и, на  которой он обосновался.  Только  теперь  мы осторожно
отпустили нашу веревку. Джейкоб уже стоял на огромной, могучей ветви во весь
рост  и,  держась  за  окружавшие  его  ветки  помельче,  медленно,  ощупью,
продвигался по  ней к стволу.  Шел  он  очень осторожно,  потому  что ветка,
служившая  ему  мостками,  густо  поросла  орхидеями, вьюнками и  древесными
папоротниками -  в таких-то зарослях  чаще  всего  и водятся древесные змеи.
Наконец он дошел до того места, где ветка соединяется со стволом, оседлал ее
и спустил нам длинную бечевку; мы привязали  к ней связку сетей и  несколько
ящичков  для  добычи,  которую ему удастся поймать  в верхней  части  дупла.
Джейкоб  надежно  привязал  все  это  к поясу  и  двинулся  вокруг  ствола к
отверстию: оно  виднелось в развилке  двух огромных  сучьев. Скорчившись  на
одном из них, Джейкоб затянул  отверстие сетью, расположил ящички так, чтобы
они были под рукой, глянул вниз на нас с озорной ухмылкой.
     - Ну вот, маса, твой охотник, он готов, - закричал он.
     -Охотник!  -  с негодованием пробурчал Питер. - Этот повар, он называть
себя "охотник"! Эх!
     Мы собрали множество сухих веток и зеленых листьев и разложили костер у
огромного,  как камин,  отверстия  внизу ствола.  Потом  затянули  отверстие
сетью, зажгли  костер  и наложили  сверху  зеленых  листьев. Несколько минут
огонь лишь угрюмо тлел, потом тоненькая струйка дыма окрепла, и скоро внутрь
гнилого дерева хлынул густой серый  дым. Он поднимался все  выше по дуплу, и
тут я заметил еще отверстия, которых мы раньше не видели, - футах в тридцати
от земли  в различных  местах появились струйки дыма,  свивались  кольцами и
таяли в воздухе.
     Джейкоб очень ненадежно сидел на  ветке -  того и  гляди  свалится! - и
заглядывал вниз,  в  дупло, как вдруг  сверху поднялся  столб густого дыма и
окутал его. Джейкоб задохнулся, закашлялся и стал осторожно передвигаться на
ветке, пытаясь  найти себе местечко побезопаснее. Я нетерпеливо ждал,  и мне
казалось, что летяги что-то чересчур долго выдерживают этот дым.
     Я уж начал подумывать - может быть, они все там сразу  угорели, обмерли
от дыма, не  успев  даже попытаться убежать, и тут  появилась первая летяга.
Она выскочила из дупла через нижнее отверстие и хотела  взлететь,  но тотчас
же запуталась  в сетях. Один из охотников бросился к  ней,  чтобы вынуть  ее
оттуда,  но  я  не успел прийти к нему  на помощь, так  как в эту минуту вся
колония  разом решила покинуть  дупло.  В большом  отверстии появились  штук
двадцать летяг, и все они прыгнули  прямо в сети. С верхушки дерева, которую
теперь  скрывали  от  наших глаз  клубы дыма, доносились восторженные  вопли
Джейкоба, а раза два он взвыл от боли - должно быть, летяга его укусила. Тут
я обнаружил, к немалому своему огорчению, что  футах в тридцати от земли  мы
проглядели  еще  несколько  трещин,  и  через эти  крохотные  отверстия тоже
выбирались наружу летяги. Они  суетливо  бегали  по  стволу и, казалось,  не
замечали ни яркого солнечного света, ни нас: некоторые  спускались по стволу
совсем низко, так что до  земли оставалось каких-нибудь футов шесть. Зверьки
сновали  по  коре  с  необыкновенной  быстротой,  как  будто  не  бежали,  а
скользили. Потом вверх взвился особенно густой и едкий клуб дыма и совсем их
закрыл - и тут они решились взлететь.
