кой  джина какой-то французской
марки,  о которой я  прежде не слыхивал  и  впредь не жажду возобновлять это
знакомство. Фон налил в стакан дюйма  три джина и  подал мне:  я улыбнулся и
постарался сделать вил, будто изрядная порция неразбавленного джина - именно
то, о чем  я мечтал. Я осторожно понюхал стакан - пахнет  керосином  лучшего
сорта. Нет, с таким количеством чистого джина мне просто  не справиться, и я
попросил принести воды. Фон опять что-то рявкнул, и тут же прибежала одна из
его жен; в руке он сжимала бутылку горькой настойки.
     - Горькая! - гордо объявил Фон и плеснул в мой стакан две чайные ложки.
- Ты любишь джин с горькая настойка?
     -  Да, -  сказал я и через  силу  улыбнулся. -  Обожаю джин  с  горькой
настойкой.
     Первый же глоток этого пойла едва не прожег мне горло насквозь: в жизни
я не пил чистого спирта да  еще с таким отвратительным  привкусом. Даже Фон,
которому, казалось,  все было нипочем, после  первого глотка  как-то странно
заморгал. Потом отчаянно  закашлялся  и повернулся ко мне, утирая слезящиеся
глаза. - Очень крепкое, - заметил он.
     Когда принесли  наконец  всю  еду и разложили огромными  грудами  прямо
перед  нами,  Фон  призвал  всех к  молчанию и произнес  перед  собравшимися
обитателями Бафута краткую  речь: он  рассказал им,  кто я такой, зачем сюда
приехал  и что мне надо. Пол конец он объяснил, что они  должны изловить для
меня побольше всяких животных. Толпа выслушала эту речь в глубоком молчании,
а когда Фон кончил говорить. все захлопали в ладоши и громко закричали нечто
вроде "А-а-а!".  Фон  с довольным видом  уселся  в свое кресло  и  в  порыве
восторга разом  отхлебнул  полстакана джина  с  горькой настойкой.  За  этим
опрометчивым  поступком последовали пять минут, мучительные  не  только  для
него,  но и для  всех нас: он кашлял и  корчился на своем троне, по лицу его
ручьями текли  слезы.  Наконец  он немного  отдышался и  сидел  молча, глядя
покрасневшими злыми глазами на свой стакан с  джином. Потом отпил чуть-чуть,
в раздумье подержал напиток во рту и доверительно наклонился ко мне.
     - Этот джин, оно сильно крепкий, - хрипло шепнул он. - Мы отдавать этот
крепкий  питье всем наш маленький-маленький люди, а  потом уйти в  мой дом и
выпить, а?
     Я  охотно  согласился,  что  отдать  джин   князькам  и  советникам   -
маленьким-маленьким людям, как их называл Фон, - превосходная мысль.
     Фон осторожно огляделся - не подслушивает ли нас кто-нибудь, но  вокруг
толпились всего каких-нибудь пять  тысяч человек, и он решил, что совершенно
спокойно может открыть мне свой секрет. Поэтому он еще раз наклонился ко мне
и снова зашептал:
     - Скоро  мы  идти  в мой  дом,  -  в его тоне  послышалось неподдельное
ликование, - и мы пить виски "Белая лошадь".
     Потом откинулся в кресле, чтобы взглянуть, какое впечатление  произвели
на меня  эти слова. Я  закатил глаза и  изо всех сил постарался сделать вид,
что очень  счастлив от одной мысли о таком угощении, а сам в  ужасе подумал:
виски после мимбо  и  джина - да что же это  будет?! А Фон, очень довольный,
стал подзывать к себе по одному своих  "маленьких-маленьких" людей и выливал
остатки джина в их "бокалы" из коровьего рога, еще наполовину  полные мимбо.
В жизни я не расставался  со спиртным так  охотно и радостно.  Какие же надо
иметь   луженые  желудки,   чтобы  выдержать   и  даже  смаковать  коктейль,
составленный из этакого джина с мимбо! При одной мысли  о нем  меня начинало
тошнить.
     Осчастливив этой  сомнительной милостью своих подчиненных, Фон поднялся
на ноги  и под рукоплескания, бой барабанов и клики,  подобные воинственному
кличу  краснокожих  индейцев,  повел  меня  через  путаную  сеть перехода  и
двориков к себе; его  собственная вилла затерялась  -  почти не разглядеть -
среди  травяных хижин  его многочисленных  жен,  точно спичечная  коробка  в
пчельнике.  Мы  вошли  внутрь и  очутились  в  просторной  комнате  с низким
потолком; тут  стояли шезлонги  и  большой  стол,  деревянный  пол  устилали
прекрасные  леопардовые  шкуры  и  очень яркие плетеные из травы  циновки  -
изделие  местных  искусников.  Полагая, что он уже  исполнил свой долг перед
подданными, Фон растянулся в шезлонге.
