И, кроме всего прочего, главное, что занимало в данный момент воображение
Сэма, - это блестящие  стальные  подносы,  уже  находившиеся  в  термостатах
самолета, из которых исходили сумасшедшие запахи  эскалопов,  цыплят,  соуса
по-беарнски и, если он не ошибался, мяса  с  перцем.  Воистину,  Бог  обитал
теперь и на небесах, и на самолете "Эр-Франс"!
   Дивероу подсчитал, что он не ел уже в течение тридцати шести часов.
   В  установленных  в   салоне   громкоговорителях   послышались   какие-то
неразборчивые звуки, и самолет вырулил на взлетную полосу. Две минуты спустя
они были уже в воздухе, и стюардесса принялась  раздавать  пассажирам  самую
желанную для Сэма литературу: меню.
   И когда очередь заказывать блюда дошла до него, он делал это дольше всех.
Отчасти потому, что ему то и  дело  приходилось  сглатывать  выделявшуюся  в
изобилии слюну.  Затем  последовал  мучительный  час  ожидания.  Впрочем,  в
обычных условиях он не был бы для Сэма столь уж  мучительным,  поскольку  он
взял бы себе коктейль. Но сегодня пить он не мог, так как  желудок  его  был
пуст.
   Однако, как бы там ни было, обед приближался. Стюардессы,  расхаживая  по
проходу, раскладывали  миниатюрные  скатерти,  столовое  серебро  и  просили
пассажиров подтвердить выбор  вина.  Не  в  силах  более  сдерживаться,  Сэм
откинул голову на спинку сиденья.
   Запахи пищи сводили его с ума. Каждый из них был сладостным угощением для
его обоняния.
   Но тут произошло то, что должно было произойти. Сидевший  рядом  с  Сэмом
странного вида сикх вскочил внезапно со своего  места  и  начал  распутывать
тюрбан, пока из него не вывалился огромный револьвер, гулко упавший  на  пол
самолета. Крысиные Глаза, быстро наклонившись и схватив  оружие,  заорал  во
все горло:
   - Айяее! Айяее! Айяее! Аль-фатах! Айяее!
   Эти вопли послужили сигналом для находившихся в самолете других "сикхов",
и в следующее мгновение весь салон огласился  дикими  выкриками  "Айяее!"  и
"Аль-фатах!". Крысиные Глаза выхватил откуда-то из  брюк  устрашающего  вида
длинный нож.
   Сэм, пребывая в полнейшей прострации, уставился на него.
   Странный "сикх", сидевший рядом с ним, на  самом  деле  оказался  арабом.
Проклятым палестинским арабом.
   И никем иным.
   В следующую секунду палестинец кинулся  к  стюардессе,  чье  лицо  тотчас
покрылось  смертельной  бледностью,  поскольку  ствол  огромного  револьвера
уткнулся ей в грудь.
   - Сейчас же сообщи  командиру  корабля,  -  прорычал  палестинец,  -  что
самолет должен лететь в Алжир! Иначе вы все сдохнете!
   - Понятно, мсье, - пролепетала стюардесса. - Но самолет  и  так  летит  в
Алжир... Это место нашего назначения, мсье!
   Араб явно был сбит с толку.  Его  насквозь  пронизывавшие  девушку  глаза
превратились в два вытаращенных грязных  комочка,  а  затем  снова  налились
буйной, безжалостной силой.
   Угрожающе помахав перед лицом стюардессы револьвером, он дико завопил:
   - Айяее! Айяее! Арафат! Ты слышишь меня, о Арафат?! Для вас же, жидовские
свиньи и христианские собаки, не будет на этой земле ни пищи, ни  воды!  Это
приказ Арафата!
   Откуда-то из самой глубины тайников подсознания Сэма  голосок  прошептал:
"Тебя вроде, парень, подставили!"

Глава 15

   Режиссер поморщился: два скрипача и  три  трубача  сфальшивили  во  время
исполнения крещендо "Вальса Мюзетты". Последний акт опять испорчен.
   Он сделал пометку насчет дирижера, который, как ему показалось,  блаженно
улыбался, даже не подозревая о досадном диссонансе. Очевидно,  со  слухом  у
него уже не все в порядке.
   Присмотревшись, режиссер отметил также, что осветитель сцены снова то  ли
где-то уснул, то ли ушел в туалет. Прожекторный луч был  направлен  вниз,  в
оркестровую яму, на смущенную физиономию флейтиста, но не на Мими.
   Он и это принял к сведению.
   А на  самой  сцене  возникла  еще  одна  проблема.  Впрочем,  сразу  две.
