енно  в
Колокольчиковом лесу. Совершенно прелестный весной, этот лес оставлял желать
лучшего  в  начале  зимы.  Окруженный со  всех сторон лугами, он  продувался
насквозь  резким,  пронизывающим  ветром.  В  ту пору, когда я  пришел в эту
секцию,   название  "Колокольчиковый  лес"  звучало  явным  эвфемизмом.  Вы,
конечно, представляете себе зеленые дубы, вздымающиеся над голубой дымкой из
миллионов цветков... На самом деле стволы поблескивали  от  дождя  и по  ним
расползлись пятна ярко-зеленой плесени. В этом угрюмом, плакучем лесу жались
в  кучки недовольные кенгуру и сновали  смирные мунтжаки, совсем миниатюрные
на фоне могучих деревьев.
     В  прямом и  переносном  смысле среди всех обитателей  секции выделялся
жираф Питер. Он занимал  самую просторную, красивую и разумно спланированную
постройку  в  Уипснейде.  Здание  было  деревянное,  в  виде  полумесяца,  с
великолепным паркетным полом. Естественно, к нему примыкал  обширный  загон,
однако капризы английского климата во все времена года, особенно же в первые
зимние  месяцы,  вынуждали  Питера большую часть времени мерить  шагами свою
обитель, напоминающую бальный зал.
     В  первое  же  утро Берт, поведав о  наших многочисленных обязанностях,
объявил:
     - А теперь, дружище, прежде всего нам надо произвести уборку у Питера.
     -А что, - осторожно спросил я, - вы, э-э... прямо так к нему и входите?
     - Конечно,- слегка удивился Берт.
     - Он что же... гм, ручной? - Памятуя  недавнее приключение с медведями,
я стремился к полной ясности.
     - Кто? Старина Питер? Да он мухи не обидит.
     С этими  словами  Берт  вручил мне  метлу, открыл дверь  и ввел меня  в
огромное гулкое помещение, служившее домом Питеру.
     Супруга Питера умерла задолго до моего прихода в зоопарк. Без нее жираф
стал  раздражительным, потерял аппетит. Видя,  что он  томится одиночеством,
ему  привели  нового  товарища  -  козленка  сомнительного  происхождения  и
причудливой окраски. К тому  времени, когда  я пришел в эту секцию, козленок
(его,  конечно,  назвали  Билли)  вырос  в  здоровенного  козла,  отнюдь  не
красивого, зато достаточно властного и по-своему обаятельного.
     Когда мы в  то  утро вошли в дом жирафа, Питер стоял в дальнем углу и с
отсутствующим видом ритмично пожевывал свисающий  изо рта клок сена. Ни дать
ни взять столичный денди, раздумывающий о том, какой галстук надеть сегодня.
Билли, выступая в привычной для него  роли  заведующего отделом информации и
личного  секретаря, издал  приветственное блеяние и поспешил мне  навстречу,
чтобы проверить - вдруг я или что-нибудь из моего облачения годится в пищу
     -  Ты,  главное, веди  себя  тихо и  спокойно,-  объяснил  Берт.-  Знай
подметай себе потихоньку. Не  делай резких движений, он их не  любит, резкие
движения  его  пугают, и  он  может  брыкнуть.  Да он сам потом  подойдет  и
поздоровается с тобой.
     Глядя  на пятнистого верзилу  в другом  конце  помещения,  я отнюдь  не
испытывал острого желания познакомиться с ним поближе.
     - Ну ладно, я пошел кормить буйволов,- сказал Берт.
     - Как? Вы не останетесь? - испугался я.
     -Зачем? Тут двоим делать нечего. Да ты в два счета управишься.
     Управлюсь, подумал я. Если меня раньше не забрыкают насмерть.
     И я остался один в обители  жирафа. Питер по-прежнему задумчиво стоял в
углу.  Билли  усиленны  старался  выдернуть из моего  башмака  шнурок, чтобы
съесть его.
