показалась река Парагвай.
     Летя  на  большой  высоте, мы  видели,  что река  огненной,  искрящейся
границей  разделяла  местность  на  два  типа:  под  нами  были  плодородный
краснозем,  зеленые   леса  и   обработанные  поля,  окружавшие  Асунсьон  и
занимавшие восточную часть  Парагвая, а  далее, за  лентой  реки, начиналось
Чако,  необозримая   плоская   равнина,  тянувшаяся   до  самого  горизонта.
Подернутая    дымкой   утреннего    тумана,   равнина    казалась   поросшей
серебристо-бронзовой травой, кое-где перемежавшейся сочной зеленью маленьких
рощиц. Казалось, будто кто-то прошелся по этой равнине гигантскими ножницами
и  подстриг  ее,  словно  огромного  пуделя,  оставив  на  шкуре в  качестве
украшения зеленые островки шерсти. Под нами проплывал безжизненный ландшафт,
единственным движущимся предметом  была река,  искрившаяся  и  сверкавшая по
мере своего движения по равнине. Река делилась то  на  три-четыре  русла, то
растекалась по  пятидесяти или  шестидесяти рукавам,  которые  извивались  и
переплетались в  затейливом  узоре, словно  блестящие внутренности какого-то
огромного серебряного дракона, вываленные на равнину.
     Пролетев над  рекой, самолет опустился ниже, и  я  увидел, что равнина,
которая  показалась  мне  поросшей  сухой  травой, в  действительности  была
заболочена  -- вода  то  и дело  выдавала  свое присутствие  ярким  блеском.
Зеленые рощицы оказались густыми зарослями колючих кустарников, над которыми
изредка  поднимались  пальмы. Местами  пальмы росли сомкнутыми  рядами,  как
будто  были  посажены людьми.  Вода  искрилась  повсюду  мгновенными  яркими
вспышками белого света, но,  несмотря на обилие влаги, кустарники  выглядели
иссушенными и  запыленными, корни растений находились  в  воде, листья  были
сожжены солнцем. Это была мрачная,  безлюдная равнина, не лишенная,  однако,
своеобразного очарования.  Все же через некоторое время пейзаж нам наскучил;
лишь встрепанные кроны пальм давали тут какую-то тень.
     Пилот достал  из-под  сиденья бутылку,  откупорил ее зубами и  протянул
мне. В ней  был холодный  кофе --  горький, но  освежающий напиток. Я сделал
несколько глотков,  затем бутылка  перешла  к Джеки,  а  от нее  к Рафаэлю и
вернулась  к  летчику.  Когда он сунул горлышко  бутылки в рот  и запрокинул
голову, самолет нырнул носом к серебряной излучине реки в двух тысячах футах
под нами,  так что у нас засосало  под ложечкой. Осушив бутылку,  пилот отер
губы тыльной стороной ладони, повернулся ко мне и прокричал в самое ухо:
     -- Пуэрто-Касадо! -- И указал куда-то вперед.
     Сквозь  дымчатое марево я различил  впереди очертания какого-то темного
холма, неожиданно выросшего на плоской равнине.
     -- Una hora, mas о menos! -- кричал пилот, показывая  мне один палец.--
Una hora... Puerto Casado... comprende?[12]
     Весь  этот час я дремал урывками,  между тем  как темная громада  холма
надвигалась  все ближе.  Самолет нырнул носом, и мы начали быстро снижаться.
Вертикальные  токи  теплого  воздуха подхватили  крохотную  машину и  начали
трясти и  швырять  ее;  самолет плясал  в воздухе, словно искра над костром.
Затем  он  круто  накренился,  и  на  мгновение  равнина  приняла  наклонное
положение, река  повисла над крылом,  а горизонт  оказался  прямо  над нами.
Выровнявшись, мы уверенно направились к небольшому полю, которое можно  было
отличить от окружающей местности только  потому, что на его краю с  длинного
шеста вяло свисал желтый ветровой конус.  Самолет коснулся земли, прокатился
немного по траве и остановился. Пилот с улыбкой посмотрел  на меня, выключил
мотор и сделал широкий всеохватывающий жест.
     -- Чако! -- сказал он.