     Немало удивительного повидал я  на своем веку, но полет летяг не забуду
до самой  смерти.  Огромное дерево  обвивали густые, подвижные столбы серого
дыма,  а  там,  где  его  пронизывали  острые  копья  солнечных  лучей,  дым
становился  прозрачным  и  призрачным,  нежно-голубым.  И  в  эту  нежнейшую
голубизну  кидались  летяги.  Они  оставляли  ствол  необычайно   легко,  не
готовились  к прыжку, не делали какого-либо видимого усилия:  вот только что
зверек  сидел на коре,  распластав крылья, миг - и он уже летит  по воздуху,
крохотные  лапки растопырены, перепонка на боках  натянута. Они устремлялись
вниз  и  парили  в воздухе, пронизывали клубы  дыма, уверенно и ловко, точно
ласточки,  что  охотятся  на мошек,  невероятно  искусно  разворачивались  и
кружили,  причем тело  их почти совсем не  двигалось. Они  просто  парили  в
воздухе и при этом поистине творили чудеса. Одна летяга оторвалась от дерева
футах в тридцати от земли. Она скользнула по воздуху  через ложбину прямым и
ровным  полетом  и села  на  дерево  футах ста пятидесяти  от  того,  откуда
взлетела, и,  кажется, не потеряла  за  это  время  ни дюйма высоты.  Другие
взлетали с окутанного дымом ствола, скользили  вокруг него по все сужавшейся
спирали и наконец садились на тот же ствол ближе к земле. Некоторые облетали
дерево "змейкой", - опять и опять  точно  и на  редкость плавно  описывая  в
воздухе  букву  S.  Их удивительные  "летные качества",  потрясли  меня: мне
казалось, что  для такого высшего пилотажа им  необходимы воздушные течения,
но в лесу было тихо, ни ветерка.
     Я заметил:  многие  улетали  в лес, но  большинство  осталось на  своем
стволе  - они  лишь ненадолго  снимались  и  летали  вокруг  него, когда дым
становился слишком  густым. Это  навело меня на  мысль: я погасил костер, и,
когда дым постепенно рассеялся, все летяги,  которые сидели на дереве, опять
торопливо забрались в дупло. Мы переждали несколько минут - пусть успокоятся
и рассядутся там.  а  я тем временем осмотрел тех, кого мы поймали. В нижних
сетях оказалось восемь самок и четыре самца; Джейкоб спустил из продымленных
высей свои трофеи  - еще  двух самцов и одну самку. Вдобавок  он поймал двух
летучих  мышей - я таких сроду не видел:  спинка золотисто-коричневая, грудь
лимонно-желтая,  рыльца,  как у свиней, и длинные, совсем свиные уши свисают
вниз, закрывая нос.
     Когда все сони-летяги  вернулись  в дупло, мы вновь  разожгли костер, и
вновь они кинулись наружу.  Однако на  сей раз они  поумнели и почти ни одна
уже  не приближалась  к сети, натянутой перед выходом  из дупла. Джейкобу на
вершине  дерева  повезло  больше,  он  вскоре  спустил  к   нам  мешок,  где
барахталось десятка два  летяг, и я решил, что этого мне хватит. Мы потушили
костер,  сняли сети, заставили  Джейкоба спуститься  вниз с его жердочки  на
самой  верхушке  (это  оказалось  не  так-то  просто,  он  непременно  хотел
переловить всю колонию), и мы отправились в обратный путь; надо  было пройти
лесом четыре с лишним мили до деревни. Я  осторожно нес  в руках драгоценный
мешок,  в  котором  пищали  и  барахтались  зверьки,  но  время  от  времени
останавливался,  развязывал  веревку  и  обмахивал  их  листьями,  чтобы  не
задохнулись. Ведь  мешок сшит из  тонкого  полотна и воздуха им, наверно, не
хватает.
     Уже совсем стемнело, когда, усталые и грязные, мы добрались до деревни.
Я поместил  моих летяг в самую  большую клетку, какая  только нашлась, но  и
она, к моему  великому огорчению, оказалась явно мала для  такого  множества
животных. Очень глупо, конечно, но я рассчитывал, что если и удастся поймать
сонь-летяг,  то  всего двух-трех,  не больше, и по-настоящему  вместительной
клетки с собой не захватил. Держать их всю ночь в такой тесноте страшно -  к
утру  многие  почти  наверняка погибнут;  оставался единственный  выход: как
можно скорее  переправить драгоценный  улов  в  главный  лагерь.  Я  написал
короткую  записку Смиту: сообщал, что охота  прошла как нельзя лучше и что я
прибуду  с добычей  около полуночи,  и просил  приготовить для летяг большую
клетку.  Сразу  же  отослал  записку,  потом  принял  ванну  и  поужинал.  Я
рассчитал, что моя  записка опередит меня примерно на  час, и у Смита вполне
хватит времени выполнить мою просьбу.
     Около  десяти часов наш маленький  караван двинулся в путь. Впереди шел
Джейкоб  с  фонарем.  За ним  шествовал  носильщик,  на его  курчавой голове
покачивался ящик с летягами. Следом  шел я,  а  за мной еще один  носильщик,
этот нес на  голове мои постельные принадлежности.  Дорога  от Эшоби  и  при
свете дня никуда не годится, а в  темноте здесь немудрено сломать  себе шею.
