а,  тогда  как
Дженни уже училась в одном из  лучших  художественных  училищ  Лондона.  Еще
больше расстраивало ее, что Мо тоже перебрался в Лондон, где получил место в
училище архитектурной ассоциации.  После  тихих  споров  с  Плам  и  громких
скандалов с преподавателями и родителями, боявшимися  ее  возможного  срыва,
Лулу бросила колледж и отправилась вслед  за  Мо  в  Лондон  вдыхать  воздух
свободы.
   Над кроватью Мо висела репродукция картины Малевича,  написанной  в  1924
году и изображавшей проект дома  пилота  аэроплана.  Рядом  была  пришпилена
увеличительная фотография спиральной модели  монумента  памятника-башни  III
Интернационалу Татлина, которую несли демонстранты по  улицам  Ленинграда  в
1926 году. Под этими символами высоких  устремлений  Мо  с  Лулу  занимались
любовью,  планировали  возродить  агитационно-пропагандистское  искусство  и
увлеченно спорили о том, что является лучшим решением  жилищной  проблемы  в
мире:  сферические   купола   Бака   Фуллера   или   пластиковые   юрты   из
переработанного вторсырья.
   После  нескольких  сумасбродных  недель,  когда  Лулу  засыпала  лишь  на
рассвете и вставала только к полудню, она попыталась  поступить  в  один  из
художественных колледжей Лондона, но было уже поздно: все места на этот  год
оказались занятыми. Да она и не очень старалась, ибо знала, что для этого ей
понадобилась бы рекомендация из Хэмпширского колледжа, которую ей никогда бы
не дали.
   Пример  двух  подруг,  бросивших   учебу,   сделал   Дженни   еще   более
целеустремленной. Дженни лихорадочно  работала  над  тщательно  продуманными
картинами для своей выставки, дав себе обет не отвлекаться на  мужчин.  Джим
мрачно замечал, что ей ничего другого не остается.  Она  напирает  так,  что
любому становится видно, как ей хочется этого, а мужчины не любят, когда  их
хотят. Они предпочитают гоняться за теми, которые уворачиваются  от  них,  и
испытывают триумф, когда им удается завоевать их.

