оду, Пэйган продолжала тосковать по деду и  жалела,
что ее мужу не довелось с ним познакомиться, как  не  пришлось  и  пожить  в
имении Трелони прежде, чем оно подверглось перестройке. Конечно, у  деда  не
было ничего общего с мужем, интересовавшимся только книгами и своей работой.
Он проявлял абсолютное безразличие к сборам пожертвований, которые проводила
Пэйган, - хотя без получаемых таким образом средств не  смог  бы  продолжать
свои исследования. Иногда Пэйган  в  раздражении  набрасывалась  на  мужа  с
упреками. В таких случаях он обнимал ее и говорил: "Прости, дорогая, но  что
же поделаешь, если белые мыши так дороги!"
   Пэйган знала, что в душе он  гордится  ее  деятельностью,  хотя  поначалу
некоторые ее чересчур прямолинейные методы в делах встревожили  его.  Иногда
ей казалось, что он и до сих пор испытывает по этому поводу беспокойство.
   Она не любила уезжать, оставляя мужа одного, однако после того, как с ним
случился сердечный приступ, путешествовать ему уже не стоило; дома ему  было
лучше, здесь всегда могла быть оказана необходимая помощь; и хоть он  и  был
теперь полуинвалидом, но все еще оставался одним из остроумнейших,  наиболее
талантливых и выдающихся людей в мире. Ни Пэйган, ни он никогда не обсуждали
этого, но оба считали  последние  шестнадцать  лет  необыкновенным  подарком
судьбы,  пусть  даже  эти  годы  и  были  заполнены  непрерывной  заботой  о
поддержании его жизни и способности работать. Теперь,  кажется,  эти  усилия
начинали оправдываться и впереди замаячила вероятность триумфального успеха,
если только за предстоящие десять лет он сможет  завершить  начатую  работу.
Вопрос, который они никогда  не  задавали  друг  другу,  заключался  в  том,
проживет ли он эти десять лет. Вот почему Пэйган  так  не  любила  оставлять
мужа одного, даже если поездка вызывалась необходимостью на  месте  обсудить
возможность получения крупнейшего пожертвования в пользу его института.
   Да еще из столь неожиданного источника. Когда в имении  Трелони  раздался
телефонный звонок и в трубке послышался низкий хрипловатый голос самой Лили,
Пэйган возилась в коридоре коттеджа, где  на  каменном  полу  были  навалены
старые ковровые дорожки, резиновая обувь, ношеные пальто  и  другая  одежда.
Небрежно, между делом, как будто они договаривались о  свидании  в  соседней
деревушке, Лили  попросила  Пэйган  приехать  в  Америку,  чтобы  они  могли
обсудить нечто неотложное, важное и  конфиденциальное.  Этот  звонок  потряс
Пэйган. Пользующиеся всемирной славой кинозвезды как-то не имели обыкновения
звонить ей ни с того ни с сего. С Лили  она  даже  никогда  не  встречалась,
хотя, безусловно, слышала о ней. Да и невозможно было  не  слышать  об  этой
актрисе, наделенной романтическим и грустным талантом.
   Голос кинозвезды в телефоне был негромок, спокоен и серьезен. "Я  столько
слышала о  ваших  начинаниях,  -  говорила  она.  -  Я  в  восторге  от  той
поразительной работы, которую делает ваш муж, и хотела бы обсудить  с  вами,
не могу ли я быть вам чем-то полезна".
   Когда Пэйган вежливо попыталась выжать из Лили какие-нибудь  подробности,
та объяснила, что, по мнению ее  американского  бухгалтера,  есть  несколько
возможных способов пожертвования, в том числе и такие, которые позволяли  бы
растянуть выделяемую сумму на несколько лет, и поэтому он предложил провести
предварительную встречу в Нью-Йорке, в  которой  могли  бы  принять  участие
адвокаты Лили, занимающиеся ее налогами, для  обсуждения  всех  связанных  с
этим вопросов. Все это позволяло предположить, что речь идет о действительно
очень крупном пожертвовании - что  подтвердил  и  поступивший  потом  весьма
солидный чек, который должен был покрыть расходы на поездку Пэйган в Америку
первым классом.
   Сидя сейчас в замершем в пробке такси и  слушая,  как  водитель  ругается
по-испански, Пэйган чувствовала  себя  очень  скверно  и  была  этим  крайне
расстроена. Ее ниспадающие на  плечи  волосы,  слегка  вьющиеся  и  отдающие
медью, выглядели, как всегда, прекрасно, но лицо было  сегодня  одутловатым,
голубые глаза потускнели, веки припухли, и вообще она выглядела на все  свои
сорок шесть лет.