Во-первых, дверь  в  кафе  подвесили  в  перевернутом  виде,  что  позволяло
зрителям видеть все, что творится за декорациями,  где  переступали  ногами,
очевидно от скуки, несколько статистов. И, во-вторых, крышка люка  слева  на
сцене оказалась откинутой,  и  в  результате  нога  Рудольфе  провалилась  в
открытое пространство, а на его трико появилась дыра до самой промежности.
   Режиссер вздохнул  и  сделал  для  себя  еще  две  пометки.  Шло  обычное
представление "Богемы" Пуччини. Маннаггиа!
   Когда он поставил три восклицательных знака после двадцать шестой пометки
за этот вечер, к его пульту подошел младший кассир и передал ему записку.
   Она была адресована Гвидо Фрескобальди, но, поскольку до  окончания  акта
он находился вне пределов Досягаемости, режиссер развернул ее и прочитал.
   А прочитав, затаил дыхание.  Старину  Фрескобальди  может  хватить  удар.
Такое вполне вероятно. И все потому, что среди  публики  находится  газетный
репортер, желающий встретиться с ним после спектакля.
   Режиссер покачал головой, живо вспомнив слезы и причитания  Гвидо,  когда
его в  последний  раз,  -  впрочем,  и  в  единственный,  -  интервьюировали
газетчики. Их было двое, этих репортеров: журналист из Рима и его молчаливый
коллега китаец. Оба коммунисты.
   Фрескобальди расстроило не само интервью, а  статья,  появившаяся  позже.
Она гласила:
   "Оперный певец, доведенный  до  крайней  нищеты,  сражается  за  народную
культуру, а между тем он - кузен папы римского, живущего в праздной  роскоши
за счет труда угнетенных рабочих".
   Статья, опубликованная на первой полосе коммунистической газеты "Пополо",
была  рассчитана  на  простачков.  В   ней   рассказывалось   о   тщательном
расследовании,  якобы  проведенном  журналистами  газеты   -   непримиримыми
противниками произвола, творимого  альянсом  капиталистов  с  организованной
верхушкой католической церкви. И сообщалось, будто в ходе его была  выявлена
вопиющая несправедливость в отношении родственника самого могущественного  и
деспотичного главы клерикалов. Читателю вдалбливалась мысль о том, что  этот
Гвидо Фрескобальди жертвует собой во имя искусства, в то время как его кузен
папа Франциск тайком оболванивает народ. В отличие  от  своего  кузена  папы
римского, от которого нечего ждать, кроме новых методов выкачивания денег из
карманов одураченной бедноты,  Гвидо  отдает  свой  талант  на  благо  масс,
никогда не требуя взамен материального вознаграждения и  довольствуясь  лишь
тем, что его дар поднимает дух простого народа. Именно Гвидо Фрескобальди  -
подлинно святой в общечеловеческом понимании этого слова,  его  же  кузен  -
скрытый негодяй, несомненно, совершающий оргии в катакомбах и  купающийся  в
сокровищах.
   Режиссер мало что знал о кузене Гвидо, тем более о том, что тот делает  в
катакомбах,  но  он  хорошо  знал  Фрескобальди.  А  корреспондент  "Пополо"
изобразил его совсем не таким, каким он был известен всем. Но именно о таком
Гвидо прочитали и составили мнение во всем мире, а не  только  в  Милане.  В
редакционной врезке  "Пополо"  указывалось,  что  шокирующий  рассказ  будет
перепечатан во всех социалистических странах, включая Китай.
   Ох, как же бесновался Фрескобальди! Его вопли звучали протестом человека,
впавшего в неистовство.
   Режиссер рассчитывал перехватить Гвидо и передать ему записку в антракте,
однако отыскать его в перерыве между актами не так-то просто.  Оставлять  же
записку в гримерной было бы бесполезно, ибо Гвидо просто ее не заметит.
   В роли Альциндоро Гвидо Фрескобальди был  ослепителен.  Это  единственный
триумф в его жизни, отданной  любимой  музыке,  и  свидетельство  того,  что
упорство поистине может компенсировать отсутствие таланта.
   Гвидо всегда находился на сцене до собственного выхода.  Он  прохаживался
позади декораций, пока не заканчивалась обычная между актами суматоха. Глаза
его были постоянно влажными, голова  высоко  поднята  от  сознания,  что  он
отдает  всего  себя  публике  "Ла  Скала  Минускола"  -   одной   из   трупп
известнейшего в мире  театра  оперы,  имеющего  в  своем  распоряжении  пять
составов. Он, этот театр, был не только  учебным  полем,  но  и  музыкальным
кладбищем - позволял неопытным  певцам  помахать  вокальными  крылышками,  а
достигшим высот оставаться там до тех пор, пока великий дирижер не  призовет
их на свой величественный фестиваль на небесах.