     Принесли "Белую  лошадь", мой хозяин с  удовольствием  почмокал губами,
когда раскупорили непочатую  бутылку,  и дал мне  понять, что  теперь, после
того  как  скучные  государственные обязанности позади, можно начать пить  в
свое  удовольствие. Далее мы добрых два часа  непрерывно  пили и длинно,  во
всех подробностях обсуждали, с каким ружьем лучше  всего охотиться на слона,
из чего  делается  виски  "Белая  лошадь",  почему  я  не бываю на  обедах в
Букингемском  дворце  и  прочие  волнующие  темы.  После двух  часов  такого
времяпрепровождения  ни вопросы  Фона, ни  мои ответы уже  не  звучали столь
изысканно и  связно, как  нам бы хотелось, поэтому Фон призвал свой оркестр:
видно, он полагал, что сладостная музыка сможет  рассеять пагубное  действие
крепких напитков, но, увы, он ошибся. Музыканты явились во двор и долго пели
и плясали  за  окнами,  а  Фон  тем  временем потребовал  еще бутылку "Белой
лошади" -  надо  же  было отметить прибытие оркестра! Потом музыканты  стали
полукругом,   на  середину   вышла   женщина  и  принялась  танцевать:   она
раскачивалась,  шаркала  ногами по  земле  и при  этом  пела  песню, которая
звучала пронзительно и скорбно. Слов я не понимал, но песня была на редкость
печальная, и мы с Фоном оба очень расчувствовались.
     Под конец Фон утер слезы и резко объявил оркестру, что желает послушать
что-нибудь другое. Музыканты долго совещались и наконец разразились какой-то
мелодией,  в самом подходящем  ритме  для танца  "конга".  Музыка была такая
живая  и веселая,  что  настроение наше мигом поднялось; очень скоро  я  уже
отбивал  такт  ногой, а Фон дирижировал оркестром, причем в руке у него  все
еще был  зажат стакан  "Белой лошади". Гостеприимство Фона разгорячило меня,
да и музыка раззадорила, и в голову мне пришла отличная мысль.
     -  На днях  ты показывал мне ваш национальный танец, верно? - сказал  я
Фону.
     - Да, верно, - подтвердил он, стараясь подавить икоту.
     - Ну вот. А хочешь, сегодня я научу тебя танцевать европейский танец?
     - Ах, мой  друг! -  Фон просиял и обнял меня.  -  Да, да,  отлично, учи
меня. Пойдем, мы сейчас идти в дом танцев.
     Мы шатаясь  поднялись на ноги и побрели в его "дансинг". Впрочем, когда
мы туда добрались, я увидел, что это усилие - мы прошли с  полсотни шагов, а
то  больше! - сильно  утомило моего спутника: совсем  задохнувшись, он сразу
рухнул на свой богато разукрашенный трон.
     - Иди,  сначала  научи все маленькие-маленькие  люди,  -  сказал  он  и
замахал руками на толпу князьков и советников.- После и я танцевать тоже.
     Я  обозрел  смущенно переминающихся с ноги на ногу  советников, которых
мне  предстояло  учить, и решил, что самые сложные па конги им сейчас не  по
силам. По правде говоря, я начинал думать, что сейчас эти па, пожалуй, не по
силам и мне самому. Поэтому я решил: лучше удовольствуюсь тем, что покажу им
только  последнюю,  заключительную  часть  танца,   ту,  где  все  танцующие
выстраиваются  в цепочку один  за  другим и ходят вокруг зала  змейкой,  как
поведет тот, кто оказался первым. Весь зал замер, когда я предложил двадцати
двум советникам подойти ко мне на середину зала, и наступила  такая  тишина,
что слышно было, как шелестят на ходу шелковые одежды государственных мужей.
