то осталось,  не  то  в  прятки,  не  то  в
догонялки.
     Наблюдая за  играми лемуров,  я  не  переставал восхищаться скоростью и
ловкостью их  движений.  Но  по-настоящему оценить их ловкость и  скорость я
смог лишь тогда, когда однажды вечером зверек улизнул.
     Галаго только что закончили трапезу, и я убирал пустые миски, как вдруг
один из  них шмыгнул через приоткрытую дверцу прямо мне на руки,  добежал до
плеча и прыгнул на крышу клетки.  Я попытался схватить его за кончик хвоста,
но  он  отскочил,  словно резиновый мячик,  и  повис  на  самом краю  крыши,
наблюдая за мной. Я осторожно приблизился, но только сделал резкое движение,
пытаясь схватить зверька,  как он  снова удрал от меня.  Он взлетел,  словно
перышко,  на  высоту восьми футов  на  опорный столб шатра и  повис там  как
приклеенный.  Я полез за ним;  играя со мной в кошки-мышки, чертенок дал мне
приблизиться,  но  затем неожиданно,  используя мое  плечо вместо трамплина,
перескочил на крышу другой клетки.  Так я  гонялся за ним добрых полчаса.  Я
взмок и устал,  а зверек все больше входил во вкус.  Поймать его мне удалось
только чудом.  Он прыгнул на кучу старых ящиков,  а оттуда на москитную сеть
над  моей  постелью,  очевидно сочтя  ее  чем-то  твердым.  Куда  там!  Сеть
провисла,  и вот он уже в ней забился!  Прежде чем он выпутался, я уже сгреб
его. С тех пор я открывал клетку галаго с величайшей осторожностью.


                              Глава четвертая,
                           В КОТОРОЙ МЕНЯ ЗДОРОВО
                              ПОКУСАЛИ БАНДИТЫ

     Если бы вы прошли мимо соседней с галаго клеткой и услышали доносящиеся
оттуда жуткие звуки,  то непременно сочли бы,  что там находится, по меньшей
мере, пара тигров или других не менее свирепых и страшных животных. Рычанье,
визги и  хрипы в  сочетании с  ворчаньем и урчаньем слышались оттуда в любое
время суток.  Виновниками этого ужасного шума были,  однако,  не тигры и  не
львы,   а  три  маленьких,  чуть  побольше  морской  свинки,  зверька  вроде
мангустов.  Но  при малом своем росте они были куда шкодливее всех остальных
моих питомцев,  вместе взятых,  за что я  совершенно справедливо окрестил их
Бандитами.
     Когда они попали ко мне,  глаза у них только что прорезались,  и каждый
был размером с  небольшую крысу.  У  них была рыжеватая,  сильно свалявшаяся
шкурка и розовые,  будто вырезанные из школьного ластика,  носики,  которыми
они  с   любопытством  обнюхивали  все,   что  попадалось  у  них  на  пути.
Выкармливать их  оказалось непростым занятием:  они  были еще  слишком малы,
чтобы  пить  из  бутылки,  и  мне  приходилось обертывать вокруг палки вату,
окунать в  молоко и  так  поить.  А  выпивали они  куда  больше,  чем  любой
известный мне детеныш, так что представьте себе, какая с ними была морока.
     Но это было еще полбеды.  Как только у них стал полон рот зубов, с ними
и  хлопот стало  полон рот.  Они  оказались такими жадными,  что  вцеплялись
бульдожьей хваткой в вату,  и никакими силами их нельзя было оторвать, чтобы
вновь  окунуть ее  в  молоко.  Часто они  просто стаскивали вату  с  палки и
пытались проглотить.  Тогда приходилось доставать ее из глоток пальцами, тем
самым спасая малышей от  смерти.  Само собой разумеется,  для  них  это была
крайне  неприятная операция -  от  сунутых  в  глотку  пальцев их  рвало,  и
процедуру кормления приходилось начинать сначала.
     Обзаведясь крошечными зубками,  малыши стали бравыми и  дерзкими и  все
время пытались сунуть нос куда не  следует.  Сначала я  держал их в  корзине
подле  своей  кровати,  чтобы легче было  кормить их  ночью.  Крышка у  этой
корзины  закрывалась  ненадежно,   и   Бандиты  так  и  норовили  вылезти  и
обследовать лагерь целиком.  Это меня очень беспокоило,  потому что в лагере
находилось  множество  опасных  животных,  а  Бандитам,  похоже,  страх  был
неведом,  и  они  могли  с  одинаковой легкостью  проникнуть и  в  клетку  с
обезьянами, и в ящик со змеями. Они беспрестанно занимались поисками пищи, и
все, что оказывалось у них на пути, неизменно испытывало на себе воздействие
их зубов. А вдруг обнаружится какое-нибудь неведомое доселе лакомство?
