ветрами,  но  на  каждом светилась  гроздь  ярко-золотистых
плодов. В высокой траве  у подножий  деревьев виднелись  фиолетовые и желтые
орхидеи, а местами эти огромные камни покрывал толстым ковром какой-то густо
разросшийся вьюнок, с его стеблей свисали колокольчики цвета слоновой кости.
Эти вздыбленные  скалы, яркие цветы  и причудливо  изогнутые  деревья являли
собой удивительное зрелище на фоне багряно-голубого предвечернего неба.
     Мы забрались на холм и уселись на корточках в тени камней среди высокой
травы,  чтобы  перекусить.  Кругом сколько хватал глаз  простирались  горные
луга, цветы и трава  колыхались на ветру, краски их сверкали и переливались,
поминутно изменяясь. Гребни  холмов из бледно-золотых постепенно становились
белыми,  а долины были нежного зеленовато-голубого цвета и  местами темнели,
когда над  ними торжественно проплывало  кучевое облако  и  тянуло за  собой
лиловую тень.  Прямо перед нами в  небе отчетливо вырисовывалась цепь  тонко
очерченных  гор,   их  подножие  почти  скрывала  россыпь  огромных  валунов
вперемежку  с  малорослыми  деревьями. Горы плавно  круглились, они были  на
удивление правильной  формы. Их покрывала трава самых разнообразных оттенков
зеленого,  золотого,  пурпурного  и   белого  цветов,   и  казалось  -   это
накатывается  огромная  океанская  волна:  она   вздымается   над  тщедушной
преградой  из  камней и кустов и вот-вот через нее перехлестнет. Высоты  эти
были  необыкновенно покойны и тихи, тишину нарушал, кажется, один лишь ветер
- он хлопотливо метался во все стороны, заставляя каждую былинку  петь  свою
собственную  песню.  Ветер  расчесывал  траву,  и  она мягко  шелестела,  он
протискивался меж  камней, забирался в трещины  и расселины гор над  нами, и
оттуда  доносилось  что-то  вроде жалобного уханья совы и внезапных раскатов
хохота,  ветер  гнул  и  скручивал  упрямые крепкие  деревца, они трещали  и
стонали, а листья трепетали и мурлыкали, как  котята. И все же эти невнятные
звуки не нарушали, а скорее подчеркивали тишину лугов.
     Вдруг  тишина раскололась - из-за тесной группы  скал донесся ужасающий
рев. Я с трудом пробрался туда и увидел: у подножия каменной глыбы сбились в
кучу  охотники  и собаки.  Трое  охотников  о  чем-то  отчаянно  спорили,  а
четвертый выл и приплясывал от боли; из раны у него на руке хлестала  кровь.
Взволнованные собаки прыгали вокруг и неистово лаяли.
     - Что тут у вас за суматоха? - спросил я.
     Все  четверо  обернулись   ко  мне  и  принялись  каждый  на  свой  лад
рассказывать, в чем дело; они кричали все громче, стараясь  перекричать друг
друга.
     - Зачем вы так кричите? Как  же  мне  вас понять, если вы говорите  все
сразу, как женщины? - сказал я.
     Добившись таким образом тишины, я указал на окровавленного охотника.
     - Как ты получил эту рану, друг мой?
     - Маса, это меня добыча укусить.
     - Добыча? Какая добыча?
     - Э, маса, я не знаю. Уж очень она сильно кусать, сэр.
     Я осмотрел его  руку и убедился, что из ладони словно аккуратно вырезан
кусок величиной  с шиллинговую монету. Я оказал охотнику  простейшую  первую
помощь и стал расспрашивать, что за животное его укусило.
     - Откуда пришла эта добыча?
     - Вон из та дырка, сэр,  - ответил раненый и  указал на глубокую щель у
подножия высокой скалы.
     - А ты не знаешь, как называется эта добыча?
     - Нет, сэр, - огорченно  сказал раненый. -Я ее  не видеть.  Я приходить
сюда на это место и  увидеть дырка. Я и подумать, там, в такой дырка, бывать
добыча, и сунул рука. Он меня и укусить.
     Я обернулся к остальным охотникам.
     - Вот!  -  сказал  я.  - Этот  человек  не знает страха. Он не заглянул
сначала в нору. Взял да и сунул туда руку, добыча его и укусила.
     Охотники захихикали. Я опять повернулся к раненому.
     - Стало быть, ты сунул  руку в нору, не  так ли? Но ведь в таких местах
можно наткнуться и на змею, верно?  А если  тебя укусит змея, что  ты будешь
делать?