     Когда  мы вышли  из  самолета, жара  навалилась на нас с почти ощутимой
силой, и сразу стало нечем дышать. Пожухлая трава под ногами была жесткой  и
сухой,  как стружки,  кое-где  виднелись островки  огненно-желтых цветов. Не
успели  мы выгрузить  из  самолета  багаж,  как  вдали  показался  грузовик;
подскакивая на кочках, он  направлялся к нам прямо  по полю.  За рулем сидел
невысокий,  толстый парагваец; на его  губах  блуждала улыбка,  словно  наше
прибытие  немало его забавляло. Он  помог нам погрузить вещи,  после чего мы
покинули  посадочную площадку и поехали по  пыльной  и  тряской дороге через
лес. Машина поднимала тучи  пыли, и мы  были настолько  поглощены тем, чтобы
хоть  как-то удерживаться за борта грузовика, подпрыгивавшего на ухабах, что
я не имел возможности рассмотреть местность,  по которой мы проезжали. Через
десять минут мы  с грохотом  въехали  в  Касадо. Поселок  представлял  собой
обычное для Южной  Америки  скопление полуразвалившихся  лачуг,  разделенных
разъезженными  улицами  без  всякого покрытия.  Мы  проехали мимо  огромного
мангового  дерева,  стоявшего  в  центре  поселка;  в  тени  его  укрывалось
множество людей: некоторые  спали, другие беседовали, оживленно шла торговля
тыквами,  сахарным   тростником,  яйцами,  бананами   и   другими  товарами,
разложенными прямо в пыли.
     Отведенный  нам  домик  находился в  конце поселка и был  едва виден за
стеной  апельсинных  деревьев  и  грейпфрутов,  между которыми  росли  кусты
гибискуса, покрытые крупными красными цветами. Дом и его зеленая завеса были
окружены  сетью  узких,  мелких  оросительных  каналов,  заросших  травой  и
водорослями. Воздух  оглашался мелодичным жужжаньем москитов,  ночью  к нему
присоединялись многочисленные древесные  лягушки,  жабы и цикады.  Древесные
лягушки  кричали   возбужденными,  пронзительными   голосами,  жабы  квакали
тяжеловесно  и  задумчиво,  а  цикады  время  от  времени  издавали   звуки,
напоминавшие  сопрано  электрической   пилы,  разрезающей  лист  кровельного
железа.  Дом был удобен, хотя и без излишеств.  Он  состоял из трех  комнат,
смежных,  как  это  принято  в  Испании,  причем потолки  всех  трех  комнат
протекали.  Несколько поодаль находились  кухня  и ванная,  соединявшиеся  с
домом  крытой галереей. Десять  минут спустя после приезда  я обнаружил, что
ванную  нам придется делить  со  многими  представителями местной фауны: там
проживало  несколько сот москитов,  множество  крупных, блестящих, проворных
тараканов и  несколько  угрюмых  с  виду  пауков,  занимавших пол. На  бачке
унитаза  сидели несколько худосочных древесных лягушек с выпученными глазами
и висела маленькая  летучая мышь; она злобно пищала и, как все летучие мыши,
очень напоминала потрепанный зонтик.
     К несчастью, я ни с кем не поделился  своими зоологическими открытиями,
и Джеки, войдя в ванную после меня, выскочила оттуда как ошпаренная, оставив
там мыло,  полотенце  и  зубную щетку. Дело было  в том,  что летучая  мышь,
очевидно  возмущенная  постоянным  хождением,  слетела  с  бачка  и,  хлопая
крыльями,  повисла  в воздухе перед лицом  Джеки. Довольно  язвительно Джеки
заметила мне, что до  сих  пор  она  не  считала  летучих  мышей необходимым
условием опрятной жизни. В конце концов  мне удалось убедить ее  в том, что,
несмотря   на  свою   антиобщественную  выходку,  летучая  мышь   совершенно
безвредна. Однако и впоследствии, заходя  в ванную, Джеки  опасливо косилась
на летучую мышь, которая висела на бачке и с неприязнью смотрела на нее.
     Не успели мы разобрать вещи, как нас приветствовал другой представитель
местной фауны в образе нашей хозяйки, смуглой  черноглазой женщины, которую,
как она нам  сообщила,  звали  Паула.  Лицо  ее  еще  сохраняло следы  былой
красоты. Телеса ее так  и выпирали из платья, но,  несмотря на это, движения
отличались  исключительной  легкостью  и  изяществом. Она плавала  по  дому,
словно кучевое облако,  разрастающееся в грозовую тучу, напевала  лирические
песенки,  глядя  перед  собой  затуманенным  взором  и с  упоением занимаясь
уборкой,  которая  состояла  в  том,  что она  сметала на пол  все предметы,
лежавшие на столах и стульях, а потом с тяжелым кряхтеньем подбирала то, что
не  разбилось.  Вскоре  мы убедились, что Паула занимает в местном  обществе
высокое и почетное положение:  она была владелицей дома свиданий, и молодые,
незамужние  девицы  находились  на ее попечении.  Паула  относилась  к своим
обязанностям со всей ответственностью. Раз в две недели она выводила девочек
встречать прибывающий пароход  и "по-матерински" внимательно следила за тем,
как  они торговались с членами экипажа и пассажирами. Примерно на расстоянии
мили от пристани пароход всегда  давал гудок, предупреждая о своем прибытии.
