ор как  впервые найдена была волосатая лягушка, среди  ученых не
затихали споры  о  том,  для чего  все-таки служит  это  необычное  косматое
украшение,  но теперь, кажется,  исследователи  приходят к  единому  мнению:
волосы помогают дыханию. Все  лягушки дышат  в большей  или меньшей  степени
кожей; иными словами, кожа вбирает в  себя кислород из воды. Таким  образом,
лягушка  обладает,  так  сказать,  двумя  дыхательными  аппаратами:  кожей и
легкими. И  потому, когда  лягушка  дышит  кожей,  она может  довольно долго
оставаться  под  водой. У волосатой же лягушки  множество  тончайших  кожных
отростков значительно  увеличивает  поверхность кожи и  этим очень  помогает
дыханию.  Сначала  ученые  сильно  сомневались в таком  предназначении  этих
волосков, ибо они существуют только у самцов; у самок этого вида кожа  такая
же гладкая, как у всех прочих лягушек. А потому могло показаться, что волосы
эти служат только украшением  и  не приносят  никакой пользы -  ведь  просто
смешно  предполагать, будто у самца столь  короткое дыхание, что без  помощи
волосков  ему не  обойтись,  а безволосой  самке  и так  воздуха  хватает  с
избытком.   Однако   столь   странное   противоречие   вскоре   объяснилось:
оказывается, самцы проводят всю свою  жизнь в  воде, тогда как самки большую
часть года проводят на суше и спускаются в воду только в брачную пору. Итак,
секрет открылся: самка почти все время на суше и  дышит легкими; самцу же  в
его подводном жилище волоски приходятся очень кстати -  он почти не вылезает
на берег.
     Есть у волосатой  лягушки и еще одна любопытная  особенность:  мясистые
пальцы ее задних  лапок  снабжены длинными, белыми, полупрозрачными когтями;
когти  эти  лягушка  при  желании выпускает, а когда в  них нет  более нужды
втягивает  в нечто вроде ножен в пальцах, как кошка. Я на собственном  опыте
убедился, что когти очень острые и служат лягушке надежным оружием - об этом
красноречиво   свидетельствуют  царапины  у  меня  на  руке.  Думаю,  что  у
лягушкиных когтей двоякое  назначение:  во-первых,  они  средство  защиты, а
во-вторых,  ими удобно цепляться за  скользкие  камни в быстрых ручьях,  где
обитают эти земноводные. Всякий раз,  как  мы ловили волосатых  лягушек, они
отчаянно лягались задними лапками и выпускали  когти из  ножен; одновременно
лягушки  издавали  странные,  пронзительные  крики  -  нечто  среднее  между
хрюканьем довольной свиньи  и страдальческим  писком пойманной  мыши, причем
крик этот на удивление громкий  и,  когда его  не ожидаешь,  может  порядком
напугать.
     Мои волосатые лягушки очень удобно устроились в своей большой жестянке,
а после многочисленных ночных охот я  добыл еще нескольких: теперь у меня их
было семь и все самцы, с роскошной растительностью на спине. Не один месяц я
шарил повсюду, пытаясь найти для них  самок, но безуспешно. И вот однажды ко
мне на веранду явилась очень  милая старушка,  лет девяноста пяти,  с  двумя
калебасами:  в  одном  сидела  пара  землероек,  а в другом - крупная  самка
волосатой  лягушки.  Самка  эта  осталась  единственной, другой мне так и не
удалось раздобыть, и,  естественно, я  обращался  с ней  особенно бережно  и
заботливо.
     С  виду  лягушка  мало отличалась от  самца, разве  что кожа у нее была
посуше  и  пожестче   да  окраска  ярче:   кирпично-красная   с  шоколадными
крапинками.  Она отлично  себя  чувствовала среди семерых кавалеров  и  даже
перешла  за  компанию  на  подводный образ  жизни. Целыми днями все  лягушки
лежали в воде, почти совсем в ней скрываясь, готовы нырнуть на дно жестянки,
едва кто-нибудь подойдет  близко; однако по  ночам они набирались храбрости,
влезали на  камни,  которые я  нарочно  для этого  им положил, и сидели там,
разевая рот и  глядя друг на  друга без всякого выражения на физиономии. Все
время, пока мы  были в Африке, и на пути в Англию  (а это был долгий  путь!)
лягушки упорно отказывались от еды, хоть я и соблазнял их самыми изысканными
лакомствами. Но  все  они были необычайно толстые, а  потому их  долгий пост
меня  не  слишком  волновал - ведь большинство пресмыкающихся  и земноводных
могут подолгу обходиться без пищи и ничуть от этого не страдают.
     Когда настало время уезжать из Бафута и двинуться в наш главный лагерь,
а  оттуда  на побережье, я устроил лягушек  в  неглубоком  деревянном ящике,
который был выстлан  мокрыми банановыми листьями. Ящик  нельзя  было сделать
глубоким: испугавшись  чего-нибудь, лягушки стали  бы высоко  подскакивать и
расшибли бы свои нежные носы о  деревянную  крышку; в мелком же  ящике такая
опасность им не  грозила. По дороге из Бафута лягушки  доставили мне  немало
хлопот  и несколько очень тревожных минут: высоко в горах климат прохладный,
приятный,  но,  когда спускаешься в лесистые равнины, ощущение такое, словно
попадаешь  в турецкие бани, и  лягушкам эта  перемена пришлась совсем не  по
вкусу.
