лись полукругом, с  точностью солдат, которым отдан
приказ  наступать, и двинулись на нас. Джейкоб и  бафутяне, что теснились за
его спиной, исчезли в мгновение ока, словно по мановению волшебного жезла. И
трудно было их за это винить - ведь все они были  босиком.  Но и моя  одежда
никак не годилась для того, чтобы любезничать со стаей  гадюк, - на мне были
только шорты да сандалии. И вдобавок моим единственным оружием оказались две
половинки  сломанного калебаса -  не слишком удобная снасть для обращения со
змеями. Поэтому я оставил в их распоряжении веранду и кинулся в спальню. Там
я отыскал палку и осторожно  вернулся на веранду. Теперь змеи расползлись во
все стороны  и загнать их поодиночке а угол, прижать каждую к  полу палкой и
подобрать не составляло уже  никакого труда. Одну за другой  я сбросил их  в
клетку  и  со  вздохом облегчения захлопнул и запер дверцу.  Бафутяне  вновь
появились на веранде так же внезапно, как исчезли: все они болтали, смеялись
и  щелкали  пальцами, рассказывая друг  другу,  какая страшная  опасность им
грозила. Я холодно посмотрел на того, кто принес мне змей.
     - Ты! - сказал я.  -  Почему ты не сказал мне, что в  этом калебасе так
много змей?
     - Ух !- изумился он. - Я все сказать маса, я сказать там внутри змея.
     - Змея, да. Одна змея. Но ты не сказал, что их там шесть штук.
     - Я сказать маса, там змея внутри, - с негодованием повторил он.
     -  Я ведь спросил,  какую добычу ты принес, - терпеливо объяснял я. - И
ты сказал "змея". Ты не сказал "шесть змей". Откуда же мне знать, сколько их
там?  Ты,  верно,  думаешь,  я колдун - как  гляну на калебас,  так  и увижу
насквозь, сколько ты поймал змей.
     -  Глупый человек, - вставил свое слово Джейкоб. - Вот одно  время змея
укусить маса и маса умереть. И что ты тогда делать, а?
     Тут я накинулся на Джейкоба.
     - А  ведь  и  ты  блистал своим  отсутствием,  насколько  я  заметил, о
благородный рыцарь!
     - Да, сэр, - сияя улыбкой, ответил Джейкоб.
     Только совсем уже на ночь глядя я уплатил последнему охотнику и остался
наконец с  невообразимо пестрым  сборищем всевозможных животных на руках. До
трех часов ночи я рассаживал их по клеткам, но и тогда еще пять больших крыс
остались бездомными, а у меня уже не было  в запасе ни одного ящика, годного
для клетки. Волей-неволей  пришлось  выпустить  их  прямо  на  пол  у меня в
спальне, и тут они провели всю ночь, пытаясь перегрызть ножку стола.
     Наутро  я  встал,  вычистил  клетки,  накормил мой,  теперь  уже весьма
солидный, зверинец и подумал,  что в этот день, наверно,  новых питомцев для
него не получу,  но ошибся.  Бафутяне,  видно, вложили  всю  душу в  задачу,
которую поставил  перед ними Фон.  -  доставить мне  как можно больше самого
разного зверья:  к  десяти часам утра дорога и все  семьдесят пять  ступенек
лестницы были черным-черны,  столько  собралось народу: делать нечего, я был
вынужден  опять покупать всякую живность, К часу дня  выяснилось, что приток
животных еще  далеко не иссяк,  а  мои  запасы  дерева и ящиков  для  клеток
исчерпаны: пришлось  нанять  целую ораву мальчишек,  я поручил им бегать  по
Бафуту и скупать  всякую дощечку или ящик, какие попадутся на глаза. Платить
при  этом пришлось неслыханные деньги -  у  африканцев любой сосуд, будь  то
бутылка, старая жестянка или ящик, ценится чуть ли не на вес золота.
     К четырем часам  дня  я и мои помощники вконец выбились из сил,  и  нас
искусало в самых разных местах такое множество всяких зверей и зверюшек, что
мы уже  перестали  замечать  новые  укусы.  Моя  вилла  была  битком  набита
всевозможными тварями,  они пищали и  чирикали,  стучали  и гремели  в своих
калебасах. корзинках и мешках, а мы тем временем с лихорадочной поспешностью
сколачивали для них клетки. Словом, это был один из тех дней,  которые лучше
забыть. К полуночи мы до того измучились, что едва держались на ногах, глаза
у нас слипались, а предстояло сколотить еще с десяток клеток: большой чайник
чаю,   обильно  приправленного  виски,   немного  нас  подхлестнул  -  мы  с
лихорадочным  воодушевлением  продолжали  свое  дело, и  наконец  в половине
третьего  ночи  забит был последний  гвоздь и  водворен  на  место последний
зверек. Я заполз в постель и с ужасом вспомнил, что наутро мне надо встать в
шесть часов, иначе я  не успею  вычистить клетки и накормить  зверей, прежде
чем на меня нахлынут новые.