     Однажды,  выбравшись из корзины без моего ведома, они отправились вдоль
обезьяньих клеток в поисках, чем бы поживиться. А у меня тогда была обезьяна
с очень длинным шелковистым хвостом,  который составлял предмет ее гордости.
Она проводила целые часы,  холя и  лелея его,  чтобы на нем,  как и  на всей
блестящей шкурке,  не было ни единого пятнышка.  И надо было случиться,  что
как раз в то время,  когда мои разбойники разгуливали на воле, она принимала
солнечные ванны,  лежа  на  полу клетки,  а  ее  драгоценный хвост высунулся
наружу.
     Один из  них  увидел на  своем пути хвост,  счел его  ничейным и  решил
попробовать на вкус.  Двое других, позавидовав столь соблазнительной находке
своего товарища,  тут  же  подскочили и  последовали его  примеру.  Насмерть
перепуганная владелица хвоста с  ужасным криком кинулась наверх,  но  это не
остановило непрошеных гостей:  они продолжали висеть у нее на хвосте,  и чем
выше обезьяна забиралась,  тем выше поднимались и Бандиты. Когда я прибыл на
место  происшествия,  отважная троица  находилась на  высоте примерно одного
фута над землей;  вцепившись зубами в обезьяний хвост,  они вращались на нем
то  по часовой стрелке,  то против.  Пришлось дыхнуть на них табачным дымом,
чтобы они раскашлялись и отцепились.
     Вскоре  после  этого  случая Бандиты сыграли схожую шутку  и  со  мной.
Каждое  утро,  покормив их  завтраком,  я  позволял им  шататься вокруг моей
кровати,  да и по ней тоже,  пока мне не будет подан чай. Они имели привычку
тщательно  обследовать  постель,   перехрюкиваясь  и  перевизгиваясь,  бегая
туда-сюда и  суя свои длинные розовые носы во все складки,  чтобы разведать,
не спрятано ли там что-нибудь вкусненькое.
     В  то роковое утро я  лежал и дремал,  а Бандиты тем временем совершили
восхождение на  кровать и  затеяли возню  на  одеяле.  Вдруг я  почувствовал
невыносимую боль в ноге.  Я вскочил -  и что же вижу?  Оказывается,  один из
Бандитов разнюхал мой  палец  и  решил,  что  это  тот  самый лакомый кусок,
который я  от  него спрятал.  Он старался запихнуть палец как можно глубже в
рот  и   жадно  жевал  его,   довольно  урча.   Не  в  силах  вынести  такое
издевательство,  я схватил гаденыша за хвост и заставил его отцепиться,  что
он и сделал с большой неохотой.
     Со временем Бандитам стало тесно в корзине,  и я пересадил их в клетку.
Да и не было уже такой корзины, которая выдержала бы их острые зубки. К тому
времени они научились есть с  блюда -  в  их меню входили сырые яйца и мелко
накрошенное мясо,  перемешанное все с  тем же  молоком.  Я  построил для них
весьма изящную клетку,  которая пришлась им по душе.  В  углу было место для
спанья,  а  остальная площадь служила для  игр и  принятия пищи.  Две дверцы
делили клетку на три части. Я надеялся, что после переселения проблем с ними
больше не  будет,  но оказалось,  что я  ошибся.  Осталась проблема,  как их
кормить.
     Клетки с  животными стояли в несколько ярусов;  их клетка находилась на
самом верху,  достаточно высоко над землей.  Как только они замечали,  что я
приближаюсь с  едой,  они  принимались визжать во  всю  мочь и  собирались у
дверцы, просовывая сквозь прутья длинные розовые носики. Мысль о пище их так
волновала и каждый так стремился первым до нее дорваться,  что, как только я
открывал дверцу, они с криками и воплями вырывались наружу и выбивали у меня
из рук блюдо,  которое падало на землю и  с  треском разбивалось.  Я  дважды
позволил им такое,  надеясь, что в третий раз подобное не повторится. Как бы
не  так!  Они  как  ни  в  чем не  бывало выстрелили наружу,  словно ракеты.