По этому сигналу Паула мчалась в свою  хижину переодеваться. Она  втискивала
огромные груди в крохотный бюстгальтер,  оставляя  открытым то, что  туда не
входило, надевала платье какого-то невообразимого  фасона  и  цвета,  совала
ноги в  туфли с  каблуками  высотой в  шесть дюймов, выливала  на себя чашку
какого-то удушающего зелья и мчалась  к  пристани со своим отборным товаром,
торопя болтающих  и смеющихся  девиц.  В эти минуты  она напоминала пожилую,
добродушную  учительницу,  сопровождающую  на  прогулке  своих  воспитанниц.
Занимая  столь  важное положение, Паула держала в своих руках весь  поселок,
включая и местную полицию. Для нее не существовало неразрешимых проблем. Она
могла  достать все что  угодно,  от  контрабандных  бразильских  сигарет  до
восхитительного   dulce   de  leche[13],  и  по   первой  просьбе
немедленно отправляла своих  девочек  на поиски.  Горе тому  жителю поселка,
который  отказывался помочь  Пауле.  Жизнь  его  (в  биологическом  аспекте)
становилась невыносимой. Вскоре мы  убедились в том, что Паулу стоило  иметь
своим союзником.
     Хотя мне очень хотелось поскорее ознакомиться с окрестностями, пришлось
обуздать  свое нетерпение.  Остаток  дня ушел  на  то, чтобы  распаковать  и
разобрать снаряжение и навести  элементарный  порядок  в доме.  Рафаэль,  по
моему  наущению,  расспросил  Паулу,   какие   существуют   местные  способы
передвижения.  Паула  перечислила  три  способа  --  верхом на  лошадях,  на
повозке,  запряженной  быками,   и  на  autovia.  В  результате   дальнейших
расспросов  выяснилось,  что autovia была своего рода железной дорогой Чако,
хотя  термин   "железная  дорога"  был   тут   чистым   эвфемизмом.  Autovia
представляла   собой  узкоколейку,  на  которую  были  взгромождены   ветхие
автомобили   марки  "Форд-8".  Дорога   имела  протяженность  около  двухсот
километров и была  для нас истинным даром богов.  Паула  заверила  нас, что,
если мы пройдем по поселку к тому месту, где начинается линия, мы увидим там
autovia, а где-нибудь поблизости найдем и водителя, который скажет, на какой
час назначен ближайший  рейс. Мы с Рафаэлем немедленно отправились  выяснять
возможности железной дороги Чако.
     Действительно,   на  противоположном   конце   поселка   мы   разыскали
железнодорожную колею, правда, не без труда, так как рельсы  до того заросли
травой, что их почти невозможно было разглядеть.  Сама колея была  настолько
фантастического свойства, что я онемел от страха, увидев ее. Она была  около
двух  с  половиной футов  шириной, рельсы  были изношены и стерты до блеска;
выгибаясь  то вверх,  то  вниз, они  были похожи на  двух серебристых  змей,
которые, извиваясь, уползают в траву. Я представить себе не мог, чтобы какой
бы то ни было экипаж мог удержаться на них. Впоследствии,  когда я увидел, с
какой скоростью autovias мчатся по этим  рельсам, мне казалось просто чудом,
что мы возвращались живыми из наших поездок.
     Чуть подальше мы обнаружили запасной путь, на котором  стояло несколько
невероятно потрепанных  autovias, а невдалеке  под  деревом увидели столь же
потрепанного  водителя,  мирно  спавшего  в  высокой  траве.  Когда  мы  его
разбудили,  он  сообщил,  что  на  следующее   утро  autovia  совершит  рейс
километров на двадцать и, если мы  захотим, он возьмет нас с собой. Стараясь
не  вспоминать об извивающихся рельсах,  я  заявил, что  как раз этого  мы и
хотим;  я  рассчитывал,  что  такая поездка  позволит  нам  познакомиться  с
окрестностями  и определить, какие виды птиц  наиболее распространены здесь.