     Берт  не  ограничил меня  никаким  сроком,  а подмести  паркет  -  пара
пустяков, поэтому  я  решил  сперва потратить  несколько минут на  то, чтобы
наладить  отношения с Билли и дать Питеру привыкнуть к появлению  в его доме
незнакомого  лица.  В  кармане  у меня  нашлось несколько кусков сахара, они
помогли заложить прочную  основу для моей дружбы с козлом. Он  набросился на
сахар с таким восторгом,  будто  в  жизни  ни  разу не ел досыта,  хотя  его
покрытое   своеобразной  рыжевато-желтой  шерстью  тело,  величиной  с  круп
шетландского пони, отнюдь не производило впечатление истощенного. И вот пока
я  потчевал Билли сахаром, Питер решил  тронуться с места. Проглотил остаток
сена  и  пошел  мерить шагами разделявшее  нас  пространство.  Зрелище  было
жутковатое и даже сверхъестественное, как будто дерево вдруг выдернуло корни
из земли и  поплыло  через поле. Да-да,  Питер плыл. Поразительный  механизм
управлял этими огромными конечностями: самое высокое млекопитающее на свете,
направляясь ко мне,  двигалось легко и грациозно, как  лань, и бесшумно, как
облачко.  Ни капли  неуклюжести,  сама  плавность, и красота движений Питера
заставляла забыть  про  его  непропорциональные конечности и  огромный рост.
Казалось бы, жираф создан быть неповоротливым, однако угловатости  не было и
в помине.
     Питер  остановился  метрах в четырех  от  меня  (при  этом  голова  его
очутилась прямо надо мной), медленно опустил голову и  заглянул мне в  лицо.
Надо  было  видеть эти  длинные толстые  ресницы, эти  прекрасные, огромные,

влажные  темные глаза,  которые  изучали  меня  с кротким  вниманием.  Жираф
чрезвычайно  учтиво и осторожно обнюхал  меня, заключил, очевидно, что я  не
опасен,   повернул   кругом   и   удалился.   Его  хвост   напоминал  плавно
покачивающийся  длинный  маятник из шелковистых волос цвета слоновой  кости;
замысловатый набор  пятен  медового и кремового  цвета составлял красивейшую
неповторимую мозаику, С  этой минуты я на  всю жизнь  был очарован Питером и
всеми жирафами вообще.
     Работая в  этой секции, я с восхищением наблюдал взаимоотношения Питера
и Билли.  Удивительная привязанность Питера к далеко не  привлекательному на
вид козлу бросалась в глаза; не менее очевидно было, что  козел относится  к
Питеру совершенно спокойно. У Билли было одно  -  извините за  бесхитростный
каламбур -  всепоглощающее  хобби: он  непрестанно  искал  что-нибудь хоть в
какой-то мере съедобное. Питер поглядит сверху на одетую в соломенного цвета
шерсть коренастую фигурку друга своими ясными глазами, обнюхает ее с великой
нежностью  и осторожно-осторожно перешагнет через Билли. Если  же козлу надо
было  куда-то  пройти,  а   на  пути  оказывался  Питер,  он  поступал  куда
решительнее. Наклонит голову и бодает огромную пятнистую ногу, пока Питер не
посторонится с виноватым видом. У  Билли были веселые желтые глаза, короткая
щегольская бородка и нескладное, почти  квадратное тело. Трудно  представить
себе более резкий контраст: Питер - аристократ,  как  говорится, до  кончика
ногтей,   благовоспитанный   денди.  Билли  -  просто-напросто  обыкновенный
прожорливый козел. Но никогда  не падающий духом козел с чувством  юмора и с
козлиной  бесцеремонностью, которая не признает никаких препятствий. Не было
никакого сомнения  в том, кто хозяин в доме Питера. Уверен: окажись Билли  в
одном  помещении с  носорогом,  он  в двадцать  четыре часа подчинил бы того
своей воле.
     Узнав меня  поближе.  Билли  иногда  на  несколько  минут  отрывался от
главного дела своей жизни, то есть от попыток съесть что-нибудь несъедобное,
и снисходил до игры со мной. Его  представление об игре было  своеобразным и
требовало  немалого  напряжения от партнера.  Попросту  говоря,  он наклонял
голову  и бросался  на меня.  Мое участие выражалось в том, что я должен был
принимать  всю силу  удара на ладони, делая при этом шаг  в  сторону. Маневр
этот требовал  немалой  прыти и  навыка, и, когда я  почему-либо бывал не  в
форме, мне грозили неприятности: лежишь, судорожно  глотая воздух, на спине,
а Билли  стоит и трясет бородой  над твоим  лицом, и желтые глаза  его полны
злорадного смеха.  И если замешкаешься в  простертом  положении  -  рискуешь
остаться   без   половины  галстука,  потому  что  всякого  рода  физические
упражнения развивали у Билли чудовищный аппетит.