Очередное блюдо слетело на землю,  а  следом,  отчаянно хрюкая и  кусая друг
друга,  выскочили  и  сами  виновники  скандала.  Мне  пришлось  ловить  их,
водворять обратно в  клетку и  готовить новую порцию.  При  этом  нужно было
соблюдать величайшую осторожность,  потому что в ожидании еды они становятся
невменяемы и готовы кусать все и вся, что находится в пределах досягаемости.
     В  конце концов мне эта процедура надоела,  и я разработал хитрый план.
Теперь,  когда я,  как обычно,  подходил к  их клетке с блюдом,  а они,  как
всегда,  собирались около  дверцы,  кто-нибудь  заходил с  другой  стороны и
стучался в другую дверцу. Заслышав это, зверьки бросались к противоположному
концу клетки,  думая,  что стол им сервировали именно там. Таким образом, на
несколько секунд плацдарм оказывался очищенным от  врага,  и  мне  надо было
успеть открыть дверцу,  поставить в клетку блюдо и вынуть руку,  пока они не
вернулись,  поняв,  что их провели.  О том,  что случилось бы,  если бы я не
успел вынуть руку, думаю, догадаться несложно.
     Эти мелкие создания кусали и царапали меня,  пожалуй, больше, чем любые
другие твари,  попадавшие ко мне в коллекцию. Но при всем том они доставляли
и большую радость.  Я знал,  что они кусаются отнюдь не из-за своего дурного
нрава,  а  просто потому,  что  принимают мои руки за  кусок еды.  Порою они
выводили меня из  себя и  я  думал,  что  хорошо бы  поскорее передать их  в
зоопарк -  пусть кусают кого-нибудь другого, кто будет за ними ухаживать! Но
когда дело действительно дошло до этого,  мне стало очень грустно.  Взглянув
на них уже в зоопарке,  я даже засомневался,  они ли это - так мило и славно
возились они  в  опилках  и  вертели своими  глупенькими носиками.  Когда  я
подошел к  клетке попрощаться,  они выглядели такими тихонями и скромниками,
что  я  решил напоследок погладить их  по  головке.  Плохо же  я  знал своих
подопечных! Тут же вместо образцовых пай-деток передо мной предстали прежние
Бандиты, и не успел я вынуть палец, как они вцепились в него всей троицей. Я
насилу  от  них  отделался и,  отойдя  от  клетки и  вытирая кровь  платком,
подумал:  "Как же  все-таки хорошо,  что  возиться с  этими бандюгами теперь
придется кому-нибудь другому!"


                                Глава пятая
                          ПОЛСТА МАРТЫШЕК - ОДИН Я

     Ко мне в лагерь захаживало немало гостей -  и европейцев, и африканцев.
Всем  было  интересно  посмотреть на  диковинных обитателей.  Среди  них  не
последнюю роль играли,  конечно,  обезьяны,  которых у меня насчитывалось до
полусотни,  и  все разные!  Не думайте,  что жить под одной крышей с  этими,
пусть и премилыми,  существами легко -  так намаешься, что уже никто не мил.
Из  всех  моих обезьян больше всего запомнились три:  усатая по  имени Футл,
рыжеголовый мангобей Уикс и шимпанзе Чолмондли.
     Когда Футл  появился в  лагере,  он  был  самой миниатюрной обезьянкой,
какую я когда-либо видел, - если не брать в расчет его длиннющего хвоста, он
свободно уместился бы в кофейной чашке,  да еще и место осталось.  Шерстка у
него была необычного зеленого оттенка, а на груди - роскошная белая манишка.
Голова, как и у большинства детенышей обезьян, казалась несоразмерно большой
по   сравнению  с   крошечным  тельцем;   на   зеленоватом  фоне  выделялись
ярко-желтые,  как  масло,  щеки.  Но  больше всего в  его расцветке удивляла
широкая белая полоса,  проходившая по верхней губе и создававшая впечатление
усов.  Ничего себе -  у  крошечной обезьянки усищи,  как у  Санта-Клауса!  В
первые  дни  Футл  жил  вместе  с  другими детенышами в  корзине подле  моей
постели,  и я поил его молоком из бутылочки, которая была почти вдвое больше
его самого.  Когда я  приносил ее,  он  бросался к  ней с  радостным визгом,
обнимал ее,  хватал соску ртом,  и, пока не высасывал все до конца, никакими
силами нельзя было  его  оторвать.  Он  даже  не  позволял,  чтобы я  держал
бутылку,  -  видимо,  из боязни,  что придется поделиться со мной.  Когда он
катался по постели,  обхватив свое сокровище,  можно было подумать,  что это
два борца разных весовых категорий сцепились в неравной схватке.  То наверху
оказывался он,  то бутылка,  но независимо от того, кто побеждал, Футл сосал
молоко с одинаковой жадностью, и его белые усищи старательно двигались вверх
и вниз.