     Следующий   день   был,  если  это  возможно,  пожалуй,   даже  трудней
предыдущего,  потому  что бафутяне  начали приходить, когда  я еще  не успел
навести порядок в своем зверинце. Представьте себе такую картину: я стараюсь
поскорей  вычистить  клетки и  накормить несколько десятков  животных, а еще
десятка три в это время задыхаются без  воздуха в каком-нибудь грязном мешке
или  калебасе и требуют внимания -  поневоле станешь волноваться!  Я  искоса
поглядывал на  все растущую кучу  калебасов  и корзинок  на веранде,  и  мне
чудилось,  что  количество клеток, которые еще надо  вычистить, и  животных,
которых надо накормить,  все  растет... Под конец я понял:  вот  что, должно
быть, испытал Геркулес, когда впервые увидел авгиевы конюшни!
     Покончив с работой, я не  стал  сразу  же  покупать  новых животных,  а
сперва  вышел  на  верхнюю ступеньку лестницы  и обратился  с речью  ко всем
собравшимся бафутянам. За последние два дня мне принесли очень много добычи,
самого  разного сложения, размера  и обличья, сказал я. Это  доказывает, что
бафутяне, безусловно,  лучшие из  всех охотников,  с  какими мне  доводилось
встречаться,  и  я им сердечно благодарен. Однако, продолжал  я. всему  есть
предел - они, наверно, и  сами понимают, что я  не могу без конца покупать у
них  добычу,  мне  просто  уже некуда девать.  Поэтому  я буду рад, если они
воздержатся от охоты, скажем,  дня три, а я пока сколочу еще клетки и добуду
пищи  для  животных.  Какой  смысл  покупать животных,  заметил  я, если они
погибнут оттого, что их негде разместить: это будет пустая трата денег. Надо
сказать, что африканцы - люди очень деловые, и при этих моих словах по толпе
словно  прошла   рябь:  все   закивали   головами   и   послышалось  дружное
"А-а-а-а-а!". Теперь, когда они все поняли и дадут мне, надо надеяться, хотя
бы трехдневную передышку,  я купил  всех животных, которых  мне принесли,  и
принялся сколачивать клетки.
     В четыре часа я кончил  с  клетками, и можно  было  передохнуть, выпить
чашку чаю. Я облокотился на  перила веранды, и тут дверь под аркой в красной
кирпичной стене распахнулась, и появился Фон. Широкими шагами он  направился
ко  мне  через  весь  громадный двор, одежды его развевались  и шелестели на
ходу. Фон озабоченно хмурился и что-то бормотал себе под нос. Несомненно, он
шел ко мне с визитом, и я спустился по лестнице ему навстречу.
     - Я тебя увидел, друг мой, - сказал я учтиво.
     -  Друг  мой!  -  воскликнул Фон,  завладевая  моей  рукой  и  тревожно
вглядываясь  мне  в  лицо.  - Один человек  сказать  мне, что  ты  больше не
покупать добыча. Это так?
     - Нет, не так, - ответил я.
     - А! Хорошо, хорошо - сказал он с облегчением. - Бывает, я боюсь, вдруг
ты купить уже довольно добыча и скоро оставлять меня.
     -  Нет, нет,  - возразил я и  объяснил: -  Люди  в Бафуте очень хорошие
охотники,  и они принесли  мне столько добычи, что у меня не хватает для них
клеток. Вот я и сказал всем,  пускай три  дня подождут охотиться, а я за это
время сколочу клетки для новой добычи.
     - Ага, я понимать! - сказал Фон, приветливо улыбаясь. -А я подумать, ты
скоро время уехать от нас.
     - Нет, я пока не собираюсь уезжать из Бафута.
     Фон  подозрительно оглянулся  вокруг -  нет ли поблизости  посторонних,
потом ласково обхватил меня одной рукой за плечи и потянул на дорогу.
     - Друг мой, - заговорил он хриплым шепотом. - Я тебе найти добыча.  Да,
отличный добыча, ты такой никогда не получить.
     - Какая же это добыча? - спросил я с любопытством.