Я установил  их всех за мной так, чтобы каждый  держался  за талию  стоящего
впереди; потом кивнул  оркестру,  музыканты с жаром заиграли мелодию в ритме
конги - и мы пустились в пляс. Перед тем  я очень старательно объяснил  моим
ученикам, что им надлежит повторять каждое мое движение, и они это неуклонно
выполняли. Однако очень скоро я обнаружил, что в винном погребе Фона утонули
все мои познания о конге; лишь одно очень прочно сохранилось в памяти -  что
в какую-то минуту надо взбрыкнуть ногой, выбросить ее в  сторону. И мы пошли
кружить по залу; оркестр наяривал вовсю, а мы выделывали свое: шаг, два, три
- ногу вбок, шаг, два,  три  - вбок! Мои ученики без особого труда повторяли
это нехитрое  движение,  и так мы торжественно  кружили по  залу, и  все  их
пышные  одежды  шелестели  в  лад.  Я  отсчитывал  такт  и в  нужную  минуту
выкрикивал "брык!",  чтобы  им легче  было  сообразить,  когда надо дрыгнуть
ногой,  но они, видимо,  восприняли мой  крик как непременную  часть  танца,
нечто вроде обрядового припева, и хором начали выкрикивать это "брык" вместе
со мной.  Поглядели бы вы, что творилось с нашими многочисленными зрителями!
Они вопили от  восторга,  а всевозможные  члены  свиты  Фона,  добрых четыре
десятка  его жен и  несколько отпрысков постарше кинулись к нам, чтобы  тоже
потанцевать вместе  с  государственными деятелями, - и  каждый  новый танцор
становился в хвост нашей колонны и подхватывал припев вместе со всеми,
     - Раз, два, три, брык! - вопили советники.
     - Раз, два, три - йя-а-а! - визжали жены.
     - Раз, два, три, и-и-и! - пищали дети.
     Разумеется, Фон никак не мог остаться в стороне от такого веселья. Он с
трудом сполз  с  трона и,  опираясь на  двух человек,  подстроился  к  концу
колонны;  его движения  не  совпадали с  дружными  движениями остальных,  но
веселья это ему ничуть не убавляло. Я все водил и водил их вокруг зала, пока
у  меня  не закружилась голова  и мне  стало казаться, что  стены и  потолок
вздрагивают  в такт прыжкам и крикам. Тут я почувствовал, что мне не худо бы
глотнуть свежего воздуха, и  вывел  всех во двор.  Так  мы  и шли, длиннющей
качающейся цепочкой, вверх и вниз по ступенькам, во  дворы и из дворов, мимо
незнакомых  хижин - словом, всюду, где  только  можно было  пройти. Оркестр,
войдя в  раж,  не  отставал  -  мы танцевали,  а  музыканты бежали  за нами,
обливаясь потом,  но ни разу  не  сбились с ритма и не  сфальшивили. Наконец
скорее волею случая, чем сознательно, я привел своих учеников обратно в "дом
танцев", и тут мы все, задыхаясь и смеясь, кучей  повалились на пол. Фон еще
по пути падал раза три, а теперь его  довели до трона и усадили; он сиял и с
трудом переводил дух.
     - Ах, отличный какой танец! - воскликнул он. - Отлично, отлично!
     - Тебе нравится? - пыхтя, еле выговорил я.
     -  Очень много нравится,  - решительно провозгласил Фон.  - У тебя есть
большой сила: я никогда не видеть такой европейский танец.
     Я  ничуть  не  удивился:  вряд ли  кто из европейцев  в Западной Африке
тратит свой досуг на то,  чтобы обучить местных  князьков и  их приближенных
конге.  Уж конечно, если бы  кто-нибудь из них увидел меня за этим занятием,
мне заявили бы, что  я за полчаса  нанес престижу  белого  человека  больший
урон, чем кто-либо  за всю историю  Западной  Африки. Зато моя конга, видно,
сильно укрепила мой престиж в глазах Фона и его двора.
     - Раз, два, три, брык! - мечтательно бормотал Фон. - Отличный песня.
     - Да, это совсем особенная песня, - сказал я.
     - Да, правда? - сказал Фон, кивая головой. - Да, отличный.
     Он  в задумчивости посидел еще немного на своем  троне; к тому  времени
оркестр  снова  заиграл и  на  середину  зала вышли танцоры. Я уже чуть-чуть
отдышался  и  стал даже гордиться  собой,  как  вдруг  Фон  оживился и отдал
какой-то  приказ.  От толпы  танцующих  отделилась девочка лет  пятнадцати и
подошла к помосту, где мы  сидели. На ней была только  крошечная набедренная
повязка, так что ее прелести не оставляли никаких сомнений, пухлое умащенное
тело лоснилось. Она  бочком придвинулась к  нам и застенчиво улыбнулась; Фон
наклонился и схватил ее за руку. Одним ловким рывком он усадил ее ко мне  на
колени, и тут она и осталась сидеть, вздрагивая от смеха.
     -  Это  для тебя, этот  женщина, -  сказал  Фон и  величественно  повел
огромной рукой. - Он хороший. Это мой дочь. Давай женись на ней.