     - Я не знаю, маса, - сказал он и ухмыльнулся.
     - Друг мой, мне совсем не нужен мертвый охотник, так что ты  уж  больше
не делай таких глупостей, понял?
     - Понял, сэр.
     - Вот  и  хорошо. Теперь давай  поглядим,  что за опасная  добыча  тебя
укусила.
     Я достал из мешка факел,  согнулся в три  погибели и заглянул в нору. В
свете факела сначала блеснули глазки, налитые кровью, потом возникла острая,
рыжеватая мордочка; зверек злобно, пронзительно взвизгнул и исчез во мраке и
глубине норы.
     - Ага! -  воскликнул  один  из  охотников, услышав визг.- Это буш  дог.
Очень сильно свирепый добыча.
     К сожалению,  названием "буш  дог" -  лесная  собака  -  в  этих  краях
обозначают  без разбору  самых  разных  мелких  млекопитающих,  из них  лишь
немногие  хотя  бы отдаленно сродни собакам, и  потому  разъяснение охотника
ничуть  меня  не просветило  - я так и не понял,  что это  был за  зверь. Мы
немного посовещались и решили, что есть  только один верный способ заставить
зверька выйти  из норы: надо развести  костер у самого входа и  нагнать туда
дыму, размахивая  пучком листьев. Так мы и сделали, но сначала развесили над
входом небольшую  сеть. Не успел первый  клуб дыма заползти в каменную щель,
как  зверек выскочил оттуда прямо в сеть и с такой силой, что сеть сорвалась
со своих  креплений и зверек вместе с ней покатился вниз по склону в высокую
траву.  Собаки с оглушительным лаем кинулись вдогонку, а следом  помчались и
мы, выкрикивая всяческие угрозы собакам, чтобы они не смели трогать беглеца.
Однако очень скоро выяснилось, что зверек отлично мог сам постоять за себя и
вовсе не нуждался в нашей помощи.
     Он стряхнул с себя сеть, встал на задние лапы, и  тут мы разобрали, что
перед  нами  карликовая  мангуста,  изящный  рыжеватый  зверек  величиной  с
горностая.  Она так  и  осталась  стоять, слегка  покачиваясь  из стороны  в
сторону, широко раскрыв рот, и издавала такие  громкие, пронзительные крики.
каких  я  в жизни не  слыхал  от  такого  маленького  зверька. Собаки  разом
остановились и в оцепенении глядели  на  мангусту,  а  та  все раскачивалась
перед  ними  и  визжала. Один  пес,  посмелее остальных, осторожно  двинулся
вперед  и хотел  обнюхать это  странное существо, но  магуста, видно, только
того и ждала: она упала плашмя в траву, ползком скользнула вперед, извиваясь
как змея, потом  исчезла среди  высоких  стеблей -  и вдруг опять  появилась
прямо  под ногами у  всей своры.  Тут она  завертелась  волчком, оглушая нас
неумолчным визгом, и при этом  впивалась зубами в каждую  ногу или лапу, что
попадалась ей  на глаза.  Собаки  всячески пытались  увернуться от ее острых
зубов,  но  это  было нелегко,  ведь в  траве  мангуста  подбиралась  к  ним
незаметно, и собакам оставалось только подпрыгивать высоко в воздух. И вдруг
мужество им изменило, они все разом повернулись  и позорно кинулись  удирать
вверх по  холму,  а мангуста так и  осталась стоять  на задних лапах одна на
поле  брани; она уже слегка задыхалась,  но все еще  выкрикивала язвительные
насмешки вслед удалявшимся хвостам.