     -  Такой добыча  тебе  очень понравиться, -  весьма убедительно пояснил
Фон. - Сейчас мы пойти и его поймать, а?
     - А ты еще такой не ловил?
     - Нет, друг мой, но я знать, в какой сторона он прятаться,
     - Ладно. Пойдем поищем ее сейчас же, да?
     Фон нетерпеливо повлек меня через весь двор, потом через лабиринт узких
проходов, и наконец мы очутились перед маленькой хижинкой.
     -  Ты меня  здесь подождать  мало время,  друг  мой, я скоро  прийти, -
сказал мой спутник и юркнул во мрак хижины.
     Я ждал снаружи и терялся в догадках -  куда это он пошел и какую добычу
для меня  придумал. Вид у него был такой таинственный,  что любопытство  мое
разгорелось.
     Вскоре он появился вновь - и я не  сразу его узнал. Фон Бафута  сбросил
все  свои  одежды, даже  шапочку и сандалии,  на нем  не было ничего,  кроме
маленькой безукоризненно белой набедренной повязки. В руке он держал длинное
тонкое  копье. Его  стройное мускулистое тело лоснилось от  масла, ноги были
босы. Фон подошел ко мне, вертя копьем, как  заправский охотник, и расплылся
от удовольствия, когда увидел, как я удивлен.
     -  Ты себе получить еще  один  охотник,  -  посмеиваясь, объяснил он. -
Теперь можно меня называть тоже Гончая Бафута, разве нет?
     - Я уверен, этот охотник будет  искусней всех,  - сказал  я и улыбнулся
ему,
     - Я  хорошо  уметь охотиться, - кивнул  Фон. -  Может, вдруг  мой  люди
думать, я уже много старый, не гожусь идти на охота.  Только, друг мой, если
человек  иметь  верный глаз, верный нос  и верный  душа, он никогда не стать
чересчур много старый, чтобы идти на охота, разве не так?
     - Ты говоришь верно, друг мой. - подтвердил я.
     Фон  вывел меня из  усадьбы,  и мы прошли с  полмили  по  дороге, потом
свернули на тропку среди маисовых полей. Фон шагал  быстро, вертел копьем  и
тихонько мурлыкал про  себя какую-то песенку;  временами он оборачивался  ко
мне, и  лицо его  освещала  веселая, озорная,  совсем  мальчишеская  улыбка.
Вскоре мы расстались  с  полями, прошли  через  рощицу  пальм мимбо, темную,
таинственную,  полную  шороха  листьев,  и  стали взбираться по  золотистому
склону холма. Когда мы достигли вершины. Фон остановился,  с размаху воткнул
копье в землю, скрестил руки на  груди и  оглядел окрестности. Я остановился
немного раньше, не дойдя  до вершины -  мне попались какие-то улитки с очень
нежной окраской: когда же  я поднялся к Фону, тот  стоял  недвижно  и глядел
вниз  как  завороженный,  не  замечая  ничего  вокруг.  Наконец  он  глубоко
вздохнул, обернулся ко мне и с улыбкой широко раскинул руки.
     - Вот мой страна. - сказал он. - Очень красивый, этот страна.
     Я  кивнул  в  знак  согласия,  и мы несколько  минут  молча  любовались
открывшейся  ширью.  Внизу   лежала  мозаика  небольших   полей  -  зеленых,
серебристых,  светло-коричневых; то тут, то там виднелись рощицы пальм мимбо
да изредка мелькали ржаво-красные клочки свежевскопанной земли. Этот уголок,
над которым потрудились человеческие руки, был точно  яркий пестрый платок -
его разостлали здесь и позабыли.  а со всех сторон волнами застывшего океана
высятся горы,  их  гребни  позолотило, а  равнины  осенило  тенью  заходящее
солнце.  Фон медленно  оглядывал все вокруг, и  лицо  его  выражало какую-то
странную  смесь  нежности  и  совсем  детской  радости. Он опять  вздохнул -
глубоко, с истинным удовлетворением.
     - Красиво! - пробормотал он. Потом  вытащил свое копье из земли и повел
меня вниз, в новую равнину, продолжая тихонько напевать про себя.
     Неглубокую, плоскую долину сплошь заполонили низкорослые чахлые деревца
-  иные  не  выше  десяти  футов.  Многих  было  не  разглядеть  - окутанные
широчайшими  мантиями  из  вьюнка,  они  стояли, точно  приземистые  башенки
трепещущих листьев и кремовых, чуть желтоватых, как слоновая кость, цветков.