***

   Перед самым Рождеством 1975 года, просидев шесть месяцев без работы, Джим
неожиданно получил предложение  занять  место  преподавателя  в  Хэмпширском
художественном колледже. Уже в следующем месяце он мог приступить к  работе.
И к тому же на отделении, где когда-то учился сам. Он был доволен  и  жаждал
вновь окунуться в  беззаботную  атмосферу  своей  молодости,  когда  он  был
популярен, но теперь уже в роли авторитетного наставника.
   В тот же день Плам вынула  из  почтового  ящика  конверт  и  с  радостным
удивлением прочла, что  получила  премию  "Самому  многообещающему  молодому
художнику", присуждаемую  Художественной  ассоциацией  юга,  -  1000  фунтов
стерлингов. Плам, впервые участвуя в  конкурсе,  была  уверена,  что  у  нее
столько же шансов на победу, сколько у ее отца  на  выигрыш  в  Национальной
лотерее.
   Чек торжественно вручили в административном центре Портсмута и  здесь  же
громко зачитали вывод, который сделало жюри конкурса: "При явном  недостатке
технического мастерства эта художница столь же богата духовно и оригинальна,
сколь талантлива".
   -  Я  старалась  выразить  свое  настроение,  -  объясняла   Плам   своим
ошеломленным родителям.
   Цветовая гамма ее конкурсной работы весьма отличалась от всего,  что  она
делала раньше. Это было завихрение массы темно-зеленых  и  черных  оттенков,
передававших глубину скрытого отчаяния и ярости, которые она ощущала в себе,
будучи молодой матерью.
   Вернувшись в тот вечер после торжественного ужина,  устроенного  мистером
Филлипсом в местном отеле "Куин", они увидели, что Тоби и не думал засыпать,
а  играет  посреди  гостиной,  стены  которой  Джим  выкрасил   в   грустные
малахитовые тона. Никак не засыпавший Тоби  измучил  сиделку,  а  в  комнате
устроил настоящий кавардак из игрушек.
   Плам быстро уложила сына в кровать. Тоби поднял взгляд на мать. Его серые
глаза с длинными ресницами резко выделялись на симпатичном лице  и  смотрели
взглядом отца. Рядом лежал его брат, рыжеволосый Макс, который тоже никак не
мог заснуть. Этот доверчиво улыбающийся матери мальчик был ее точной копией.
И глаза у него такие же фиалковые, и ее маленький нос,  и  такой  же  нежный
овал лица. Но взгляд у Макса всегда был беспокойным и тревожным, не то что у
Тоби, который глядел уверенно и требовательно. Так прежде глядел на все  его
отец. Теперь взгляд у  Джима  был  какой-то  просящий.  С  годами  выражение
непроходящей обиды все больше портило его симпатичное лицо. Он был обижен на
весь мир. Джим считал, что кто-то другой, только не он сам, виноват  в  том,
что ему никак не представится возможность вспыхнуть звездой на небосклоне.
   Когда Плам наклонилась поцеловать Макса, в детскую на цыпочках  вошла  ее
мать и, отозвав  дочь  в  сторону,  зашептала  на  ухо,  что  не  хотела  бы
вмешиваться, но поскольку все они сегодня немного выпили спиртного,  то  ей,
Плам, надо быть этой ночью поосторожней, потому что,  если  появится  еще  и
третий ребенок, это свяжет ее по рукам и ногам.
   - Тебе не надо  беспокоиться,  мам,  -  шепотом  ответила  Плам.  Они  не
занимались любовью уже несколько месяцев.
   Днем 31  декабря  1975  года  Тоби  тайком  забрался  в  сарай,  что  ему
строго-настрого запрещалось, и перевернул керосиновую плитку, которая тут же
полыхнула огнем. Сарай сгорел дотла, а вместе с ним и  картины.  А  те,  что
уцелели в огне,  были  уничтожены  водой  из  брандспойтов  пожарных.  Плам,
решившая, что Тоби остался в сарае, потеряла  сознание.  А  когда  маленький
Макс сказал ей, что Тоби прячется под кроватью, упала в обморок еще раз.
   Когда Джим, вернувшись домой, узнал о случившемся, он побелел от злости и
потащил Плам по лестнице в их спальню.
   - Ты, глупая сучка! Тоби мог погибнуть! И все из-за твоего чертова сарая.
Почему ты не бросишь свою мазню? Ты же знаешь, что все равно у  тебя  ничего
не получится. Оттого, что получила какую-то занюханную  премию,  ты  еще  не
стала Леонардо да Винчи!
   - Я устала быть козлом отпущения за твое невезение!  -  кричала  в  ответ
Плам. - Я больше не могу выносить эту зависть.  Разве  я  виновата  в  твоей
бездарности? Не этого я ждала, когда мы поженились!
   - А чего ты ждала? - ревел Джим. - Бесконечного потока комплиментов?
   - Я ждала поддержки. И уж не думала, что палки в колеса мне будет ставить
именно тот единственный в этом доме, кто не  может  думать,  что  если  дать
шимпанзе кисть, то она будет рисовать, как Пикассо. Почему я должна  бросить