     Так свора была побеждена, теперь нам предстояло самим постараться взять
в плен этого  маленького, но свирепого противника.  Это удалось много легче,
чем я предполагал:  я привлек  внимание  мангусты, замахав у нее перед носом
брезентовым  мешком, она набросилась на него, как  на врага,  и  принялась с
ожесточением  его кусать, а тем временем один из охотников подкрался сзади и
набросил  на  нее  сеть. Пока мы выпутывали мангусту из сети  и  водворяли в
мешок, она совершенно оглушила нас своими яростными воплями и не переставала
визжать весь обратный путь домой; по  счастью, толстый брезент хоть  немного
приглушал  этот  визг.  Мангуста  умолкла, только  когда,  уже  в  Бафуте, я
вытряхнул ее из мешка в  большую  клетку и бросил  туда окровавленную голову
цыпленка. Пленница  тотчас  же с  философской рассудительностью принялась за
еду  и вскоре съела  все до  крошки. После этого мангуста хранила молчание и
только  если  на  глаза  ей попадался кто-либо из  нас, бросалась к  прутьям
клетки  и  снова  начинала отчаянно  браниться. Нам  это под  конец до  того
надоело, что мне пришлось завесить клетку спереди куском мешковины -  пускай
посидит  так, пока не привыкнет к человеческому обществу.  Три  дня спустя я
услыхал  с  дороги  знакомые крики  и задолго до  того, как вдали  показался
охотник,  понял,  что  мне  несут еще  одну  карликовую  мангусту.  Я  очень
обрадовался,  что это была молодая самка,  и посадил ее в ту  же клетку, где
сидела первая мангуста, и  напрасно: они немедленно завизжали в  два голоса,
стараясь перекричать друг друга, и этот дуэт был примерно столь же приятен и
успокоителен, как  скрип ножа по тарелке, да еще усиленный в несколько тысяч
раз.
     Возвратясь в Бафут после моего  первого дня охоты с Гончими,  я получил
послание от Фона: он приглашал меня к  себе выпить и  рассказать все новости
об  охоте.  Я  пообедал,  переоделся  и  зашагал  через  просторный двор  на
маленькую виллу  Фона. Он  восседал на веранде, разглядывая на  свет бутылку
джина: много ли в ней еще осталось.
     - А, друг мой, - сказал он. - Ты приходил? Ты хорошо поохотиться?
     - Да, - ответил я, усаживаясь на предложенный  стул. - Охотники  Бафута
умеют ловить славную добычу. Мы поймали целых три.
     - Отлично, отлично, -  сказал  Фон, налил полный стакан  джина и  подал
мне. - Ты будешь  пожить  здесь  мало  время и поймать много-много добыча. Я
рассказать все мои люди.
     - Да,  хорошо. Я думаю, люди  Бафута  умеют ловить добычу лучше всех  в
Камеруне.
     - Да, верно, верно, -  с  удовольствием  подтвердил фон.-  Ты  говорить
верно, друг мой.
     Мы подняли стаканы, чокнулись, широко улыбнулись друг  другу  и выпили.
Фон опять  наполнил стаканы,  потом послал  кого-то из  своей многочисленной
свиты за новой бутылкой. Когда мы добрались почти до дна второй бутылки, оба
мы порядком разнежились и Фон повернулся ко мне:
     - Ты любить музыка? - осведомился он.
     - Да, очень, - чистосердечно ответил я, потому что слышал, будто у Фона
есть весьма недурной оркестр.
     -  Хорошо! Тогда будет музыка,  - сказал он и отрывисто что-то приказал
одному из слуг.
     Вскоре во  дворе под верандой  появился оркестр. К  моему удивлению, он
состоял примерно из двух десятков  жен Фона, почти совершенно голых, если не
считать узеньких набедренных  повязок. Жены были вооружены  множеством самых
разных барабанов, начиная от крохотного, величиной с маленькую кастрюльку, и
до огромных, пузатых инструментов, такие одному человеку и  не поднять; были
там еще и деревянные, и бамбуковые флейты с  необыкновенно нежными голосами,
и большие бамбуковые коробки, наполненные сушеными зернами маиса, - когда их
трясли,  слышался  какой-то не то шелест, не то треск. Но самым удивительным
инструментом в этом  оркестре мне  показалась деревянная труба футов четырех
длиной.  Ее  держали  стоймя, уперев одним  концом в  землю, и  дули  в  нее
особенным образом, извлекая густой, низкий,  дрожащий  звук, который  немало
вас  изумлял  - никто  бы не подумал, что подобное может донестись откуда-то
еще, кроме как из уборной, да и то лишь если там редкостная акустика.
     Оркестр  начал играть, и вскоре множество  домочадцев Фона  тут  же, во
дворе, пустились  в  пляс. Это было нечто среднее  между  бальным и народным
танцем. Пары,  обхватив  друг друга, медленно кружились, их ноги переступали
крошечными  шажками,  выделывая   при  этом  довольно  сложные  па,  а  тела
раскачивались   и   извивались  в   таких  движениях,  какие  не   счел   бы
позволительными   ни  один  дансинг.  Время  от  времени  какая-нибудь  пара
разделялась, и  каждый кружился и раскачивался сам по  себе,  весь во власти
музыки,  выделывая  свои  собственные  па.  Флейты  чирикали и  попискивали,
барабаны  стучали  и грохотали,  погремушки  с маисовыми зернами  трещали  и
шелестели мерно,  однообразно, подобно волнам, что ворошат мелкие камешки, и
за всем этим хаосом  звуков неумолчно, глухо гудела огромная труба, и каждые
несколько секунд так размеренно,  точно это билось огромное сердце,  гудение
обрывалось громким ревом.