Единственным источником  света  у  нас  был фонарь,  который нес Джейкоб, но
толку от него было не больше, чем  от чахлого  светлячка: он  излучал  ровно
столько  света, чтобы исказить все  очертания, а  тьма, окутавшая скалы,  от
этого  неверного  света   становилась  еще  непроглядней,  и   нам  поневоле
приходилось двигаться черепашьим шагом. В обычных условиях переход занял  бы
около двух часов, а  в этот вечер  нам понадобилось пять. Почти всю дорогу я
был  на грани истерики - носильщик с ящиком, полным  летяг, скакал  и прыгал
между скал,  точно  горный  козел, и  я  поминутно  ожидал, что  он  вот-вот
оступится  и   мой  драгоценный   ящик  полетит  вниз,  в  пропасть.  Дорога
становилась все хуже, а носильщик - все храбрей, и я понял, что его  падение
- всего лишь вопрос времени.
     - Друг мой, - окликнул я. -  Если ты  уронишь  добычу, мы  не дойдем до
Мамфе вместе. Я похороню тебя здесь.
     Носильщик  понял  мой  намек и  умерил  свою  прыть.  На  полпути через
небольшую  речушку моя  тень испугала носильщика,  который  шел за мной,  он
поскользнулся, и моя постель с громким всплеском шлепнулась в воду. И как  я
ни  убеждал его, что в этом больше  виноват я сам, носильщик  был безутешен.
Так мы и шли дальше: носильщик тащил на голове груз, с которого капала вода,
и время от времени громко и скорбно произносил: "Ух, сэр! Извини, сэр!"
     Лес вокруг  нас был полон тихих голосов и шорохов: легкое похрустывание
сухих веток под ногами,  крик вспугнутой птицы,  неумолчный стрекот цикад на
стволах   деревьев   и  порой  пронзительная  трель  древесной  лягушки.  Мы
пересекали прозрачные, холодные, как лед, ручьи, они  тихонько  плескались о
большие камни,  что-то им таинственно нашептывали. Один раз  Джейкоб  громко
вскрикнул,  завертелся,  заплясал  на  одном  месте,  бестолково  размахивая
руками, так что тени от фонаря заметались меж стволов деревьев.
     - Ты что, что там? - закричали носильщики.
     - Муравей, - ответил Джейкоб, все еще  приплясывая и вертясь. - слишком
много проклятый муравей!
     Джейкоб  не глядел  под ноги и набрел  прямо  на цепочку  странствующих
муравьев,  пересекавших  нам  дорогу:  черный  поток  в  два  дюйма  шириной
выливался из-под куста по одну  сторону тропы и перетекал на другую сторону,
подобно  безмолвной речке из смолы. Когда Джейкоб  на них  наступил, вся эта
речка словно  вдруг беззвучно вскипела, и не прошло  и секунды,  как муравьи
уже расползлись по земле, растекаясь все дальше и дальше от места нападения,
точно чернильная клякса  на  бурых листьях. Мне с носильщиками волей-неволей
пришлось  сойти  с  тропы  и обойти это  место  по лесу,  не  то разъяренные
насекомые накинулись бы и на нас.
     Едва  мы вышли из-под  лесного  крова в  первую  залитую  лунным светом
долину, как начался дождь. Вначале это был легкий, моросящий  дождик, больше
похожий  на туман;  потом  без  всякого предупреждения хлынул  как из ведра,
между небом и землей встала сплошная водяная стена;  трава разом полегла,  а
наша тропа обратилась в предательский каток из красной глины. Я перепугался:
вдруг моя драгоценная добыча  промокнет насквозь и погибнет? Я снял куртку и
обернул  ею ящик на  голове  у носильщика.  Конечно,  не  очень-то  надежная
защита, но все-таки немного помогло. Мы с  трудом брели дальше, по щиколотку
в грязи, и наконец подошли к речке, которую надо было перейти вброд. Переход
этот занял, должно быть,  минуты три, но мне он показался бесконечно долгим,
потому что  русло речки  было каменистое,  и носильщик с летягами  на голове
шатался и спотыкался, а течение всячески толкало и  тянуло его  и,  кажется,
только  дожидалось  случая  окончательно   сбить  его  с  ног.  Все  же   мы
благополучно   добрались  до  другого  берега,  и  вскоре   между  деревьями
замелькали огни лагеря. Не успели мы войти под парусиновый  навес, как дождь
прекратился.