     Он был очень умненькой обезьянкой и быстро научился пить из блюдца,  но
как  только  освоился  с   этим,   его  манеры  поведения  за  обедом  стали
невыносимыми.  Видя,  что я подхожу с блюдцем,  он впадал в раж: возбужденно
прыгал  туда-сюда  и  орал  не  своим  голосом.  Как  только  блюдце с  едой
оказывалось на  столе,  он  без колебаний нырял туда вниз головой,  поднимая
целый фонтан молочных брызг,  и  показывался на поверхности только для того,
чтобы набрать воздуха.  После каждой еды требовалось минимум полчаса,  чтобы
его высушить,  и неясно было,  что же ему нравилось больше - пить молоко или
купаться в нем.
     Я решил,  что так дольше продолжаться не может:  ведь кормить его нужно
пять раз в день,  а коль скоро каждая кормежка сопровождается купанием, то я
испугался, как бы он в конце концов не схватил воспаление легких. Я подумал,
что  поскольку моего подопечного возбуждает вид приближающегося молока,  то,
может быть,  сперва на  стол  ставить блюдце и  лишь затем подносить к  нему
Футла.
     Настало время опробовать этот способ в действии.  Едва завидев еду, мой
нахаленок издал победный клич,  вывернулся у  меня из рук,  сделал в воздухе
сальто и  с плеском приземлился точно в молоко.  Блюдце перевернулось,  и мы
оба опять оказались мокрые с головы до ног.
     После этого я пробовал придерживать его во время кормления. Он отчаянно
извивался и  визжал,  досадуя,  что  ему  не  дают нырнуть в  молоко,  как в
бассейн,  и  иногда ему удавалось осуществить свою мечту.  Но,  как правило,
метод  срабатывал неплохо,  и  обезьянка  оставалась относительно сухой,  не
считая,  разумеется,  ее мордашки, которая по окончании кормежки оказывалась
совершенно белой,  так что невозможно было понять, где у него начинаются усы
и где кончаются.
     Если мой друг не  был занят едой,  он  обязательно на чем-нибудь висел,
чаще всего на мне. Обычно в этом возрасте детеныши обезьяны виснут на мягкой
шкуре матери,  пока она  лазит по  деревьям,  а  поскольку я  стал для Футла
приемной матерью,  он  решил,  что имеет полное право висеть на мне,  пока я
работаю.  Прямо скажем,  он выглядел таким паинькой,  когда сидел у  меня на
плече и  держался за  ухо!  Но  однажды он так расхрабрился,  что спрыгнул и
повис на  клетке,  где обитала крупная и  свирепая обезьяна,  которая тут же
схватила его  за  хвост.  Если бы  я  не  оказался рядом,  это  было бы  его
последним приключением.
     Поняв,  сколь рискованно таскать звереныша на плече,  я начал оставлять
его в корзине,  но он выглядел таким несчастным и так душераздирающе плакал,
пытаясь выбраться, что пришлось придумывать что-нибудь другое. Я достал свою
старую куртку и походил в ней несколько дней, как всегда, нося его на плече.
Убедившись,  что он к  ней привык,  я  просто вешал куртку на стул,  а моего
нахаленка -  на куртку.  Детеныш повисал на ней с прежней охотой,  видимо не
осознавая,  что меня внутри уже нет.  Может быть, он думал, что куртка - это
часть меня самого, что-то вроде шкуры, а ему, в сущности, было все равно, на
какой части моего тела  зависнуть,  он  чувствовал себя одинаково счастливо!
Даже когда он пытался о чем-то разговаривать со мной на своем певучем языке,
ему и  в голову не приходило отцепиться от куртки и попробовать прыгнуть мне
на плечо.
     Впрочем,  когда мы  прибыли в  Ливерпуль,  Футл вволю насиделся на мне,
позируя фотографам.  А  те  не  переставали умиляться -  никому  из  них  не
доводилось прежде видеть такую  крошечную обезьянку.  Один  репортер,  долго
наблюдавший за Футлом, обернулся ко мне и заметил:
     - Как вам это нравится?!  Молоко на  губах не  обсохло,  а  какие усищи
отрастил!


     Уикс,  рыжеголовый мангобей,  получил такую кличку из-за  своего крика.