     Смотреть,  как  Питер   ест,  было  необычайно   интересно.  Длиннейший
ярко-голубой язык  с  невероятной бережностью обвивал клок  сена.  Казалось,
язык  живет сам по себе, потому  что он  безошибочно выбирал и  отбраковывал
корм, меж тем  как  сам Питер стоял будто  в трансе. Еще  одно увлекательное
зрелище  - как  он подбирал корм с пола. Питер  применял два способа. Первый
заключался в том, что он сгибал в коленях передние ноги, пока не дотягивался
до  корма головой.  Но  чаще  Питер  прибегал к  другому,  более  сложному и
опасному способу, а именно:  все шире  и  шире,  сантиметр  за  сантиметром,
раздвигал в стороны свои  огромные передние ноги, потом наклонял длинную шею
и подбирал лакомство языком. Жираф  соблюдал при этом крайнюю  осторожность,
ведь  поскользнись он  -  так  и  рухнул бы с  раскоряченными ногами,  а это
грозило переломом обеих лопаток, ног, да, пожалуй, и позвоночника.
     Даже после  того как  я убедился, что Питер меня признал, убирать в его
доме все равно было страшновато. Энергично работая метлой, я не слышал,  как
мягкие  копыта  тихо  шоркают  по паркету.  Жираф ухитрялся  подойти  совсем
бесшумно, и  только тогда  поймешь, что  он  рядом, когда услышишь у себя за
плечами  глубокий  задумчивый вздох. Оглянешься - над тобой на четыре  метра
возвышается  пятнистая  махина;  сюрприз,  который  отнюдь  не  успокаивающе
действовал на мои нервы. Большие влажные глаза исполнены любопытства, нижняя
челюсть ритмично  двигается,  обрабатывая  жвачку, раздувшиеся ноздри обдают
тебя  жарким  дыханием  с  запахом сена. Но  вот  могучая шея относит голову
метров на пять  в сторону,  и жираф, сутулясь,  удаляется,  чтобы порыться в
кормушке своим голубым языком. За все время, что я работал в доме Питера, он
ни  разу не  проявлял злобы,  но я-то  знал, что меткий  удар его  огромного
копыта  способен при нужде убить льва,  а  потому обращался с ним осторожно.
Главное  -  не  испугать  его.  Конечно,  это  правило  относится  к  любому
животному, находящемуся  у вас на  попечении, но жирафы особенно нервны, они
способны от  испуга сорваться в панический,  неудержимый галоп, грозящий  им
переломом ноги, а то и разрывом  сердца  от изнеможения. Правда, это крайний
случай, обычно же испуганный  жираф автоматически брыкает задними ногами или
ударяет противника головой - буквально косит его, как траву.
     В  зоопарке,   разумеется,   жираф  выделяется  среди  других  животных
благодаря своему огромному росту и великолепной  окраске, напоминающей яркий
гобелен, но в естественном состоянии его пестрая окраска служит превосходной
маскировкой. Гордон Камминг сообщает:
     "...что касается жирафа, который  водится в  старых лесах с  множеством
обветренных стволов  и поваленных деревьев,  то много  раз  только подзорная
труба  позволяла  мне  с уверенностью различить  стадо этих  животных;  даже
опытный  глаз  местных  проводников  ошибался  -  то примут гнилой ствол  за
камелеопарда,  то  настоящего  камелеопарда  спутают  с  почтенным ветераном
лесов".
     Примечательная молчаливость  Питера  оттенялась привычкой Билли,  вечно
занятого  поисками пищи,  негромко  блеять  себе под  нос.  А  еще,  как мне
кажется,  молчаливость Питера  была так  заметна потому,  что  он не  только
помалкивал, но и вообще не шумел.  Его широкие подковы мягко гладили паркет;
взмахнет  хвостом,  рассекая  воздух  со  свистом,-  от  неожиданности  даже
вздрогнешь.  Но  чаще  всего  он  стоял  недвижимо  и  глядел  сквозь  тебя,
погруженный в  какие-то свои увлекательные воспоминания. Вот осторожно, даже
как-то рассеянно изо рта высунулся голубой язык, изящно обвился вокруг клока
сена,  возвратился с ним в рот,  и Питер принимается машинально жевать все с
тем же отсутствующим выражением в глазах. Высокий, стройный, длинная  чуткая
морда, мягкий взгляд,  широкая,  плавная поступь...  Если  бы меня попросили
охарактеризовать его одним словом, я сказал бы - интеллигент.