     Клетка, которую Смит приготовил для  моих летяг, оказалась недостаточно
просторной, но мне уж было  не  до удобства - лишь бы поскорей  вынуть их из
ящика,  ведь с  него текло, как с  только  что всплывшей подводной лодки. Мы
осторожно  открыли дверцу и, затаив дыхание,  глядели, как крохотные зверьки
стремглав  бегут в  свое новое жилище. Я с облегчением убедился, что ни одна
летяга  не  промокла,  хотя  две-три  после   нашего  путешествия  выглядели
несколько помятыми.
     Мы наслаждались их видом минут пять, потом Смит полюбопытствовал:
     - А что они едят?
     - Понятия не  имею. Та,  которую  я поймал вчера, вообще ничего не ела,
хотя, бог свидетель, я ей предложил богатейший выбор.
     - Гм, наверное, они начнут есть, когда немного освоятся.
     - Да уж надеюсь, - сказал я бодро: я и в самом деле в это верил.
     Мы наполнили клетку самой разнообразной пищей и питьем, какие нашлись в
лагере, так что  она  в конце  концов  стала  похожа на местный базар. Потом
завесили ее мешковиной  и оставили сонь-летяг питаться  в свое удовольствие.
После того как моя постель побывала и под дождем, и в реке, она  пропиталась
водой  как  губка, и мне пришлось провести  весьма неуютную  ночь  в садовом
кресле с прямой спинкой.  Я засыпал ненадолго, урывками, а когда  рассвело -
встал, поплелся к клетке с летягами, откинул мешковину и заглянул внутрь.
     На  полу,  среди совершенно  нетронутой  пищи и  питья,  лежала мертвая
соня-летяга. Остальные висели под потолком клетки, точно стая летучих мышей,
и тревожно  щебетали,  подозрительно поглядывая на  меня. Я  вынул  мертвого
зверька,  отнес его к столу, вскрыл  и очень тщательно исследовал.  К  моему
безмерному удивлению,  желудок летяги  был  набит  полупереваренной  красной
кожурой ореха масличной пальмы. Этого уж я никак не ожидал: ведь эти орехи -
по крайней мере в Камеруне - выращиваются на плантациях, а не растут в лесах
сами по  себе.  Если и все  остальные летяги накануне того дня,  когда мы их
изловили, питались орехами масличной пальмы, им, наверно, пришлось ради этой
еды добираться мили четыре до ближайшей фермы, да еще спуститься очень низко
- до нескольких футов над землей. Все это порядком меня озадачило, но теперь
я хоть знал, что делать,  и  на следующий  же вечер клетка летяг впридачу ко
всякой другой пище была разукрашена, как новогодняя елка, гроздьями  красных
орехов. Мы со Смитом положили зверькам еду в сумерки и затем долгих три часа
вели нескончаемые разговоры о чем угодно, только не о летягах, и старательно
притворялись,  будто не прислушиваемся к писку и  шорохам, что доносились из
их клетки. Однако после ужина мы уже не могли больше выдержать, подкрались к
клетке и осторожно приподняли краешек мешковины.
     Вся колония  летяг  сидела на полу, и  все усердно  уплетали орехи. Они
сидели  на задних  лапках, а  орехи  держали  в крохотных  розовых  передних
лапках, совсем как белки;  проворно поворачивая орех, зверьки зубами сдирали
с него красную оболочку. Когда мы приподняли мешковину, они перестали есть и
уставились на нас; два-три самых робких уронили орехи  и убежали наверх, под
самую крышу клетки, но остальные,  видимо, решили, что нас опасаться нечего,
и  продолжали  есть. Мы  опустили  мешковину  и  проплясали  вокруг  палатки
воинственный танец, издавая  громкие, восторженные  вопли. Своим  криком  мы
разбудили обезьян,  те немедленно затрещали и шумно запротестовали, поднялся
несусветный гам, и из кухни со всех ног примчались мои помощники посмотреть,
что  тут  у нас  стряслось. Услыхав  добрую весть, что  новая добыча наконец
взялась за еду, они заулыбались и  защелками  пальцами - ведь они  принимали
все  наши радости и огорчения  очень  близко к сердцу. Весь день  лагерь был
охвачен унынием, потому что  новая добыча не желала есть  и могла помереть с
голоду, но  теперь все уладилось, и  мои помощники, весело болтая и  смеясь,
вернулись на кухню.