Долина будто впитала в себя  солнечный  свет за весь длинный день, и  теплый
воздух здесь был напоен сладким ароматом цветов и листьев. Над цветами реяли
и сонно  прерывисто жужжали тысячи пчел: какая-то  крохотная пичужка  звонко
распевала  свою веселую песенку и вдруг умолкла. Теперь стало  тихо,  только
раздавалось  смутное жужжанье  пчел,  когда они вились  вокруг  деревьев или
вперевалочку  забирались   в  бархатную  сердцевину  вьюнка.  Фон  с  минуту
оглядывал  деревья,  потом  осторожно  двинулся  по  траве  куда-то на более
удобный  наблюдательный пункт - отсюда  за  густой сетью  вьюнка можно  было
все-таки рассмотреть и сами деревья.
     - Ну вот, здесь мы видеть добыча, - прошептал он и указал на деревья. -
Мы теперь сидеть и ждать мало время.
     Он присел на корточки и замер, отдыхая, я уселся  подле  него: поначалу
мое  внимание одинаково привлекали  и лес,  и мой спутник. Но в деревьях  не
заметно  было ни  одного живого существа, и я стал глядеть на Фона. Он сидел
неподвижно, сжимал  в  своих  огромных  ладонях копье, один  конец  которого
упирался  в землю и на лице его читалось нетерпеливое ожидание - так ребенок
в  театре ждет, когда  же поднимется  занавес. Когда он вышел ко  мне из той
маленькой темной хижины в  Бафуте, он, кажется,  оставил там  не только свою
одежду и королевские украшения, но  и свою королевскую осанку, без которой я
прежде просто не мог его себе  представить. Здесь же на корточках подле меня
в этой тихой, теплой долине, с  копьем в  руках  сидел всего лишь  еще  один
охотник:  его  блестящие  темные  глаза  неотступно  следили  за  деревьями,
подстерегая зверя, который вот-вот оттуда покажется. Но чем больше я на него
глядел, тем яснее понимал: нет,  это  не просто еще один  охотник; чем-то он
отличался от  остальных,  но чем - это я понял не  сразу.  Потом  сообразил:
всякий обычный охотник сидел  бы точно так же, терпеливо  ожидая  зверя,  но
видно было бы, что ему скучновато,  - ведь он уже столько раз вот так сидел,
охота ему не в диковинку! А у Фона блестели глаза, большой рот  чуть тронула
легкая  улыбка - конечно же, он от души всем  этим наслаждался. И я подумал:
наверно,  уже   не  раз  монарху  надоедали  его  почтительные  советники  и
подобострастные подданные,  в пышном одеянии  ему вдруг  становилось жарко и
тяжело, и  он  чувствовал,  что его  остроносые  туфли  безжалостно  жмут  и
стесняют ногу. И тогда его, должно быть, неодолимо тянуло ощутить под босыми
ногами мягкую красную землю, подставить ветру обнаженное тело - вот тогда он
тайком уходил в маленькую хижинку, облачался в костюм охотника и отправлялся
в горы, помахивая копьем и напевая песенку, а на вершинах останавливался - и
стоял, и любовался прекрасной страной, которой он управляет.  Я вспомнил его
недавние слова: "Если у человека верный глаз, верный нос и верная  душа,  он
никогда не будет слишком стар, чтобы пойти на охоту". Да, подумал я, конечно
же. Фон тоже из этого  десятка. Но тут Фон  прервал мои размышления о складе
его  характера:  он  наклонился  ко мне,  схватил за  руку и  указал длинным
пальцем на деревья.
     - Вот они приходил, - прошептал он и весь расплылся в улыбке.
     Я посмотрел,  куда он показывает, и  сперва не увидел ничего, кроме все
той  же  спутанной сетки ветвей. А потом там что-то шевельнулось, и я увидел
зверька, которого мы ждали.
     Он  скользил  в путанице  ветвей  с  мягкой, воздушной  грацией,  точно
пушинка. Когда он приблизился к  нам, оказалось, что именно такими я рисовал
в  воображении эльфов:  тонкая зеленовато-серая  шерстка, длинный,  гибкий и
пушистый  хвост.  Розовые руки великоваты  не по  росту,  пальцы  необычайно
длинные и худые. Уши очень большие и кажутся  полупрозрачными, такая на  них
тонкая кожа, уши эти словно  живут  своей отдельной жизнью - то складываются
веером  и  тесно прижимаются  к голове, то становятся торчком, навостренные,
прямые,  как бледные  водяные лилии.  На половину  лица  -  громадные темные
глаза, каким позавидовала бы  даже  самая  самонадеянная сова. Больше  того,
зверек этот умеет, в  точности как сова, поворачивать голову назад и глядеть
на собственную спину. Он пробежал до самого конца тонкой веточки  (она почти
не прогнулась  под его тяжестью)  и уселся там, вцепившись в  кору длинными,
гибкими пальцами;  он  озирался по сторонам огромными  глазищами и  тихонько
что-то щебетал. Я знал,  что это -  галаго, маленький лемур, но скорее можно
было  поверить, будто существо это соскочило со страниц волшебной сказки для
детей.