     Вульгарным, да и то с большой натяжкой, Питера можно было назвать, лишь
когда  он жевал  жвачку. Стоит, задумчиво наблюдая, как я подметаю пол в его
доме,  и  ритмично  работает  нижней  челюстью.  Но  вот  прожевал,  челюсть
останавливается, Питер делает глоток, и глаза его  стекленеют.  Поглядеть на
него можно подумать, что  он весь ушел в мир прекрасной поэзии. Стоит, будто
чего-то  ждет. И вот наконец дождался  - совсем не  того, что вы воображали,
глядя на его вдохновенную морду. До смешного: в желудке у  поэта раздавалось
странное урчание,  потом хлопок,  в  основании длинной  шеи  вздувался ком и
поднимался  вверх  с  величавостью грузового  лифта.  Ком  жвачки размером с
кокосовый  орех  заканчивал  свой  путь  во  рту жирафа.  Задумчивость гения
сменялась выражением самого  ординарного удовлетворения,  и  нижняя  челюсть
Питера возобновляла свое монотонное движение.
     Я так и не мог установить, управляет ли Питер подачей жвачки из желудка
в рот. Представьте себе смущение дикого жирафа, если, скажем, его объяснение
в любви внезапно прерывается великолепной громкой отрыжкой!
     Именно работая  с Билли и Питером,  когда  представилась возможность их
сравнивать, я обратил внимание  на  своеобразие походки жирафа. В первый  же
день, глядя, как Билли в поисках съестного трусит по паркету, сопровождаемый
Питером,  я  уловил  какую-то   странную   несогласованность   их  движений.
Присмотрелся и понял, в  чем дело. Билли  шел, как ходят все  млекопитающие,
одновременно перенося  вперед правую переднюю и заднюю левую ногу,  а  Питер
одновременно  переносил  обе  правые  ноги.  Получался  своеобразный,  очень
широкий   и   развалистый  маховый  шаг.  Недаром   жираф   так   причудливо
раскачивается на бегу. Когда обе правые ноги одновременно оторваны от земли,
весь вес  приходится  на  левые  ноги, поэтому шея и голова для  противовеса
наклоняются вправо. И  наоборот:  левые  ноги  отрываются от земли  -  шея и
голова  наклоняются влево. Так и бегут жирафы враскачку по степи, размахивая
шеей, словно огромным пятнистым маятником.
     Боюсь,  тот  факт, что Питер проживал совместно с Билли, сбивал с толку
благородную английскую публику. После  первого  взгляда  на  них  посетители
спешили сделать неверный вывод.
     -  О-о,  посмотри!  Детеныш...   детеныш   жирафа!  О-о,   правда,   он
очарователен!  -  кричали  зрители,  на  что  Билли  чаще   всего  отзывался
проникновенным блеянием, подчеркивая, что не имеет ничего общего с жирафами.
     Однако зрители стояли на своем.
     -  Интересно, почему у него  нет  пятен, как у матери? -  вопрошали они
друг друга.
     - Может, потом появятся, со временем.
     - Интересно, почему у него шея такая короткая?
     - Да ведь он совсем малыш, не видишь, что ли. Отрастет еще.
     Питер осуждающе глядел на них издалека,  отнюдь не помышляя, вопреки их
ожиданиям,  проявлять  материнский  инстинкт.  А  Билли  был  слишком  занят
вымогательством, чтобы прислушиваться, за кого люди его принимают.
     Билли  был великий  попрошайка. На моих  глазах, расправившись  с тремя
увесистыми репами, он через пять минут спешил к ограде встречать посетителя,
причем  шатался и  закатывал глаза так  убедительно,  словно  постоянно  жил
впроголодь.
     - У  него  жутко голодный  вид,-  произносит жертва его обмана,  весьма
выразительно глядя на вас.
     - Да, он  вечно голодный,- отвечаете вы, весело смеясь.  - Он все готов
сожрать. На-ка, Билли, угощайся.
     И вы протягиваете козлу еловую шишку.
     В  другое  время  он  вцепился бы  в нее  зубами,  как в самое  любимое
лакомство. В другое время...  Теперь же,  бросив на шишку беглый взгляд,  он
отворачивается.
     - И это все, чем вы его кормите? - осведомляется посетитель.
     - Боже  мой,  конечно,  нет,  - возражаете  вы.  -  У него великолепный
рацион, такой же, как у жирафа.
     В эту минуту Билли, порывшись в своем корыте, возвращается с тряпкой во
рту, которую он ритмично жует с видом последнего мученика. И вы убеждаетесь,
что состязаться с козлом бесполезно.