     Сказать,  что  я был  потрясен,  значит  ничего  не  сказать:  я просто
оцепенел  от ужаса. Мой хозяин  уже пришел  в  то  блаженное  состояние,  за
которым   обычно   наступает  крайняя  воинственность,  и  я  понимал,   что
отказываться  надо как можно осторожнее и тактичнее,  иначе  я  испорчу все,
чего  достиг за этот вечер. Я беспомощно оглядел зал и впервые за  все время
заметил,  что очень многие в толпе вооружены  копьями. Оркестр уже  перестал
играть  и все выжидательно  смотрели на меня.  Фон  тоже уставился  на  меня
осоловевшими  глазами.  Я понятия не имел, вправду ли  он предлагает мне эту
девицу  в жены или  для  пристойности  обозначает  этим словом нечто  совсем
другое. Что бы там ни было,  надо как-то отказаться; не говоря уже ни  о чем
другом,  девица была отнюдь не в моем  вкусе. Я облизнул губы,  откашлялся и
сделал  все, что мог:  прежде всего я  поблагодарил  Фона  за то, что он так
любезно  предложил  мне  свою  хорошо  промасленную  дочь  (она  была  такая
увесистая, что  у меня уже  ныли колени), однако же,  как мне  известно,  он
отлично   осведомлен   о   дурацких   обычаях  моих   соотечественников   и,
следовательно, понимает, что англичанин  при всем  желании не  может завести
себе более одной жены. При этом моем  замечании Фон  рассудительно  закивал.
Поэтому, продолжал я, мне поневоле придется  отклонить его  в высшей степени
лестное предложение - ведь  у меня уже есть жена в Лондоне и будет незаконно
и  далеко не безопасно  привезти  туда  с  собой вторую. Конечно, не  будь я
женат,  торопливо продолжал я, для  меня  не было  бы большего счастья,  чем
принять его подарок,  жениться  на  этой девушке и осесть в  Бафуте до конца
моих дней.
     С великим облегчением услышал я гром рукоплесканий, раздавшихся, едва я
окончил  свою  речь;  только  Фон  чуть  всплакнул,  когда  понял,  что  его
прекрасной мечте не суждено сбыться. Пока все кричали и хлопали, я спустил с
колен мою  толстушку, легонько  подшлепнул  ее,  и  она,  все  еще  хихикая,
отправилась  в  зал  танцевать.  Ну,  на  сегодняшний  вечер  с меня  хватит
дипломатических переговоров,  решил я и предложил разойтись по домам. Фон  и
его свита проводили меня на большой двор, и здесь Фон решительно потребовал,
чтобы я позволил  ему обхватить меня за талию и еще раз сплясал с  ним конгу
Даррелла.  Толпа  немедленно  увязалась  за нами, и мы  протанцевали  вокруг
площади, брыкаясь и  крича так, что перепугали всех крыланов  - они вылетели
из листвы  деревьев манго, -  и все собаки на несколько миль вокруг залились
отчаянным   лаем.  У   подножия  лестницы   мы   с   Фоном   прочувствованно
распростились,  и  я  еще  постоял и  поглядел, как  все  они,  пошатываясь,
выплясывали конгу  на обратном пути через двор. Потом я наконец взобрался на
свои семьдесят пять ступенек, мечтая, что сейчас улягусь в  постель. Наверху
меня взором, полным укоризны, встретил Бен с фонариком.
     - Сэр, тут охотники пришел, - сказал он.
     - Как, в  такое время?! - спросил я с изумлением: шел уже четвертый час
ночи.
     - Да, сэр. Сказать ему, чтоб ушли?
     -  Они принесли  что-нибудь?  - с  надеждой  спросил я,  и  перед  моим
мысленным взором возникли некие редкостные экземпляры.
     - Нет, сэр. Они хотел поговорить с маса.
     - Ну ладно. Пусть войдут, - сказал я, падая в кресло.
     Через  несколько минут Бен ввел в комнату пятерых очень молодых и очень
смущенных охотников, все  они сжимали в руках  копья. Охотники поклонились и
вежливо сказали:  "Добрый вечер". Выяснилось, что они тоже присутствовали на
сегодняшнем  празднике и  слыхали  речь  Фона; живут они в  деревне довольно
далеко  от  Бафута  и потому решили  повидать  меня, прежде чем возвращаться
домой, и узнать поточнее, какие именно животные мне  нужны. Я похвалил их за
усердие,  роздал  им  сигареты и  принес книги  и фотографии.  Мы  долго  их
разглядывали,  и я рассказал  охотникам, какие животные мне особенно нужны и
сколько  я за них  буду платить. Они совсем было уже собрались  уходить, как
вдруг  один  заметил лежавший у  меня на кровати рисунок,  который  я  им не
показывал.