   Режиссер  перечитал  записку,  адресованную  Гвидо.  В   зале   находится
журналистка по фамилии Гринберг. Она надеется встретиться с Фрескобальди  по
рекомендации  такой  известной  организации,   как   Информационная   служба
американской  армии.  И  режиссер  догадывался,  почему   синьора   Гринберг
сослалась в своей записке на эту рекомендацию. После публикации коммунистами
той ужасной  статьи  Гвидо  наотрез  отказывается  говорить  с  кем-либо  из
газетчиков. Он даже отрастил густые  усы  и  бороду,  чтобы  уменьшить  свое
сходство с папой римским.
   Коммунисты, конечно, кретины. "Пополо" по обыкновению ведет свою войну  с
Ватиканом, но очень скоро ее газетчики узнают то, что давно  известно  всем:
папа Франциск не из тех, кого можно так просто очернить. Он простой и  милый
человек.
   "Гвидо Фрескобальди тоже отличный малый", - подумал режиссер. Сколько раз
сидели они допоздна за бутылкой доброго  вина,  художественный  руководитель
средних лет и старый актер, отдавший жизнь музыке.
   Какая же драма в действительности была в личной жизни Гвидо Фрескобальди?
О, она достойна самого Пуччини!
   Начать хотя бы с того, что Гвидо жил только ради  своей  любимой  музыки,
ради  оперы,  все  остальное  существовало  для   него   как   необходимость
поддерживать свой организм и музыкальный дух.  Женился  он  много  лет  тому
назад, но спустя шесть лет жена ушла  от  него  и,  забрав  шестерых  детей,
вернулась в свою деревню близ Падуи, на скромную  ферму,  принадлежавшую  ее
отцу. И отнюдь не  из-за  материальных  трудностей.  Что  касается  достатка
Фрескобальди, а значит, как водится, и достатка его семьи, то он ни в чем не
нуждался. И  если  его  личные  доходы  были  несколько  меньшими,  чем  ему
хотелось, то пенять, кроме как на самого себя, было не на кого. Фрескобальди
всегда преуспевали, и  их  родичи  Бомбалини  были  семьей  тоже  достаточно
состоятельной,  если  смогли  позволить  своему  третьему   сыну   Джиованни
поступить на церковную службу: и лишь Господу Богу ведомо,  каких  денег  им
это стоило.
   Сам же Гвидо отвернулся от всех дел, связанных с церковью,  коммерцией  и
сельским хозяйством. Он с детства мечтал только  о  своей  музыке,  о  своей
опере. Он изводил отца и мать просьбами послать  его  на  учебу  в  академию
Рима, однако там  вскоре  открылось,  что  его  страсть  далеко  отстоит  от
музыкального таланта.
   Несомненно, Фрескобальди обладал горячим темпераментом и духом  истинного
романца, но он также обладал  и  никудышным  музыкальным  слухом.  И  папаша
Фрескобальди нервничал, тем более что ему было не по  душе  окружение  сына,
нелепая одежда, какую носила вся эта публика.
   Поэтому, когда Гвидо исполнилось  двадцать  два  года,  отец  потребовал,
чтобы тот вернулся домой в деревню к северу от Падуи. Гвидо проучился в Риме
уже восемь лет, однако не добился каких-либо ощутимых  успехов.  Не  было  у
него и  работы  -  по  крайней  мере  связанной  с  музыкой,  и  можно  было
предположить, что радужных перспектив на будущее тоже не предвидится.
   Конечно, Гвидо возражал. Он был без остатка погружен в  свои  музыкальные
дела - единственное, что имело для него какое-то значение. Отец не мог этого
не понимать, однако прекратил оплату всех расходов Гвидо,  и  тому  пришлось
возвратиться домой.
   Однажды старый Фрескобальди сказал  сыну,  что  тот  должен  жениться  на
кузине из их деревни, Розе Бомбалини, у которой имелись некоторые  сложности
с подысканием мужа, и посулил к тому же подарить ему  на  свадьбу  фонограф.
Тогда он сможет  слушать  музыку,  какую  его  душа  пожелает.  Но  если  он
ослушается и не женится на Розе, отец набьет своему чаду задницу.