   Время в  Нью-Йорке  на  пять  часов  отличается  от  лондонского.  Пэйган
прилетела накануне вечером и,  проспав  всего  несколько  часов,  проснулась
тогда, когда она привыкла в Англии завтракать. Но тут было  два  часа  утра.
Читать она не смогла, заснуть снова -  тоже.  Снотворное  она  не  принимала
никогда, как не принимала и никакие другие лекарства, даже аспирин.
   И она страшно боялась, что опять угодит в какую-нибудь ловушку.

***

   Силуэты холеных темных небоскребов казались чуть более  черными  на  фоне
тоже  темного  уже  неба.  Только  когда  поработаешь  в  сфере  мод  или  в
издательском деле, начинаешь понимать, сколько существует оттенков  черного,
подумала Кейт, торопливо шагая по 58-й Западной улице и, как всегда, немного
опаздывая. Когда в десять минут седьмого она уходила с работы, небо было еще
бледно-голубым, на нем только  пролегли  первые  темные  полосы;  сейчас,  в
половине седьмого, уже совсем стемнело. На мгновение Кейт с тоской вспомнила
о тех долгих сумерках, что  обычно  бывают  осенью  в  Англии.  Но  тут  она
остановилась перед витринами ювелирного магазина "Ван Клиф энд  Арпельс".  В
одной из них на особой подставке  была  выставлена  бриллиантовая  тиара,  в
которой короновалась  императрица  Жозефина;  в  соседней  витрине  сверкала
корона российской императрицы. Внешне она была куда великолепнее:  изумруды,
каждый размером с крупную конфету, были вделаны в обод  шириной  добрых  три
дюйма, сплошь усыпанный бриллиантами. Но Кейт предпочла  бы  первую  корону,
более скромную. Она до сих пор не могла понять, почему в прошлый понедельник
воспротивилась  Тому,  потянувшему  ее  во   вращающиеся   двери   магазина.
Большинство мужчин даже не слышали о "Ван Клифе", тем более понятия не имели
о том, где он находится, и уж тем более никогда не предложили бы  ей  завтра
зайти туда что-нибудь купить. "Пойдем купим корону Жозефины", - сказал вдруг
Том, потянув  ее  за  руку,  а  когда  она  отрицательно  замотала  головой,
попытался все же затащить ее в магазин, доказывая, что изумруды  подходят  к
чему угодно. А действительно, почему она не хочет принять  от  него  дорогой
подарок? В конце концов,  на  следующей  неделе  у  нее  день  рождения,  ей
исполнится сорок шесть,  и  ее  это  совершенно  не  волнует.  Ей  не  нужны
дорогостоящие доказательства чего бы то ни было; у нее и так есть то, к чему
она всегда стремилась, - замечательный мужчина и замечательная работа.
   Сейчас, когда она стала преуспевающим редактором журнала, никто бы  и  не
подумал, что на протяжении многих лет она сама не знала, кем и чем она хочет
быть, и направляла ход своей жизни  не  в  большей  мере,  нежели  тряпичная
кукла, которую бросили в стиральную машину. Она понимала,  конечно,  что  ее
крутит и бросает в разные стороны, но абсолютно не  улавливала,  есть  ли  в
этом движении какие-либо смысл и направленность. "Помни, дочка, - говорил ей
когда-то отец, - ты ничем не  хуже  других.  Помни,  Катрия,  что  у  твоего
папочки кое-что есть, и именно оно все и решает. Тебе ничто не помешает быть
самой первой. И так и знай, девочка: твой отец хочет, чтобы ты  была  только
первой. Везде и во всем".
   "Кое-что" представляло собой колоссальные доходы, которые отец ее получал
с тысяч одинаковых маленьких приземистых домиков из красного кирпича, что он
понастроил по всей центральной части Англии. Это "кое-что" позволяло  ей  во
многом быть впереди своих одноклассниц: лучше одеваться,  ездить  на  лучших
машинах, лучше проводить каникулы, жить в  лучшем  доме.  Но  оно  вовсе  не
"решало все": напротив, обладание этим "кое-что" вызывало  молчаливый  отпор
со стороны некоторых девочек, учившихся вместе с  ней  в  лондонской  школе.
