но для тебя слишком слаб.
   - Не тревожься, отец. Сейчас крылья кажутся неуклюжими,
но от моих костей перья станут крепче, от моей крови оживет
воск.
   - И от моей крови тоже, и от моих костей, не забудь:
каждый человек отдает детям свою плоть, а они должны
обращаться с нею бережно и разумно. Обещай не подниматься
слишком высоко, Икар. Жар Солнца может растопить твои
крылья, сын, но их может погубить и твое пылкое сердце.
Будь осторожен!
   И они вынесли великолепные золотые крылья навстречу утру,
и крылья зашуршали, зашептали его имя, а быть может, иное, -
чье-то имя взлетело, завертелось, поплыло в воздухе, словно
перышко.
   Монгольфье.
   Его ладони касались жгучего каната, яркой простеганной
ткани, каждая ниточка нагрелась и обжигала, как лето. Он
подбрасывал охапки шерсти и соломы в жарко дышащее пламя.
   Монгольфье.
   Он поднял глаза - высоко над головой вздувалась, и
покачивалась на ветру, и взмывала, точно подхваченная
волнами океана. огромная серебристая груша, наполнялась
мерцающим током разогретого воздуха, восходившего над
костром. Безмолвно, подобная дремлющему божеству,
склонилась над полями Франции эта легкая оболочка, и все
расправляется, ширится, полнясь раскаленным воздухом, и уже
скоро вырвется на волю. И с нею вознесется в голубые тихие
просторы его мысль и мысль его брата и поплывет, безмолвная,
безмятежная, среди облачных просторов, в которых спят еще
неприрученные молнии. Там, в пучинах, не отмеченных ни на
одной карте, в бездне, куда не донесется ни птичья песня, ни
человеческий крик, этот шар обретет покой. Быть может, в
этом плавании он, Монгольфье, и с ним все люди услышат
непостижимое дыхание Бога и торжественную поступь вечности.
   Он вздохнул, пошевелился, и зашевелилась толпа, на
которую пала тень нагретого аэростата.
   - Все готово, все хорошо.
   Хорошо. Его губы дрогнули во сне. Хорошо. Шелест,
шорох, трепет, взлет. Хорошо.
   Из отцовских ладоней игрушка рванулась к потолку,
закружилась, подхваченная вихрем, который сама же подняла, и
повисла в воздухе, и они с братом не сводят с нее глаз, а
она трепещет над головой, и шуршит, и шелестит, и шепчет их
имена.
   Райт.
   И шепот: ветер, небеса, облака, просторы, крылья, полет.
   - Уилбур? Орвил? Постой, как же так?
   Он вздыхает во сне.
   Игрушечный геликоптер жужжит, ударяется в потолок -
шумящий крылами орел, ворон, воробей, малиновка, ястреб.
Шелестящий крылами орел, шелестящий крылами ворон, и наконец
слетает к ним в руки ветер, дохнувший из лета, что еще не
настало, - в последний раз трепещет и замирает шелестящий
крылами ястреб.
   Во сне он улыбался.
   Он устремился в Эгейское небо, далеко внизу остались
облака.
   Он чувствовал, как, точно пьяный, покачивается огромный
аэростат, готовый отдаться во власть ветра.
   Он ощущал шуршанье песков - они спасут его, упади он,
неумелый птенец, на мягкие дюны Атлантического побережья.
Планки и распорки легкого каркаса звенели точно струны арфы,
и его тоже захватила эта мелодия.
   За стенами комнаты, чувствует он, по каленой глади
пустыни скользит готовая к пуску ракета, огненные крылья еще
сложены, она еще сдерживает свое огненное дыхание, но скоро
ее голосом заговорят три миллиарда людей. Скоро он
проснется и неторопливо направится к ракете.
   И станет на краю утеса.
   Станет в прохладной тени нагретого аэростата.
   Станет на берегу, под вихрем песка, что стучит по
ястребиным крыльям "Китти Хок".
   И натянет на мальчишеские плечи и руки, до самых кончиков
пальцев, золотые крылья, скрепленные золотым воском.
   В последний раз коснется тонкой, прочно сшитой оболочки,
- в ней заключено дыхание людей, жаркий вздох изумления и
испуга, с нею вознесутся в небо их мечты.
   Искрой он пробудит к жизни бензиновый мотор.
   И, стоя над бездной, даст отцу руку на счастье - да будут
послушны ему в полете гибкие крылья!
   А потом взмахнет руками и прыгнет.
   Перережет веревки и даст свободу огромному аэростату.
   Запустит мотор, поднимет аэроплан в воздух.
   И, нажав кнопку, воспламенит горючее ракеты.
   И все вместе, прыжком, рывком, стремительно возносясь,
плавно скользя, разрывая, взрезая, пронизывая воздух,
обратив лицо к Солнцу, к Луне и звездам, они понесутся над
Атлантикой и Средиземным морем, над полями, пустынями,
селениями и городами; в безмолвии газа, в шелесте перьев, в
звоне и дрожи туго обтянутого тканью легкого каркаса, в
грохоте, напоминающем извержение вулкана, в приглушенном
торопливом рокоте; порыв, миг потрясения, колебания, а потом
- все выше, упрямо, неодолимо, вольно, чудесно, и каждый
засмеется и во весь голос крикнет свое имя. Или другие
имена - тех, кто еще не родился, или тех, что давно умерли,
тех, кого подхватил и унес ветер, пьянящий, как вино, или
соленый морской ветер, или безмолвный ветер, плененный в
аэростате, или ветер, рожденный химическим пламенем. И
каждый чувствует, как прорастают из плоти крылья, и
раскрываются за плечами, и шумят, сверкая ярким опереньем.
И каждый оставляет за собою эхо полета, и отзвук,
подхваченный всеми ветрами, опять и опять обегает земной
шар, и в иные времена его услышат их сыновья и сыновья
сыновей, во сне внемля тревожному полуночному небу.
   Ввысь и еще ввысь, выше, выше! Весенний разлив, летний
поток, нескончаемая река крыльев!
   Негромко прозвенел звонок.
   - Сейчас, - прошептал он, - сейчас я проснусь. Еще
минуту...
   Эгейское море за окном скользнуло прочь; пески
Атлантического побережья, равнины Франции обернулись
пустыней Нью-Мехико. В комнате, возле его детской постели,
не всколыхнулись перья, скрепленные золотым воском. За
окном не качается наполненная жарким ветром серебристая
груша, не позванивает на ветру машина- бабочка с тугими
перепончатыми крыльями. Там, за окном, только ракета -
мечта, готовая воспламениться, - ждет одного прикосновения
его руки, чтобы взлететь.
   В последний миг сна кто-то спросил его имя.
   Он ответил спокойно то, что слышал все эти часы, начиная
с полуночи:
   - Икар Монгольфье Райт.
   Он повторил это медленно, внятно - пусть тот, кто
спросил