     Если Питер был благородным аристократом, то о его ближайших соседях  по
секции, африканских буйволах, я бы этого не  сказал. На вид они являли собой
прямую противоположность Питеру. Черные, как нечистая сила,  они производили
довольно-таки жуткое впечатление, когда угрюмой,  темной чередой  пересекали
зелень  своего загона. Вереницу из пяти коров возглавлял могучий старый бык,
великолепный  и  грозный  зверь.  Толстенные  бугристые  рога   свисали  над
маленькими  воспаленными   глазками,  и  рваные  уши  с  зловещим  вниманием
обращались в  вашу сторону, когда вы проходили мимо  загона. Из-за  привычки
кататься  по  земле в  неубранном сарае его бока  покрывала корка  засохшего
навоза, и сетка  трещин  придавала  этой корке  сходство  с  какой-то  бурой
мозаикой. Стадо распространяло вокруг себя характерный  густой,  сладковатый
запах домашнего скота  - настолько сильный, что он ощущался издалека даже на
открытом воздухе.
     За  что я мог бы похвалить буйволов, так это за  их  поведение в стаде,
ибо они соблюдали почти военную дисциплину. Другие стада в  нашем парке вели
себя как беспорядочный сброд, животные толкались и сбивались в некое подобие
клина, в  котором каждый стремился занять наиболее  удобную позицию. Буйволы
вели себя  совсем  иначе; когда они  шли  через  загон  на  водопой, это был
образец упорядоченного движения. Идут  к  воде колонной по одному, впереди -
старый бык, за ним - остальные по старшинству. Ни суеты, ни грубой толкотни,
ничего похожего на  манеры бизонов,  которые  можно было  выразить  формулой
"уйди-с-дороги-не-то-как-бодну".  Подойдя к пруду, развертываются шеренгой и
пьют, пьют со вкусом, не спеша,  потом входят по колено в воду и размышляют,
напоминая причудливое резное изделие из черного янтаря.
     У старого быка, как я вскоре убедился, душа была такая же черная, как и
шкура; на него периодически накатывало, и тогда он стремился во что бы то ни
стало кого-нибудь убить, все равно кого. Обычно он вел себя довольно смирно:
чешешь ему голову и уши - стоит себе с  прищуренными глазами. Широкая морда,
обтянутая  лакированной кожей,  всегда влажно поблескивала,  и  у  него была
скверная привычка брызгать пеной  изо рта и ноздрей. Зазеваешься,  почесывая
ему голову,- вдруг раздается глубокий, удовлетворенный вздох,  и твоя куртка
спереди становится белой от лопающихся пузырьков слюны.  Но временами, как я
уже  говорил, в него вселялся  дьявол, и тогда лучше было держаться подальше
от ограды, потому что буйвол был быстр и опасен.
     Вдоль  ограды буйволового  загона тянулась одна из главных  дорожек; по
ней  я  каждый  вечер  катил  на  велосипеде домой.  Когда  бык  пребывал  в
благодушном настроении, я мог спокойно покрывать эту сотню метров, и он даже
ухом не  поводил.  Если же бык был не в  духе,  он  отделялся от стада  и  с
грохотом  мчался тяжелым галопом  вдоль  ограды, мотая  огромными  рогами  и
издавая  низкий  рев,  который нисколько  не  ласкал мой  слух.  Издали этот
тяжеловесный  галоп не казался  таким уж быстрым, но какую  бы скорость я ни
развивал  на  велосипеде, буйвол шутя  поспевал за  мной:  рога  колотят  по
ограде, из открытой пасти  вырывается грозный  рев,  толстые  ноги-обрубки с
силой ударяют по земле, и копыта растопыриваются,  оставляя  черные шрамы на
яркой зелени  травы.  Старый  бык  числился  безымянным,  и  я  окрестил его
Чингизом,  не  сомневаясь, что при  желании  он мог бы причинить  столько же
опустошений, сколько любая татарская орда.
     В  те  дни,  когда  мизантропия овладевала  им с  особенной  силой,  он
исполнял крайне  своеобразный ритуал.  Наклонит  свою  массивную  башку и  с
немалым  напряжением закидывает  ногу в изгиб рога,  после  чего принимается
кивать  с  риском  опрокинуться. Или  исполняет  странный вальс,  кружится и
кружится  на  трех ногах,  делая вид,  будто копыто застряло, и его никак не
выдернуть. Обычно такие представления  длились около получаса. Я  так  и  не
понял  их  смысла; во всяком  случае,  ни  одна  из коров  не  пыталась  ему
по