   И вот шесть лет, пока святой отец Джиованни Бомбалини, его кузен и шурин,
учился в Ватикане и работал за границей, Гвидо был вынужден терпеть  брак  с
его стопятидесятифунтовой вздорной и истеричной сестрицей по имени Роза.
   В утро седьмой годовщины их свадьбы он махнул на все рукой.  Издав  дикий
вопль, перебил оконные стекла, расколотил мебель, разбил о  стены  горшки  с
цветами и заявил, что  Роза  и  шестеро  ее  детей  -  самые  отвратительные
ублюдки, каких он когда-либо встречал.
   Баста!
   С него хватит!
   Роза  собрала  детишек  и  вернулась  на  родительскую  ферму,  Гвидо  же
отправился в город, в мучную лавку отца.  Там  он  схватил  чашку  томатного
сока, выплеснул ее в физиономию папаши и покинул Падую.  Навсегда.  Уехал  в
Милан.
   Если мир не примет его как великого оперного тенора,  он  хотя  бы  будет
рядом с великими певцами, с великой музыкой.
   Будет чистить нужники, подметать сцену,  шить  костюмы,  носить  копья  в
массовках. Он готов на все.
   Он отдаст свою жизнь театру "Ла Скала"!
   И вот  более  сорока  лет  режиссер  провел  рядом  с  Фрескобальди.  Тот
поднимался медленно, но счастливо - от  туалетов  до  работы  с  метлой,  от
обметывания петельных швов до копий в массовках, пока в конце концов не  был
награжден несколькими словами со сцены: "Ради Бога, не пойте,  Гвидо!  Лучше
говорите, понятно?" И все же полная обнаженность чувств сделала его любимцем
не очень-то разборчивых меломанов. В оперном театре  "Ла  Скала  Минускола",
где цена билета пониже.
   Фрескобальди со временем прижился там, стал для театра просто  незаменим.
Он всегда был готов  помочь  на  репетиции,  что-то  подсказать,  принять  в
чем-либо участие, рассказать что-нибудь: познания у него были огромные.
   Только однажды за все годы Гвидо нанес вред другому человеку. Да и то  не
по своей вине. Разумеется, речь идет о попытке газеты "Пополо" опорочить его
кузена, папу.  К  счастью,  коммунистический  писака  не  коснулся  женитьбы
Фрескобальди на его сестре. Воспоминания о  ней  причинило  бы  Гвидо  боль,
поскольку Роза Бомбалини умерла от невоздержанности в еде еще  тридцать  лет
тому назад.
   Режиссер  заторопился  в  гримерную  Фрескобальди.  Но   опоздал.   Леди,
беседовавшая с Гвидо, несомненно, была синьорой Гринберг. На вид -  типичная
американка, к тому же, хорошо обеспеченная. Ее  итальянский  звучал  немного
странно: она тянула слова, будто зевала, хотя сонной не выглядела.
   - Видите ли, синьор Фрескобальди, моя задача нейтрализовать те  мерзости,
которые сочинили коммунисты.
   - О да! Конечно, пожалуйста! - растерянно бормотал Гвидо. - Они поступили
бесчестно! Во всем мире не сыскать человека более непорочного, чем мой кузен
папа! Я плакал от возмущения!
   - Уверена, он в этом не сомневался. Ведь он так хорошо отзывается о вас.
   - Да-да, он  все  понимает,  -  ответил  Гвидо,  и  влага  заволокла  его
моргающие глаза. - Еще детьми мы частенько играли вместе, когда  наши  семьи
бывали друг у друга.  Я  больше  всего  любил  из  всех  братьев  и  кузенов
Джиованни - о, простите меня! - папу Франциска. Даже мальчиком  он  был  уже
хорошим человеком. Впрочем, какое это имеет значение? А как он умен!
   - Он будет рад снова увидеться с вами, - сказала синьора. - Мы еще успеем
определить точную  дату,  но  он  надеется,  что  вы  встретитесь  и  вместе
сфотографируетесь.
   Гвидо Фрескобальди не смог совладать  с  собой  и  растроганно  заплакал,
правда, беззвучно и без жестикуляции.
   - Он такой замечательный человек! Знаете, когда вышла та ужасная  газета,
он прислал мне записку. Он написал мне: "Гвидо, мой кузен  и  дорогой  друг!
Почему ты скрываешься все  эти  годы?  Когда  приедешь  в  Рим,  пожалуйста,
позвони мне. Мы сыграем в бачче. Я все подготовил в саду. Да будет всегда  с
тобой мое благословение! Твой Джиованни".  -  Фрескобальди  промокнул  глаза
уголком вымазанного гримом полотенца.  -  И  ни  намека  на  гнев  или  даже
недовольство. Разумеется, я никогда не побеспокою такую высокую персону: кто
я по сравнению с ним?