живопись? Разве я не имею права быть не только матерью, но и кем-то еще?
   Выкрикивая все это, Плам понимала, что в ближайшие двадцать лет у нее нет
никаких шансов чего-либо достичь в жизни.  У  нее  только  есть  возможность
превратиться в одну из мамаш, поджидающих своих детишек у начальной школы на
краю дороги. В одну из загнанных матерей-одиночек, которая всю  жизнь  будет
биться, чтобы накормить, одеть и обуть своих  детей.  А  когда  они  засорят
унитаз туалетной бумагой, будет скандалить с  сантехником,  который,  вместо
того, чтобы прочистить его, затопит ей водой кухню.  Она  будет  содрогаться
при мысли о возможном прорыве в системе  отопления.  Будет  водить  детей  к
дантисту, на рождественские концерты, стадионы и  заниматься  массой  других
дел. Плам открыла для себя то,  о  чем  не  говорят  ни  одной  девушке:  не
замужество лишает женщину личной жизни, а его плоды - дети.
   Плам постаралась успокоиться и объяснить Джиму свое отчаянное положение.
   - Я больше не могу выносить твой эгоизм! - не внял ее доводам Джим.
   - У меня нет времени на эгоизм, - взвизгнула  Плам.  -  Любой  матери  не
хватает свободного времени Почему  я  не  могу  даже  Думать  о  собственном
счастье?
   - Эгоистичная сучка! Да от тебя даже в постели нет никакого толка!
   - Откуда тебе знать? - усмехнулась она в ответ. Но это, наверное,  так  и
было. Каждый раз она ложилась в постель с большой неохотой:  не  приносивший
удовлетворения секс угнетал ее, да и она просто уставала за день так, что  у
нее не было  порой  сил,  чтобы  раздеться,  не  говоря  уже  о  том,  чтобы
заниматься сексом. - Вот уж, наверное, Джилли Томпсон  -  просто  тигрица  в
постели, - снова завелась Плам.
   - Не впутывай сюда Джилли! А чего ты хотела?
   - Только не всего этого?
   Плам, выходя замуж за Джима, видела себя рядом с  художником,  с  которым
они вместе работают  и  вместе  растят  троих  или  четверых  детишек  среди
сельской простоты, как в мечтах Лауры Эшли, где все они в соломенных  шляпах
медленно бегут на закате  по  усыпанному  маками  пшеничному  полю.  Пшеница
всегда зрелая, и никогда не бывает дождя.  Идеальная  семья  усаживается  за
огромный кухонный стол. Все  любезны  друг  с  другом,  никто  не  бросается
шпинатом, и никогда ничего не приходится выбрасывать - ведь  она  потрясающе
готовит.
   - Развод! - выкрикнул Джим.
   - Согласна! - бросила Плам, хлопнув дверью спальни. Не  имея  возможности
укрыться в сарае, остатки которого все еще дымились, она бросилась на кухню.
Вслед за ней туда же прибежала мать. Слово "развод" прозвучало во всем  доме
как выстрел, и она лихорадочно пыталась образумить дочь.
   Точно зная наперед все то, что ей придется услышать,  Плам  пила  кофе  и
морщилась: от материнских слов звенело в ушах и голове.
   - Почему ты не можешь с благодарностью принимать то,  что  у  тебя  есть?
Тебе еще повезло, что не пришлось работать на фабрике, как мне... Бывает еще
хуже... Считай, что тебе повезло... У тебя есть то, чего нет у многих, ты же
знаешь...
   Подумай о детишках... Одна ты не справишься... Если бы ты только  бросила
эту живопись,  что  в  ней  хорошего...  Знать  бы,  что  это  станет  твоей
навязчивой идеей... Нельзя было позволять  тебе  поступать  в  колледж.  Ох,
какая же ты упрямая, ну точно отец!
   Плам поставила чашку на стол.
   - Мам, есть одна вещь, которой вы не понимаете. Я художник, независимо от
того, пишу я или нет,  и  этим  определяются  все  мои  решения,  какими  бы
странными,  эксцентричными  или  пагубными  они  ни  казались  вам.  -   Она
посмотрела в непонимающее лицо матери. - Я не знаю, что хорошего в живописи,
но я просто не могу не заниматься ею. Это не  остановишь,  как  схватки  при
родах.
   Мать поморщилась.
   Плам вздохнула и предприняла еще одну попытку.
   - Мам, если бы я только могла объяснить тебе, как я люблю рисовать. Я  не
представляю своей жизни без этого, я постоянно думаю о живописи, чем  бы  ни
занималась: мою ли я полы, вытираю носы или разогреваю  булочки.  С  этим  я
поднимаюсь с постели утром, с этим я засыпаю. Если  я  не  смогу  заниматься
живописью - если бог вдруг признает "Виндзор энд Ньютон" пагубным для  земли
и лишит мир красок, - сердце мое сожмется, я отвернусь лицом к стене и умру.
И пожалуйста, никогда больше не проси меня бросить  живопись,  я  все  равно
этого не сделаю.
   В этот момент  Плам  услышала,  как  хлопнула  входная  дверь.  Это  Джим
отправился один на новогодние танцы в колледже. Больше  он  не  возвращался.
Замужество Плам закончилось.