     - Тебе нравится мой музыка? - закричал Фон.
     - Да, очень хорошая, - проревел я в ответ.
     - А в твоей страна есть такой музыка?
     - Нет, -сказал я с искренним сожалением, - у нас такой нет.
     Фон еще раз наполнил мой стакан.
     - Скоро, когда мой  народ  принести трава,  у нас  будет много  музыка,
много танцы, а? У нас будет веселый время, мы все будем сильно веселый, да?
     - Да, конечно. Мы отлично повеселимся.
     А  оркестр  под  верандой  все играл,  ритмичный бой и рокот барабанов,
казалось,  взмывали  в  темное  небо  и  даже звезды начинали  подрагивать и
приплясывать под их четкий ритм.

ГЛАВА III. Гудящая белка

     Когда я  охотился  в  Бафуте,  мне  особенно  хотелось  заполучить двух
представителей  фауны травянистых степей: скалистого дамана и так называемую
белку Стейнджера. Но водятся они в совсем несхожих местностях,  и два похода
за  ними запомнились мне, кажется,  живей и ярче всех других  эпизодов  моей
охоты на равнинах Камеруна.
     Сначала мы отправились за белкой. Эта охота была примечательна тем, что
мне удалось составить план похода заранее и осуществить его вполне  успешно,
не пришлось в последнюю минуту натыкаться на какие-то непредвиденные помехи.
Белка Стейнджера - довольно распространенное животное  в Камеруне, но прежде
я охотился за ней в глухих девственных лесах в бассейне реки Мамфе.  В такой
местности зверек  почти  все  время сидит на  верхних  ветках самых  высоких
деревьев  (и питается всевозможными  плодами, в  изобилии  растущими на этих
солнечных высотах), а на землю и вообще вниз спускается очень редко. Поэтому
поймать там  белку  почти  невозможно. Однако  уже  потом  я узнал,  что  на
равнинах  белки частенько  посещают  небольшие  рощицы  по  берегам  реки  и
проводят довольно много времени на земле, рыская в траве в поисках пищи. И я
решил, что здесь  будет легче  ее поймать. Когда я показал  изображение этой
белки Гончим Бафута, они тотчас ее узнали и громогласно объявили, что знают,
где ее  искать. Я основательно  их расспросил и убедился, что они  и в самом
деле хорошо знают повадки этого зверька, так как нередко на него охотились.
     Оказалось,  белки  Стейнджера  живут  в небольшом  горном  лесу,  но на
рассвете или  под  вечер  спускаются  с  деревьев и,  набравшись  храбрости,
отправляются в луга кормиться. Вот тогда-то и надо их ловить, сказали Гончие
Бафута.
     - А что же эти белки делают ночью? - спросил я.
     - Ох, маса, ночью его не поймать! -  был ответ. - Этот добыча, он спать
на большой дерево,  высоко,  человек  туда не залезть. А вот когда вечер или
рано-рано утро, тогда мы их поймать.
     - Хорошо. - сказал я. - Будем ловить ее рано-рано утром.
     Мы вышли  из Бафута в час ночи и  после  долгого,  нудного перехода  по
холмам, по долинам и лугам, за час до рассвета пришли наконец на  место. Это
было небольшое плоскогорье, лежащее  на полпути к вершине горы, на крутом ее
склоне. Местность  тут  была  сравнительно  ровная,  ее,  журча,  пересекала
довольно  широкая мелкая  речушка, обрамленная  по  берегам  узкими  рамками
густого леса. Мы съежились у  подветренной  стороны  большой скалы и  начали
вглядываться в туман,  утирая  лица,  мокрые от  росы; там мы  осмотрелись и
составили план  охоты. Решено было расставить  две-три сети в высокой траве,
ярдах в пятистах от кромки деревьев. И делать это следовало без промедления,
пока не рассвело, не то белки нас заметят.