     Галаго сидел  на  ветке и задумчиво  щебетал, наверно, с минуту, и  тут
произошло  нечто  удивительное.  Вдруг -  о  чудо!  -  на всех  деревьях  их
оказалось полным-полно. Тут были галаго всех размеров и возрастов, от совсем
крохотных,  чуть  побольше грецкого ореха, и до  взрослых особей, которые  с
легкостью могли бы уместиться в обыкновенном стакане. Они скакали с ветки на
ветку, хватаясь за листья и сучки не по росту большими худыми руками, что-то
мягко  щебетали друг  дружке  и глядели на белый свет распахнутыми невинными
глазами херувимов. Малютки, в которых, кажется,  всего  только и  было,  что
круглые глазищи, держались поближе к родителям; порой они садились на задние
лапки и поднимали крохотные розовые ручки с растопыренными  пальцами,  точно
ужасались, разглядев сквозь листву, сколь порочен окружающий мир.
     Я  видел, как  один такой детеныш вдруг обнаружил  на той же ветке, где
сидел  сам,  большую  мясистую  саранчу.  Дело шло  к  вечеру, насекомое уже
отяжелело от  дремоты  и  не  сразу  заметило опасность.  И  не  успело  оно
двинуться с места, как крохотный галаго скользнул по ветке и  крепко ухватил
саранчу  поперек брюшка.  Саранча мгновенно  проснулась  и решила. что  пора
что-то предпринять.  Это было большое  насекомое, по  величине оно почти  не
уступало лемуренку; кроме того, задние ноги у саранчи  длинные и сильные - и
она  стала отчаянно лягаться. От этой  борьбы  просто  нельзя было  оторвать
глаз: галаго изо всех силенок стиснул саранчу длинными пальцами и пытался ее
укусить,  но  при  каждой новой  попытке саранча яростно ударяла его задними
ногами - и противник терял равновесие, сваливался с ветки и  повисал на ней,
уцепившись  лапками.  Так  повторялось  несколько раз,  и  я  подумал, что у
галаго,  должно быть, липкие подошвы. И даже вися вниз головой и  выдерживая
яростные удары в живот, галаго ухитрялся смотреть круглыми  глазищами  все с
тем же выражением детской наивности.
     Окончилась эта битва  совершенно неожиданно: когда  галаго  в очередной
раз висел вниз головой,  саранча лягнула его посильнее, цепкие  задние лапки
галаго  все  же оторвались от  ветки - и  противники  вместе полетели сквозь
листву вниз.  До земли оставалось уже совсем немного, и только тут лемуренок
разжал  одну руку (он все еще крепко держал саранчу за талию) и  на лету,  с
ловкостью  опытного  акробата,  ухватился  за  ближайшую  ветку.  Он  тотчас
подтянулся, сел на ветку  и откусил  саранче  голову  - она  еще  не  успела
настолько  оправиться от  полета, чтобы  продолжать борьбу. Галаго туг  же с
явным  удовольствием  принялся жевать,  не выпуская  из  рук  обезглавленное
насекомое, которое  все еще  судорожно  дергало ногами. Потом склонил голову
набок  и  стал  разглядывать  трепещущее тело,  пронзительно  взвизгивая  от
волнения и  восторга. Когда насекомое перестало  шевелиться и большие задние
ноги его вытянулись и застыли, лемуренок одну за другой оторвал их и съел. В
эту  минуту он  до смешного походил на  крохотного старичка-гурмана, который
лакомится ножкой исполинского цыпленка.
     Вскоре долину заполнила тень и лемуров было уже не разглядеть в листве,
хотя до нас все  еще доносилось их мягкое щебетанье.  Мы  встали, расправили
затекшие ноги и вновь начали подниматься вверх  по склону холма. Наверху Фон
остановился и со счастливой улыбкой оглядел лес, простиравшийся внизу.
     -  Вот какой добыча!  - усмехнулся он. - Я  его очень  много любить. Он
меня всегда см