Стоило подойти к его клетке,  как он тут же начинал вопить не своим голосом:
"Уикс!  Уикс!" Он был благородного серого цвета, только полоска вокруг шеи и
макушка белые,  а  голова -  цвета  красного дерева.  Мордашка у  него  была
темно-серая,  а веки очень светлые, и, когда, желая поприветствовать вас, он
внезапно поднимал брови и моргал,  казалось,  будто глаза закрываются белыми
ставнями.
     Уиксу было очень тоскливо одному в  клетке -  не с  кем поиграть!  Увы,
другой обезьяны такой же  породы у  нас не  было,  но  он этого не понимал и
дулся на меня за то,  что я не пускаю его к остальным. В конце концов решил,
что, как только я отвернусь, нужно попробовать улизнуть.
     Обнаружив  между  досками  небольшую  щель,   он  принялся  старательно
работать пальцами и  зубами,  пытаясь расширить ее.  Дерево  оказалось очень
прочным,  и  ценою колоссальных усилий ему  удалось отодрать лишь  небольшую
щепку.  Вообще-то я не спускал с этой щели глаз -  мало ли что!  -  но он-то
этого не знал и вел себя так,  будто мне ничего не известно. Он часами кусал
и царапал дерево, но, заслышав мои шаги, прыгал на жердочку и, закрыв глазки
и выставив напоказ белые веки, сидел с самым невинным видом, пытаясь убедить
меня,  что  если  какая-то  из  находящихся в  лагере  обезьян  и  повинна в
каком-нибудь грехе, то уж никак не он.
     Я   не  стал  заделывать  дыру  в   клетке  Уикса  с   расчетом,   что,
удостоверившись в прочности дерева,  он откажется от своей затеи.  Ничуть не
бывало!  Это  занятие так  увлекло его,  что  он  использовал любой  удобный
момент.  Но я всегда заставал его беззаботно сидящим на жердочке, и, если бы
не несколько щепок,  приклеившихся к шерсти у него на подбородке, никто и не
подумал бы,  что  он  замышляет побег.  И  вот  однажды я  решил застать его
врасплох.
     Я  притащил своему пленнику миску с  молоком и  ушел к другим животным,
оставив его  в  уверенности,  что  снова  появлюсь не  ранее чем  через час.
Освежившись напитком, он занялся стенкой. Я дал ему время окунуться в работу
с головой,  а затем тихонько пополз вдоль клеток.  Сидя на корточках, Уикс с
кислой миной пытался отодрать обеими руками огромную щепку,  но  та никак не
поддавалась.  Бедняга тянул изо всех сил,  разъяряясь все больше и  больше и
корча самые страшные гримасы.  Как  только он  наклонился вперед посмотреть,
нельзя ли просто откусить злополучную щепку, я спросил строгим голосом:
     - Что это ты делаешь, безобразник, а?
     Он вскочил будто ужаленный и глянул через плечо испуганно и виновато. Я
повторил свой вопрос,  и Уикс,  едва заметно улыбнувшись, опустил свои белые
веки. Убедившись, что меня этим не разжалобишь, он как бы в полусне отпустил
щепку и,  схватив пустую миску,  прыгнул на жердочку. Похоже, он был до того
смущен,  что накрыл лицо миской,  но не удержался и  свалился на дно клетки.
Тут я не выдержал и расхохотался,  и безобразник решил, что прощен. Он вновь
забрался на  жердочку,  напялив миску на  голову,  словно шлем,  но опять не
удержался.  На  сей раз он  больно ударился головой и,  подползя к  прутьям,
держался за них, пока не пришел в себя.
     Теперь,  осознав, что мне все известно, он перестал таиться и работал в
открытую.  Если я журил его,  он повторял свой излюбленный трюк -  прыгал на
жердочку,  надевал на голову миску-шлем и  шмякался вниз.  Я  хохотал,  а он
принимал это за знак прощения и  снова принимался за работу.  Впрочем,  я из
предосторожности прибил к  обратной стороне кусок проволоки,  и когда он это
открыл, то страшно разозлился, поняв, что проволоку ему не осилить. Тогда он
скрепя сердце оставил мысли о побеге, но не забыл своего трюка, повторяя его
всякий раз, когда я на него сердился.


                               Глава шестая,
                         В КОТОРОЙ МНЕ ЗАДАЕТ ЖАРУ
                        ШИМПАНЗЕ ПО ИМЕНИ ЧОЛМОНДЕЛИ

     Когда шимпанзе по имени Чолмондели попал в нашу компанию, он сразу стал
некор