     Расставлять  сети  в  высокой,  по  пояс,  траве,  когда  она  насквозь
пропитана росой, - не слишком приятное занятие, и мы  были счастливы,  когда
закрепили наконец последнюю. Потом осторожно подобрались к лесу и заползли в
высокий кустарник,  подальше  от  посторонних  взоров. Здесь  мы уселись  на
корточки, стараясь не стучать  зубами  от холода:  нельзя было ни курить, ни
разговаривать, ни хотя бы пошевелиться,  и  мы молча смотрели, как  бледнеет
небо на  востоке  -  ночная  темнота  словно  по каплям  вытекала  из  него.
Постепенно небо  стало  бледно-серым,  с  каким-то жемчужным  отливом, потом
порозовело  - и вдруг взошло  солнце,  небо налилось ослепительной  лазурью,
яркой, точно перо зимородка. В этом  чистом и нежном свете стали видны  горы
вокруг, окутанные низко стелющимся туманом: солнце поднималось все выше  - и
туман  заколыхался, начал сползать по  откосам гор, стекая  в  долины. Всего
лишь миг  назад равнины перед  нами спали мирным сном под покровом тумана, и
вот  горы  точно пробуждаются ото сна, зевают и потягиваются под белым своим
покрывалом, там сбрасывают его, здесь укутываются плотнее и наконец, сонные,
росистые, поднимаются  из  глубин своей  белой постели. Позднее  я много раз
смотрел, как  просыпаются  горы, и никогда  не мог наглядеться досыта.  Если
вспомнить, что одно  и  то  же  происходит каждое  утро с  тех  незапамятных
времен, когда древние горы эти возникли на Земле, только диву даешься, каким
новым и  свежим  кажется всякий  раз  это  зрелище! Оно  никогда  не  бывает
скучным,  обыденным;  в  нем  всегда  новизна.  Иногда   туман,  поднимаясь,
свивается  причудливыми клубами, и  возникают  сказочные  звери:  чудовищные
ящеры,  фениксы, крылатые драконы, молочно-белые  единороги; а  порой  пряди
тумана вытягиваются и колеблются, точно странные ползучие стебли водорослей,
встают, как деревья или огромные взъерошенные кусты, сплошь в  белых цветах;
порой  подует  ветерок  и придаст  туману  уж  совсем  поразительные  формы,
вычертит  строгие, сложные геометрические  фигуры.  И все время он скользит,
перемещается, а под ним дразняще мелькают  горы, поблескивают богатой гаммой
мягких красок. таких  нежных, воздушных и неуловимых, что описать  их просто
не хватает слов.
     "Да, - подумал я. сидя на корточках под кустом и глядя сквозь ветви как
пробуждаются горы, - стоило так устать, продрогнуть и проголодаться,  стоило
промокнуть до  нитки от росы и маяться,  потому что  до судорог свело руки и
ноги, ради  того, чтобы  все это увидеть". И тут мои мысли прервало громкое,
воинственное "чак! чак!" Оно раздавалось в ветвях деревьев над нами; один из
охотников  схватил  меня  за  руку, глаза  у  него  блестели.  Он  осторожно
наклонился и прошептал мне в самое ухо:
     - Маса, здесь тот самый добыча, какой маса хочет. Мы сидеть  тихо-тихо,
и он через мало время сойти вниз на землю.
     Я отер с лица росу и начал вглядываться в гущу трав,  где мы расставили
сети.  Вскоре  откуда-то  из глубины  леса  донеслось  еще "чак!  чак!". Это
проснулись и  другие  белки и подозрительным взглядом  встречали наступающий
день.  Мы  ждали, как нам показалось, ужасно долго, и вдруг я увидел, что на
лугу между нами и сетями что-то движется - что-то очень странное.  На первый
взгляд это можно было принять за овальный черно-белый полосатый мяч, который
опять и опять подскакивал  над высокой травой. В  туманной  утренней дымке я
никак  не мог понять, что же  это такое,  и молча  ткнул  пальцем,  указывая
охотникам на движущийся мяч.
     - Тот самый добыча, маса, - сказал кто-то.
     - Спускался на землю, уже спускался! - ликуя, подхватил другой.
     - А  что же это  такое?  -  шепотом  спросил  я:  странный шарообразный
предмет никак не напоминал строение тела белки.
     -  А вот же,  это хвост,  сэр, -  объяснил  один  из охотников и, чтобы
окончательно рассеять мои сомнения, прибавил: - У него сзади растет.
     Любой  фокус, если его объяснить, тотчас становится очевидным. Теперь я
ясно видел, что это черно-белое, полосатое - и в самом деле беличий хвост, и
сам себе подивился: с чего это я взял, будто он похож на мяч? Вскоре к этому
хвосту в траве присоединились и другие, а когда поднялся