***

   И вот теперь, шестнадцать лет спустя, в жокей-клубе, журналист,  сидевший
напротив Плам, нетерпеливо подался вперед и повторил свой вопрос:
   - Так вам нравится Нью-Йорк?
   - Он чудесный, - кивнула Плам.
   "Ей что, нездоровится? Или у нее похмелье? Неужели в ее убогом словаре  и
вправду наберется всего десяток слов?" - Сол Швейтцер  решил  затронуть  как
раз тот самый предмет, которого ему рекомендовали избегать.
   - Я видел несколько ваших картин, - сказал он. -  Они  напомнили  мне  то
место в "Антонии и Клеопатре", где Антоний,  думая,  что  Клеопатра  предала
его, говорит:

   ...Бывают испаренья
   С фигурою дракона, или льва,
   Или медведя, или замка с башней,
   Или обрыва, или ледника
   С зубцами, или голубого мыса
   С деревьями, дрожащими вдали.

   - Да, бывает и такое. - Лицо Плам просветлело.
   - Как вы приступаете к работе над картиной? О чем вы думаете при этом?
   -  Чаще  всего  меня  подталкивает  нервное  возбуждение  -  сама   собой
возникающая энергия, которая вызывает у меня необычные чувства,  -  медленно
проговорила Плам. - Тогда  во  мне  рождается  смутное  ощущение,  что  надо
привести в гармонию тот хаос, который у меня внутри. Я  чувствую,  что  надо
что-то делать, но никогда  не  знаю,  что  именно,  пока  не  окажусь  перед
холстом.
   - И тогда?
   -  И  тогда  я  начинаю  медленно   понимать,   что   эта   неосознанная,
неорганизованная и беспорядочная часть  меня  должна  быть  сосредоточена  в
одном направлении, что мне надо концентрировать эту  рассеянную  энергию  до
тех пор, пока она не соберется  в  узкий  пучок  и  не  вспыхнет  в  точном,
единственно возможном ритме и гармонии передо мной на холсте.
   - А когда вы заканчиваете картину?
   - Иногда бывает так, словно я  слышу  чистые  и  радостные  звуки  трубы.
Испытываю подъем: наконец-то я сделала что-то  чудесное'.  Потом  это  вдруг
исчезает, и я чувствую себя опустошенной. На следующий день это проходит,  и
я замечаю, что мой ум оживает, делает заметки, подхватывает идеи,  подмечает
вещи.., готовится к следующей картине. И опять обнаруживаю  себя  стоящей  у
холста со склоненной к плечу головой.
   - Еще кофе, сэр? - спросил официант, держа в руках сверкающий  серебряный
кофейник.
   Сол Швейтцер покачал головой и выключил  диктофон  с  видом  исполнившего
свой долг человека. Он сумел постичь то, чего не  хотели  понять  другие.  В
Плам  Рассел  обнаруживались  два   человека:   красноречивый   художник   и
подавленная женщина. Почему бы это?