Кейт никогда не чувствовала себя "не хуже других" и  тем  более  никогда  не
бывала самой первой.  Она  всегда  с  ужасом  ждала  конца  четверти,  когда
раздавали табели с оценками, предчувствуя ярость отца, неизбежные  наказания
и - что было хуже всего - последующие попытки отца взяться за ее воспитание:
чем больше он кричал на нее, тем меньше оставалось у нее в голове.
   Она росла запуганной девочкой. Собственный гнев, который она  никогда  не
осмеливалась показать, копился у нее в душе слой за слоем,  создавая  мощный
пласт  молчаливого  внутреннего   сопротивления.   Она   понимала,   что   с
нравственной точки зрения ее иначе как трусихой назвать было нельзя;  но  ее
приводила в ужас одна только мысль о  том,  что  она  может  чем-то  вызвать
неудовольствие отца. Поэтому, следуя примеру матери, Кейт  старалась  всегда
говорить как можно меньше или убегала.
   Мужчины,  узнававшие  Кейт  достаточно   хорошо,   неизменно   удивлялись
впоследствии тому, как легко было заставить ее безропотно выполнять  все  их
желания. Но, если в своих капризах они заходили слишком далеко, Кейт  просто
исчезала без всяких объяснений.
   Пока отец был жив, Кейт его не выносила: но  теперь,  когда  какая-нибудь
очередная ее  книжка  оказывалась  в  списке  бестселлеров,  ей  всякий  раз
приходила в голову одна и та же непрошеная и  тоскливая  мысль:  "Жаль,  что
старый хрыч этого не видит". Почему так происходило, понять  она  не  могла.
Она не понимала, для чего ей было нужно, чтобы ею гордился сейчас  тот  злой
великан-людоед, что тиранил ее в детстве, человек, который уже двадцать  лет
как умер. Она испытывала разочарование от того, что это уже никогда не будет
возможно, и не понимала: причина ее  разочарования  в  том,  что  отец  умер
прежде, чем она разобралась, в чем она  действительно  способна  быть  лучше
других, и она  не  успела  крикнуть  ему:  "Папочка,  папочка,  посмотри,  я
сумела!" Кейт не очень радовалась своему успеху, как почти  не  обращали  на
него внимания ее друзья, большинство из которых были с ней вместе еще с  тех
времен, когда она пребывала в безвестности. Но отец бы купался в ее  успехе,
он бы вырезал из газет ее фотографии, собирал бы и хранил все посвященные ей
статьи, обзванивал всех своих друзей и приятелей, предупреждая о дне и часе,
когда ее должны показать по телевизору.
   Последняя книжка, несомненно, тоже была обречена на успех и на то,  чтобы
попасть в число бестселлеров. Жизнеописание Лили - будь  в  нем  правда  или
вымысел - не могло не стать бестселлером уже за неделю  до  выхода  в  свет.
Лили была прекрасна, романтична, она необоримо притягивала к себе, и публика
жаждала узнать любые подробности ее жизни. Сколько раз, например, Кейт самой
приходилось читать, будто Лили носит только белое, будь то атлас  или  шелк,
твид или хлопок! И, конечно же, Лили была женщина с прошлым - да еще с каким
прошлым!
   Задолго до того, как Лили стала  мировой  знаменитостью,  когда  она  еще
снималась в тех третьеразрядных фильмах, где актрисе  приходится  непременно
обнажаться, Кейт оказалась однажды неподалеку от места, где снимался как раз
такой фильм, в мокром лесу на окраине Лондона, и, потолкавшись там  немного,
написала потом самую первую большую статью  о  Лили,  в  которой  предрекала
девочке-подростку судьбу кинозвезды. После того интервью Кейт не получала от
Лили никаких вестей, однако статью  перепечатали  многие  издания  по  всему
миру.  Именно  поэтому,  полагала  Кейт,  она  и  получила  приглашение   на
сегодняшний вечер в гостиницу "Пьер". В наше время все  звезды  любят  иметь
возможность похвастать автобиографией, в которой все сложилось так, "как  им
предсказывали" когда-то. И все же она была немало удивлена, когда Лили  сама
позвонила ей и попросила о конфиденциальной встрече.