     Но  радость наша  оказалась  недолговечной: когда  утром мы  подошли  к
клетке,  две летяги  лежали  мертвые.  И с того часа наша маленькая  колония
уменьшалась  изо дня  в  день. Зверьки ели одни  только  пальмовые орехи  и,
очевидно,  этого им было недостаточно. Какую только еду мы им не предлагали!
Но  они от всего отказывались, и  это было престранно - ведь даже  для самых
разборчивых  животных  нам  в конце  концов всегда удавалось  найти какой-то
подходящий  корм  и  понять, что  они  любят, надо было  лишь  предложить им
побольше  всякого на выбор. А тут  стало  ясно, что доставить летяг в Англию
будет очень и очень нелегко.

ГЛАВА XII. Обезьянье царство

     Пожалуй,  самыми  шумными, самыми  несносными и  самыми очаровательными
созданьями в нашем зверинце были обезьяны. Их  собралось у нас сорок штук, а
жизнь под  одной  крышей  с  четырьмя  десятками обезьян  никак не  назовешь
спокойной. Взрослые  обезьяны еще туда-сюда, но малыши  доставляли  нам уйму
беспокойства  и лишней  работы:  они  громко визжали, если  оставались одни,
требовали бутылочек с теплым  молоком в любое  время дня и ночи, страдали от
всевозможных детских болезней и этим пугали нас до смерти; то который-нибудь
удерет из "детской" и лезет чуть ли не прямо в клетку к золотистой кошке, то
кто-нибудь упадет  в жестянку из-под керосина, полную воды, -  одним словом,
они доводили  нас  чуть  не  до истерики. Нам приходилось  придумывать самые
хитроумные  и коварные  способы,  чтобы  как-то  управиться  с  малышами,  и
некоторые наши изобретения были поистине необыкновенны. Взять хотя бы случай
с  детенышами дрила:  эти обезьяны  в лесах  Камеруна  встречаются на каждом
шагу, и нам постоянно приносили детенышей  всех  возрастов. Дрил  - то самое
довольно уродливое  животное,  которое вы можете увидеть едва ли не в каждом
зоопарке  мира:  у него ярко-красный зад и  он без  стеснения  предоставляет
людям любоваться им. Совсем маленькие детеныши дрила  - самые трогательные и
самые  нелепые  существа  на  свете: они покрыты тончайшей  серебристо-серой
шерсткой, а голова, руки и ноги у них по крайней мере в три раза больше, чем
надо  бы  по  сравнению  с  туловищем.  Руки,  ноги и лицо  ярко-красные,  и
крохотный зад  точно такой же. А вообще кожа на теле  белая,  кое-где на ней
виднеются  большие  пятна,  вроде  наших  родимых пятен,  только  у  них они
ярко-голубого цвета.  Как  и у  всех обезьяньих детенышей, глаза у маленьких
дрилов  вытаращенные,  руки  и ноги длинные, тощие и  дрожат, как  у дряхлых
стариков. Теперь вы немного представляете себе детеныша дрила.
     Раннее  детство  дрил  проводит, цепляясь  сильными  руками и ногами за
густую  шерсть  матери.  И вот  наши  маленькие дрилы перенесли  свои нежные
чувства на нас, решив, что  мы и есть их  родители, и громогласно требовали,
чтобы мы носили  их на себе. Главное для детеныша дрила - получать как можно
больше пищи, и  почти столь же важно ему крепко держаться  за того, кто  ему
эту пищу предоставляет. Но ведь когда  в тебя вцепятся как  репьи (да притом
болтливые!)  штук пять маленьких дрилов,  работать совершенно  невозможно. И
пришлось  нам придумывать,  как бы иначе их  ублаготворить.  Мы отыскали две
старые куртки и повесили их на спинки стульев, поставленных посреди палатки;
потом мы "познакомили"  с ними детенышей дрилов. Зверята привыкли видеть нас
в этих куртках, к  тому же ткань, должно быть, пропиталась нашим  запахом, и
малыши, видимо, решили, что это - нечто вроде кожи, которую мы сбросили. Они
вцепились  в  пустые  рукава,  лацканы  и полы  курток,  как  будто  их  там
приклеили, висели на  них, полусонные, и лишь изредка подходили к нам - надо
же когда-нибудь  и поговорить, - а мы тем временем управлялись  с делами  по
лагерю.
     На  многочисленных  посетителей,  которые приходили  к нам  в лагерь  и
осматривали  зверинец,  самое  большое  впечатление   производили  обезьяньи
детеныши.   Всеми  своими  повадками   детеныш  обезьяны  очень   напоминает
человече