   - Он знает, что вы неповинны в той мерзости. Но, поймите,  ваш  кузен  не
должен ничего знать о  том,  что  мы  с  вами  готовим  антикоммунистическую
статью. С такими политиканами, как они, надо...
   - Ни слова больше! - перебил ее Гвидо. - Я ничего  не  скажу.  Послушаюсь
вас и съезжу в Рим. Если понадобится, кто-нибудь из  коллег  подменит  меня.
Пусть публика забросает меня помидорами, но для папы Франциска  я  готов  на
все!
   - Он будет тронут.
   - Знаете ли вы, - Фрескобальди  наклонился  вперед  в  кресле  и  понизил
голос, - что без усов и бороды я очень похож  на  моего  высокопоставленного
кузена?
   - Вы действительно так думаете?
   - Да. Нас часто путали в детстве.
   - Это никогда не приходило мне в голову. Но теперь, когда вы  сказали  об
этом, я, кажется, улавливаю сходство.
   Режиссер  тихонько  затворил  дверь.  Она  была  приоткрыта,  но  его  не
заметили,  и,  следовательно,  не  стоило  тревожить  их.  Ведь  Гвидо   мог
смутиться: его  гримерная  была  такой  маленькой.  Выходит,  он  собирается
поехать на встречу с папой. Возможно, он  сможет  уговорить  папу  Франциска
учредить какой-нибудь фонд для "Ла Скала Минускола". Уж они-то сумеют  найти
применение этим денежкам!
   Пение в тот вечер было поистине ужасным.

***

   - Айяее! Аль-фатах! Арафат!
   Палестинские революционеры с воплями вырвались из  самолета  и  по  трапу
спустились на бетонку аэропорта Дар-эль-Бейда. Они обнимали и целовали  друг
друга и рубили ночной  воздух  своими  кинжалами.  Один  неудачник  отхватил
напрочь себе мизинец, однако никто не обратил на это особого внимания. Потом
вся  банда  под  предводительством  Крысиных  Глаз   бросилась   к   легкому
ограждению, окружавшему летное поле.
   Никто не попытался их остановить. Мало того, прожекторы были направлены в
их сторону, помогая им найти дорогу. Администрация аэропорта  понимала,  что
свет на руку идиотам, стремившимся покинуть посадочную площадку. Но если они
побегут  через  здание  вокзала.  то  может   пострадать   репутация   самой
администрации. И. наконец, чем быстрей они уберутся, тем лучше: пользы-то от
них для туристического бизнеса никакой.
   В тот самый момент, когда последний палестинец выскочил из самолета, Сэм,
пошатываясь, зашел в буфетную авиалайнера "Эр-Франс". Просто так, без всякой
цели. И в самый разгар хаоса "Эр-Франс" была  на  высоте.  сохраняя  деловую
активность. Сверкавшие металлические подносы высились  стопками  в  ожидании
очередной партии пассажиров.
   - Плачу за любое из этих чертовых блюд! - взмолился Сэм.
   Стюард в ответ обворожительно улыбнулся.
   - Сожалею, мсье, но правила запрещают обслуживание питанием после посадки
самолета.
   - Но, ради Бога, мы же были угнаны!
   - У вас билет до Алжира. Вы в Алжире. На земле.  После  посадки.  Значит,
кормить вас не положено.
   - Это бесчеловечно!
   - Это "Эр-Франс", мсье.
   Дивероу мыкался среди алжирских таможенников. В  правой  руке  он  держал
четыре пятидолларовые купюры, раскинутые  веером,  словно  игральные  карты.
Каждый из трех алжирских инспекторов пропускал его, улыбался и  направлял  к
следующему коллеге, и лишь на четвертом закончилась вся эта карусель.  Багаж
даже не открывали. Сэм выхватил свой чемодане ленты конвейера и в  бешенстве
глянул в сторону аэродромного ресторана.
   Он был закрыт. По случаю религиозного праздника.
   Такси,  которое  везло  его  из  аэропорта  в  отель  "Алетти"  к   улице
Энур-эль-Кеттаби не принесло  успокоения  ни  его  нервам,  ни  его  пустому
агонизирующему желудку. Машина оказалась древней, шофер не моложе, а  дорога
в город изобиловала крутыми поворотами, петлями и изгибами.
   - Мы очень извиняемся, мсье Дивероу,  -  произнес  темнокожий  портье  на
безупречном английском, - но все алжирцы  соблюдаю