   Кейт торопливо шла  в  сторону  Плазы,  вдыхая  запахи  горячих  булочек,
которые продавали вдоль  тротуаров,  и  осенней  сырости.  Она  прошла  мимо
выставленных в витрине  "Бергдорфа"  ярко  освещенных  женских  манекенов  -
безликих, лысых, облаченных в мех серебристой лисицы и кружева. Остановилась
у светофора; напротив  нее,  на  другой  стороне  улицы,  оказалась  голубая
полицейская машина, и два сидевших в ней офицера  были  такие  же  лысые,  с
ничего не выражающими лицами, как те манекены в  витрине  "Бергдорфа".  Кейт
перешла улицу. Элегантные темно-зеленые навесы тянулись через  весь  тротуар
от подъездов жилых домов к кромке мостовой, где  в  безукоризненно  сияющих,
без единого пятнышка, темных авто  сидели  скучающие  шоферы.  Кейт  кивнула
облаченному в голубую униформу швейцару, приветственно помахавшему ей рукой,
прошла между мраморных колонн отеля "Пьер", вошла  во  вращающиеся  двери  и
двинулась дальше по широкому, окрашенному в кремовый цвет коридору.
   Портье позвонил наверх, чтобы удостовериться, что Кейт там  действительно
ждут.  Пока  он  звонил,  вокруг  нее  сновала  масса  приезжих,   слышалась
итальянская, арабская, французская  речь,  только  на  английском  языке  не
доносилось ни слова. Все это напомнило Кейт Каир. Она поднялась на лифте  на
семнадцатый этаж. Идя  серым  коридором  к  апартаментам  номер  1701,  Кейт
одернула сзади темно-красную жакетку и распушила пурпурный шелковый бант  на
блузке.
   Не успела Кейт постучать, как дверь распахнулась: на пороге стояла  худая
женщина со светлыми, в тон платью, волосами. За ней, в глубине,  видна  была
удлиненная, с кремового цвета стенами, комната,  окна  которой  выходили  на
Центральный парк. Официант расставлял на столике лед, маленькие тарелочки  с
оливками, раскладывал приборы. Секретарша  выпроводила  его,  посторонилась,
давая дорогу Кейт, а потом бесшумно закрыла дверь номера снаружи.
   От изумления Кейт разинула рот.
   - О боже! - вымолвила Джуди.
   - Вот это номер! - произнесла  наконец  Кейт,  неспособная,  как  всегда,
удержаться от того, чтобы не высказать сразу  же  собственного  отношения  к
происходящему. Пораженная, она так и застыла в дверях, стараясь  сообразить,
что  же  все  это  означает.  На  бархатных  кушетках  абрикосового   цвета,
расположенных под прямым углом друг  к  другу,  сидели  Джуди  и  Пэйган.  К
свободным торцам кушеток примыкали низкие столики из затемненного стекла, на
которых в больших вазах стояли огромные букеты, составленные из белых  лилий
и веточек цветущей яблони. А чуть  подальше,  справа,  в  бежевом  бархатном
кресле сидела Максина.
   - Это что, нежданная встреча старых друзей? - спросила Кейт.
   Пэйган молча крутила изящную маленькую малахитовую  бабочку,  висевшую  у
нее на шее на золотой цепочке тонкой работы  от  Картье.  Ответила  Максина,
поспешно и вполголоса:
   - Нам надо будет взвешивать каждое свое слово, Атмосфера в  комнате  была
наэлектризованная. Не успела Кейт  подойти  к  сидевшим  тут  женщинам,  как
двойные двери в противоположной стороне комнаты резко и широко  распахнулись
и вошла невысокая молодая женщина с золотистой кожей, одетая в длинное белое
шелковое платье, сидевшее на ней, как древнегреческая туника.
   При первом же взгляде на Лили становилось  ясно,  что  это  действительно
звезда. Отброшенные со лба густые и мягкие черные волосы спадали  на  плечи,
открывая лицо с высокими косыми скулами, маленький нос на самом кончике чуть
изгибался, придавая ей вид хищницы; полная нижняя  губа  казалась  несколько
излишне крупной; но  прежде  всего  обращали  на  себя  внимание  ее  глаза.
Огромные, влажные, цвета каштана,  они  блестели  из-под  густых  и  длинных
ресниц так, что создавалось впечатление, будто из каждого вот-вот  выкатится
по хрустальной слезинке.
   Сегодня,  однако,  они  не  блестели.   Сегодня   глаза   Лили   сверкали
неистовством, яростью и  гневом.  На  какое-то  мгновение  кинозвезда  молча
застыла на месте, разглядывая четырех находившихся в комнате женщин,  каждая
из которых была старше ее:  остановившуюся  у  двери  Кейт  в  темно-красном
костюме; Пэйган в розовом, вытянувшуюся  на  абрикосовой  кушетке;  Максину,
замершую с фарфоровой чашкой в одной руке и блюдцем на затянутых  в  голубой
шелк коленях; Джуди в коричневом вельветовом костюме, сидевшую  ссутулившись
на краешке дивана, подперев руками подбородок,  локти  на  коленях,  сердито
уставившуюся на Лили.