Мы поблагодарили  водителя,  который пробормотал в  ответ:  "Nada,  nada..."
(Ничего, ничего),-- снова лег в траву и тут же погрузился в глубокий сон. Мы
с Рафаэлем вернулись домой и сообщили Джеки  приятную новость,  ни словом не
упомянув о состоянии железной дороги.
     На  следующее  утро   Паула  разбудила  нас  перед  рассветом;   плавно
покачиваясь,  она вошла в комнату с чайным подносом в руках, находясь в  том
неестественно приподнятом настроении, какое бывает у некоторых людей в самые
ранние утренние часы. Она прошла в комнату  Рафаэля, и мы услышали, как  она
бодро спрашивает его о  чем-то, а он отвечает ей невнятным бормотанием. Было
еще  темно,  но  трели цикад  уже  перекрывались  сонными  криками  петухов.
Появился Рафаэль, в очках и нижнем белье.
     -- Эта  женщина...-- начал жаловаться  он.-- Она так рада  будить меня,
мне не нравится.
     -- Рано вставать  очень полезно,-- возразил я.--  Ты проводишь в спячке
полжизни, подобно зимующему медведю.
     -- Кто  рано встает, тот бодр  и  здоров,--  лицемерно поддержала  меня
Джеки, подавляя зевок.
     --  Ты собираешься ехать  в таком виде или  наденешь еще что-нибудь? --
спросил я нашего озадаченного переводчика.
     Рафаэль нахмурился, пытаясь осмыслить сказанное.
     -- Я бы, пожалуй, так и поехал,-- продолжал я разыгрывать его.-- Костюм
очень хорош... А если снять очки, ты не увидишь москитов.
     -- Не  понимаю, Джерри,--  проговорил наконец Рафаэль. С утра он владел
английским языком значительно хуже, чем в остальное время суток.
     -- Ничего. Одевайся скорее, autovia нас ждать не будет.
     Полчаса спустя наша  autovia уже тряслась по рельсам, окруженная густым
прибрежным  туманом,  казавшимся  молочно-серым  в предрассветных  сумерках.
Когда  мы выехали  из поселка  и собаки,  преследовавшие нас, отстали, из-за
деревьев  неожиданно  показалось солнце, стерев все краски с восточной части
неба и залив его морем света.  Мы тряслись и качались  в своем экипаже,  все
дальше и дальше углубляясь в лесные дебри Чако.
     Лес  был низкорослый, но деревья стояли так близко друг к другу, что их
ветви переплетались  между собой;  почва  была  заболочена и  покрыта густой
растительностью,  среди  которой  выделялись колючий  кустарник  и,  как  ни
странно,  кактусы.  Некоторые  кактусы  имели  вид склеенных  краями зеленых
тарелок, усыпанных желтыми  колючками  и  розовато-лиловыми цветами;  другие
напоминали  осьминогов,  раскинувших  по  земле  свои  длинные щупальца  или
обвивающих  деревья  колючими  объятьями.  Были  и  такие  кактусы,  которые
походили  на большие  зеленые  гусарские  кивера,  как бы  подернутые черной
дымкой  колючек.  Многие  кактусы  росли и  цвели  наполовину в воде.  Между
рельсами железной  дороги росло  множество  мелких растений высотой всего  в
несколько   дюймов,  увенчанных  мелкими  чашеобразными  красными  цветками.
Местами  их  было  так много, что  мне  казалось, будто мы едем по  какой-то
бесконечной клумбе.
     Время  от времени  лес  прерывался,  и перед  нами  открывались большие
травянистые пространства, на многие  акры усеянные  огненно-красными цветами
на  высоких  стеблях и аккуратно  разделенные  рядами пальм,  округлые кроны
которых  напоминали  снопы  зеленых  ракет, разлетающихся  в  небе. На  этих
травянистых полях можно было  увидеть множество вдовушек  бентеви, небольших
птичек  величиной  с воробья, с глянцевито-черными  спинками  и ослепительно
белыми грудкой и шейкой. Они сидели  на ветках и  стволах мертвых  деревьев,
время от времени взмывали в воздух, хватали на лету насекомых и возвращались
на место; их грудки сверкали на фоне травы, словно падающие звезды.  Местные
жители  называли  их  flor blаnса  -- белые  цветы,  и  это  прозвище  очень
подходило  к  ним.  Мы  видели  целые  поля  этих  летающих  цветов;  птички
вспархивали и  устремлялись  к  земле,  и  их грудки сверкали  ослепительной
белизной, которую можно сравнить разве что с блеском солнца на воде.