     - Маса хочет этот добыча? - спросил он.
     Я  взглянул  на рисунок, потом  на  молодого охотника; он,  видимо,  не
шутил.
     -  Да, - сказал  я, как мог выразительнее. - Я очень хочу эту добычу. А
что, ты ее знаешь?
     - Да, сэр, я его знаешь, - подтвердил охотник.
     Я поднял рисунок и показал остальным.
     - Посмотрите хорошенько, - предупредил я. Они все уставились на  листок
с рисунком. - Ну что, вы и правда знаете эту добычу? - спросил я опять.
     - Да, сэр, - дружно ответили охотники. - Мы его хорошо знаете.
     Я  сел  и  уставился  на  них,  как на пришельцев с другой планеты. Они
преспокойно узнали животное, изображенное на рисунке, и это меня потрясло: я
уже очень давно мечтал поймать  эту, быть может, самую замечательную амфибию
в  мире -  ученым она  известна  под  названием Trichobatrachus  robustus, а
обыкновенные люди называют ее попросту волосатой лягушкой.
     Тут необходимо  кое-что пояснить. Во время  моей предыдущей  поездки по
Камеруну все мои помыслы были направлены на то, чтобы заполучить  хоть  одну
такую чудо-амфибию, но ничего не вышло.  В то  время  я искал ее в  низинных
лесах, и все  тамошние  охотники,  которым я показывал рисунок, в один голос
твердили, что такого на свете не  бывает. Я стоял на своем, а они с жалостью
на меня глядели  - вот, мол, еще  одно  доказательство непостижимой глупости
белого человека,  ведь даже малые дети знают, что у лягушек не бывает волос!
У  зверей - волосы, у птиц -  перья, а у лягушек есть только кожа  и  ничего
больше. И  раз уж им  было доподлинно  известно, что  такой лягушки на свете
нет,  они даже  не  подумали ее искать,  хоть  я предлагал  за  нее огромные
деньги. Что толку искать сказочное чудище - лягушку с волосами? Я сам провел
в лесу  немало мучительных ночей, бродил  босиком вверх  и  вниз по ручьям и
речушкам в поисках этого ускользающего от меня земноводного, пока не  свалит
с ног усталость, но тщетно. После  этого я и сам поверил, что  все  учебники
врут,  а охотники правы:  в  низинных лесах  эту лягушку не найти. Одно лишь
упоминание о волосатой лягушке тотчас вызывало среди жителей низин презрение
и насмешки  - и  во  время  моей второй  поездки я,  жестоко разочарованный,
никому даже не  стал показывать  этот  рисунок; конечно же,  горные охотники
будут  единодушны со своими  собратьями из больших лесов.  Вот  почему я так
разволновался и изумился, когда молодой охотник  без всякой  моей  подсказки
сразу узнал необыкновенную амфибию и вдобавок осведомился, нужна ли она мне.
     Я подробно расспросил охотников, весь дрожа, точно гончая на следу. Да,
подтвердили  они  в  третий  раз, они  знают  это животное; да, у  него есть
волосы; да, его нетрудно  поймать. Я спросил, в каких местах оно водится,  и
небрежные взмахи рук ясно показали мне,  что  таких лягушек  полным-полно  в
здешних  лесах. Глаза у  меня  загорелись,  и я спросил,  знают ли они точно
место,  куда  за  этой лягушкой  можно  пойти.  Да,  был ответ,  есть  такая
"маленький  вода" примерно в двух  милях от Бафута, там  ночью  всегда можно
увидеть волосатых лягушек. Дальше  я слушать не стал.  Выбежал на веранду  и
завопил что есть мочи. Мои помощники,  спотыкаясь и  продирая на ходу сонные
глаза, выскочили из своей хижины и собрались у меня на веранде.
     - Этот  охотник  говорит, он знает,  куда  идти,  где  поймать  вот эту
добычу, - объяснил я. - И мы идем за ней.
     - Сейчас, сэр? - в ужасе спросил Бен.
     - Да, прямо сейчас, идите все за мешками и фонарями. Скорей, скорей!
     - Прямо ночью? - умирающим голосом переспросил Бен:  уж очень он  любил
поспать.
     -  Да,  сейчас! Ну,  пошевеливайся,  хватит зевать,  челюсть вывихнешь!
Ступайте все за мешками и фонарями!
     Мои помощники с опухшими со сна глаза