   Потом Лили заговорила.
   - Ну, суки, - спросила она, - так кто же из вас моя мать?

Глава 2

   - Меня тошнит, - пробормотала Кейт, откидываясь на  изголовье  кровати  и
застегивая новый кружевной бюстгальтер на своей подростковой груди.
   - Ничего, стоило того, - ответила Пэйган, облизывая  кончики  пальцев.  В
оранжевых атласных шортах,  наподобие  боксерских,  и  розовом  кимоно,  она
сидела, скрестив ноги, на кончике узкой кровати Кейт и с сожалением смотрела
на белую картонную коробку, стоявшую на постели между девочками. В  ней  еще
оставался последний шоколадный эклер. - Доедим после  ужина.  А  пока  давай
сделаю тебе педикюр. Чтобы ты не думала о том, что  тебя  вот-вот  вытошнит.
Фиолетовый хочешь?
   Те ученицы, что приезжали сюда из Англии, всегда проматывали свою  первую
стипендию на сладости, губную помаду и лак для ногтей.  В  этой  швейцарской
школе,  предназначенной  для  девочек   старшего   возраста   и   призванной
подготовить  их  к  тому,  чтобы  они  стали  благовоспитанными  леди,  юные
англичанки быстро освобождались  от  гнета  строгих  отечественных  школьных
порядков. После многолетних лишений в военные и  первые  послевоенные  годы,
когда дома даже хлеб и картошка  были  по  карточкам,  Швейцария  1948  года
казалась девочкам настоящим раем по сравнению  с  измотанной,  обедневшей  и
усталой Британией - раем, сделанным из кремовых пирожных, шоколада, снегов и
романтики.
   Пэйган склонилась над левой ногой Кейт. Красавица  дорафаэлевского  типа,
но близорукая, она привыкла сутулиться, чтобы ближе было смотреть  под  ноги
или на то, чем она занималась. Очки она надевала редко - отчасти потому, что
стеснялась их, отчасти же потому, что постоянно их теряла.
   Лениво развалившись на кровати и задрав голую левую ногу вверх  так,  что
она висела в воздухе, Кейт смотрела поверх головы  Пэйган  в  открытое  окно
спальни, где ее взору представали покрытые снегом горные вершины Гштада, как
бы обрамленные белыми кружевными занавесками.
   - Сходим перед чаем в лес? - предложила Кейт.
   - Не дергайся, дура! -  прикрикнула  на  нее  Пэйган.  -  Нам  же  велели
встретить новенькую. Сходим  после  чая,  если  она  не  приедет.  А  ты,  к
несчастью, заняла  весь  шкаф,  самый  лучший!  Теперь  там  уже  ничего  не
повесишь. Новенькой придется держать свои вещи под кроватью.
   Большая часть жилых комнат в школе "Иронделль"    была
рассчитана на трех студенток, но на самом  верхнем  этаже,  под  деревянными
стрехами огромного шале, комнаты были меньше размером.  К  той  комнатке  на
двоих,  в  которой   жила   Кейт,   примыкала   небольшая,   выкрашенная   в
бледно-голубой цвет мансарда с низким, скошенным сосновым  потолком;  в  ней
едва  хватало  места  для  узкой,  покрытой  голубым   покрывалом   кровати,
маленького столика и комода. Пэйган сразу же захватила мансарду себе, и, при
ее потрясающей неряшливости, получилось, в общем-то, удачно, что она как  бы
жила  одна,  отдельно.  Ничто  не  могло  приучить  Пэйган  к  аккуратности.
Вообще-то настоящее ее имя было Дженифер, так ее  окрестили  в  детстве;  но
поскольку няньке приходилось все время делать ей одни и те же замечания:
   "Подбери за собой,  безбожная  ты  душа!",  или  "Не  дам  чаю,  пока  не
приведешь комнату  в  порядок,  безбожница!",  то  вместо  Дженифер  девочку
постепенно все стали звать Пэйган ,  и
со временем это прозвище так и прилипло к ней.
   - Не хочу тратить попусту такое чудное время! - Кейт вскочила с кровати и
натянула юбку и плотно облегающий бежевый кашемировый свитер.  Пэйган  прямо
поверх оранжевых атласных шорт натянула старые брюки  для  верховой  езды  и
влезла в  большущий  пуловер,  пе