Глава 5

Четверг, 2 января 1992 года

   В десять часов Плам и Дженни вскочили в лифт "Тиффани", когда  его  двери
уже закрывались, и нос к носу столкнулись  с  героиней  современности.  Пока
лифт  поднимался  вверх,  они  потихоньку  разглядывали  ее,   этот   символ
разведенной женщины. Белокурые волосы заплетены сзади  в  косу,  ниспадающую
из-под широкополой ковбойской шляпы; на ногах - высокие  ковбойские  сапоги;
на плечи небрежно накинут темный соболь  до  пят.  Ее  история  была  точным
повторением судьбы Золушки 90-х  годов,  с  той  лишь  разницей,  что  Ивана
сделала себя прекрасной принцессой собственноручно. И  вот  она  здесь,  как
всякая разумная женщина, делает покупки рано утром, пока в  супермаркете  не
слишком много народу.
   Незаметно посматривая  на  нее,  Плам  думала  о  том,  что  значит  быть
брошенной.
   Когда муж Иваны предпочел ей другую женщину, она сохранила достоинство и,
вместо того  чтобы  мстить  ему  или  предаваться  отчаянию,  наняла  лучших
репортеров и специалиста по пластическим операциям и,  как  Мадонна,  заново
создала себя, превратившись по мановению своей волшебной  чековой  книжки  в
осовремененный вариант Брижит  Бардо.  Широко  разрекламированный  по  всему
миру, этот новый имидж Иваны можно было продавать другим женщинам вместе  со
спортивной одеждой, бельем, парфюмерией,  романами,  позолоченными  крышками
унитазов - с чем угодно. Ивана родилась как бы заново и имела  все,  что  ей
нужно: детей, положение, карьеру; миллионы в виде  алиментов;  переполненные
драгоценностями шкатулки;  сногсшибательный  гардероб;  яхты,  автомобили  и
множество зимних и летних курортов, чтобы покататься на лыжах и полежать  на
солнышке.
   Плам вдруг захотелось спросить Ивану,  счастлива  ли  она  теперь,  когда
имеет все, что может только желать женщина. При  этом  она  почти  наверняка
знала, что Ивана  уставится  на  нее  своими  голубыми  глазами  (с  помощью
контактных линз она изменила цвет своих карих глаз) и скажет:  "Ка-а-нешно".
Любой другой ответ повредил бы ее бизнесу. Но спрашивать  было  уже  поздно:
лифт с шипением остановился, Ивана вышла.
   Позднее, когда они сидели за  ленчем  в  "Ла  Гренуй",  Плам  спросила  у
Дженни:
   - Как ты думаешь, Ивана счастлива?
   - Не знаю, но она может  не  обращать  ни  на  кого  внимание,  -  весело
откликнулась Дженни. - И вообще поступать так, как ей  заблагорассудится,  а
это немногие могут себе позволить.
   - Это могут себе позволить все, кто сидит здесь. - Плам  обвела  взглядом
зал ресторана. - И что же, по-твоему, все они счастливы?
   Блистательные и влиятельные дамы  Нью-Йорка,  как  курочки  на  насестах,
восседали среди ароматного изобилия  весенних  цветов.  Подтянутая  кожа  их
физиономий была блестящей  и  гладкой,  сквозь  жидкие  волосы,  истерзанные
краской, сушкой и завивкой,  просвечивали  лысины.  Они  проявляли  железную
волю, отказываясь от деликатесов, вместо того  чтобы  впихивать  их  в  свои
разодетые и отощавшие от диеты тела, и пили  только  дистиллированную  воду.
Некоторые из них были самыми могущественными женщинами мира, которые создали
себя собственными руками.
   - Я как-то не так представляла себе вершину успеха,  -  вслух  размышляла
Плам. - Во всяком случае, не как ленч в "Ла Гренуй".  -  Она  повернулась  к
Дженни. - Но вот что меня убивает - я  чувствую  себя  такой  же,  как  они.
Изголодавшейся и опустошенной. У меня есть  все,  что  я  хотела,  -  семья,
слава, деньги. Так почему же я не чувствую себя счастливой? Почему я ощущаю,
что в жизни моей что-то не так, хотя и не знаю, что именно?
   - Может быть; у тебя слишком много всего, - смеясь,  заметила  Дженни.  -
Может быть, тебя это испортило, подружка. У большинства  женщин  просто  нет
времени, чтобы поломать голову над вопросом, счастливы ли они.
   После ленча они разбежались в разные стороны: Дженни -  опустошать  полки
"Блумингдейла", а Плам -  на  последнюю  примерку  туалетов  для  поездки  в
Австралию. Желтое такси резко затормозило у салона на Седьмой авеню.  Шофер,
не говоривший по-английски, шумно  заспорил  на  сербохорватском  по  поводу
чаевых, и она смущенно сунула ему еще пару долларов, после чего  он  щелкнул
задвижкой замка, и она смогла выбраться на тротуар.
   Маленькая круглолицая китаянка Анна Суй была такой  же  застенчивой,  как
Плам, и такой же, как она, упрямой и уверенной в том, что  касалось  работы.
Плам любила ее оригинальные модели, в которых неуловимо ощущалась ностальгия
по прошлому. Некоторые платья были  явно  романтического  характера,  другие
напоминали о хиппи шестидесятых  годов.  Все  это  было  словно  увеличенный
гардероб куклы Барби,  а  деловые  костюмы  выглядели  соблазнительно.  Анна
изготовила также несколько рыцарских  шляп,  расшитые  жемчугом  вельветовые
панталоны и кавалерийские сапоги.  Плам  пришла  в  восторг  от  этих  почти
театральных нарядов и экстравагантных шляп. Надев шлем  с  кольчугой,  какие
носили древние японские воины, она приняла воинственную позу и, изобразив на
лице ярость, поглядела в зеркало. Жаль, что шлем нельзя надевать на  встречи
с журналистами.

***

   Плам  задернула  шторы,  за  которыми  скрылось  усеянное  звездами  небо
Нью-Йорка, и отправилась в постель. Она решила лечь пораньше,  не  дожидаясь
Бриза, он знакомился с последними работами Дика  Смита  и  предупредил,  что
вернется поздно.

***

   Она проспала недолго. Часов  в  одиннадцать  она  проснулась,  охваченная
предчувствием беды. Ее била  дрожь,  во  рту  пересохло  так,  что  язык  не
шевелился. Она лежала  в  темноте  роскошной  гостиничной  спальни,  пытаясь
уловить хоть малейший звук, но слышала  только  громкие  удары  собственного
сердца. Из-за приоткрытой двери в холл послышался слабый шорох.  Замирая  от
страха, она дотянулась и включила ночник, ожидая, что вот-вот из  темноты  к
ней метнется невидимая рука и стиснет ее мертвой хваткой.
   Комната наполнилась мягким светом. Плам окинула взглядом  вазы  с  белыми
благоухающими  нарциссами,  мебель  в  стиле  английского  барокко,  солидно
разместившуюся  на  темно-зеленом  ковре,   охотничьи   эстампы,   аккуратно
развешанные по стенам. В комнате не было никого. И тем не менее Плам ощущала
чье-то тяжелое, угрожающее присутствие,  словно  кто-то  притаился  и