     Самыми удивительными в этой  местности были  деревья, стволы которых  у
основания неожиданно  расширялись, наподобие кувшина для  вина;  у них  были
короткие  искривленные  ветви,  скудно  украшенные  мелкими  бледно-зелеными
листьями. Деревья эти росли  небольшими  группами, казалось,  они  впитали в
себя слишком много влаги и стволы поэтому непомерно раздулись.
     --  Как  называются  эти  деревья,  Рафаэль?  --  крикнул  я,  стараясь
перекрыть своим голосом стук колес.
     --Palo   borracho[14],--ответил  он.--  Видишь,   какие  они
толстые, Джерри?  Говорят,  что они слишком  много пьют.  поэтому  их  здесь
называют пьяными деревьями.
     -- Пьяные деревья... Это действительно подходящее название. И место как
раз для них, весь лес здесь кажется пьяным.
     В  самом  деле, вся  местность  выглядела  так,  словно природа  решила
устроить  грандиозную   попойку   и  пригласила   на   нее  самых  различных
представителей растительного мира умеренного, субтропического и тропического
поясов. Всюду виднелись высокие пальмы, устало склонившие головы,-- это были
завсегдатаи  баров  с  длинными  нечесаными  волосами;   колючие  кустарники
схватились  в  пьяной  ссоре;  элегантные,  нарядные  цветы соседствовали  с
небритыми кактусами; пьяные деревья  с  раздувшимися животами любителей пива
склонялись к  земле под самыми неожиданными углами; и везде  над этой оргией
растений  сновали вдовушки, словно  маленькие, юркие официанты в белоснежных
манишках.
     Вскоре   мне   пришлось  познакомиться  и  с  отрицательными  сторонами
местности.  После  одного   поворота   перед   нами  открылась   живописная,
окаймленная пальмами топь, на которой кормились четыре огромных аиста ябиру.
Медленно и величественно передвигались  они по траве и сверкающим разводьям,
очень напоминая виденную мною однажды процессию негритянских проповедников в
белых  стихарях. У аистов было белоснежное оперение, угольно-черные клювы --
и шеи,  втянутые  в сутулые плечи.  Степенно и  задумчиво вышагивали  они по
воде, время  от времени застывая  на одной  ноге и слегка разводя  в стороны
крылья.  Желая  понаблюдать  за  ними несколько  минут, я попросил  водителя
остановиться.  Удивленно посмотрев на  меня,  он  затормозил,  и  autovia со
скрипом остановилась футах в пятидесяти  от птиц, которые не обратили на нас
ни малейшего внимания. Не успел я поудобнее устроиться на деревянном сиденье
и поднести к глазам бинокль, как вдруг невероятных размеров полосатый москит
влетел в autovi и сел на мою руку. Я небрежно стряхнул  его и поднял бинокль
к глазам, но тут же опустил и захлопал рукой по ногам, на которых уже сидели
четыре других москита. Посмотрев  вокруг, я, к своему  ужасу, обнаружил, что
висевшая  над травой  легкая дымка  в действительности была  тучей москитов,
которые надвигались на нас с возбужденным  жужжанием. Через несколько секунд
туча обволокла нас. Москиты облепили  наши лица, шеи, руки, и даже одежда не
спасала  от  укусов.  Давя  на себе  москитов и проклиная  все  на свете,  я
потребовал от водителя немедленно трогаться, так как  при всей  моей любви к
птицам  был  не  способен  наблюдать их  в  таких  условиях.  Когда  autovia
тронулась, большинство  москитов  отстало,  но  несколько  наиболее  упрямых
продолжали  преследовать  нас  на  протяжении  примерно полумили.  Нападения
москитов при каждой остановке отравляли удовольствие от поездки, так как  ни
на одном месте нельзя было продержаться более десяти минут, не  рискуя сойти
с  ума  от  укусов.  Охота  и  киносъемки  в  этих  условиях  были  трудной,
мучительной  работой.  Пока  я  возился с  аппаратом, определяя  выдержку  и
фокусировку,  кто-то  должен  стоять рядом  и обмахивать  меня шляпой, чтобы
отогнать хотя  бы  часть насекомых, иначе я не мог сосред