     На одном из привалов на пути вниз я  открыл ящик  и ужаснулся - все мои
волосатые  лягушки  распластались на  дне, вялые  и  обмякшие, без признаков
жизни. Я как безумный  кинулся к ближайшей лощине  и  погрузил ящик в ручей.
Прохладная вода постепенно  оживила четырех лягушек, а трем  было так плохо,
что  их  уже  не удалось  спасти: вскоре они  испустили дух.  Итак,  у  меня
остались три самца и самка. И всю остальную часть пути мне приходилось через
каждые две-три  мили  останавливать грузовик и окунать  ящик  с лягушками  в
ручей,  чтобы  оживить его  обитателей;  только  таким способом  я ухитрился
доставить их  в наш главный лагерь живыми.  Но,  когда  мы туда прибыли, мне
пришлось ломать  голову над новой  неожиданной задачей: волосатые лягушки не
могли высоко подскакивать в ящике и потому не разбили себе носы, но зато они
пытались зарываться  в углы ящика и  этим умудрились содрать себе всю кожу с
носов и  верхних  губ.  Это была настоящая беда:  если у лягушки  повреждена
нежная кожица на носу, на этом месте очень скоро появляется опасная болячка,
она разъедает  все вокруг, как  злокачественная язва, и порой разрушает весь
нос  и  верхнюю  губу. Пришлось  поскорей  сколотить  новый  ящик  для  моих
волосатых пленниц; этот тоже был неглубок, но внутри я весь его - и  дно,  и
верх, и  стенки  -  обил  мягкой  тканью,  под которую  еще  подложил  ваты.
Получилось  нечто  вроде маленькой  палаты  для буйных  помешанных. Тут  мои
волосатые  лягушки почувствовали  себя  как дома:  теперь  они могли сколько
угодно прыгать вверх или зарываться на дно ящика - о мягкую прослойку нельзя
было ни разбиться, ни содрать кожу. Я держал их в режиме меньшей  влажности,
чем обычно, и таким способом  мне  удалось залечить их исцарапанные носы, но
все-таки на коже остались чуть заметные белые шрамы.
     Когда мы наконец покинули главный лагерь и отправились к побережью, где
мне предстояло  сесть  на пароход, путешествие это оказалось сущим кошмаром.
Жара  стояла  невообразимая, и  ящик с  волосатыми  лягушками  очень  быстро
высыхал. Я  пробовал  держать его в ведре с водой, но  дороги там  настолько
плохи,  что  не  успевали  мы  проехать   и  полмили,  как  вода  почти  вся
расплескивалась.  Оставался  единственный  выход:  примерно  каждые  полчаса
останавливать грузовик  у какого-нибудь ручья  и хорошенько  поливать  ящик.
Однако, несмотря  на все  наши  старания,  еще  один самец погиб и  на  борт
парохода поднялись только три волосатые лягушки. Прохладный  морской ветерок
вскоре  оживил  их, и они как будто воспрянули духом,  хоть и очень исхудали
из-за  своего  добровольного поста.  Постились  они  до  самой Англии  и еще
некоторое  время,  когда  их уже  поместили  в  отделение  пресмыкающихся  в
лондонском зоопарке.  Там  куратор, как и я перед тем, пытался соблазнить их
всевозможными  лакомствами, но они все еще упорно отказывались есть. Наконец
однажды он решил испробовать еще одно, последнее средство: сунул им в клетку
белых  мышей  - вернее, розовых новорожденных  мышат, и,  к  его  удивлению,
лягушки накинулись на них и мигом сожрали, точно новорожденные мышата всегда
были их излюбленным блюдом.
     С  того дня они питались одними только мелкими  зверюшками, отказываясь
от всякой истинно лягушачьей пищи вроде кузнечиков и мучных червей. Конечно,
нельзя себе представить, что  на  воле  они питаются исключительно мышатами,
скорее  мышата напоминают им привычную  пищу, но  какая это пища  - остается
неразгаданной тайной по сей день.

ГЛАВА VI. Змеи и шиллинги

     Речь Фона на празднике сбора травы произвела немедленное и удивительное
действие. На  другой  день,  пытаясь  избавиться от  головной  боли, которой
наградили  меня  выпивка у Фона  и последовавшая за ней охота  на лягушек, я
прилег часа на два и  немного  поспал. Потом проснулся и решил выпить чаю  -
пожалуй, это меня подбодрит:  я  кое-как  выбрался из  кровати  и поплелся к
двери, намереваясь  крикнуть  с веранды вниз, на  кухню, чтобы  мне принесли
чаю. Я  открыл  дверь  и замер в недоумении: уж не сон ли  это? Веранда была
чуть  не  сплошь  заставлена  самыми  разнообразными  мешками, корзинами  из
пальмовых листьев и калебасами, и все  они тихонько  подрагивали и тряслись:
вдобавок  к стене  прислонились штук  пять  длинных  бамбуковых шестов, а на
концах у них извивались привязанные веревками разъяренные змеи. В эту минуту
моя веранда  больше всего напоминала туземный базар.  На  верхней  ступеньке
лестницы сидел на корточках Джейкоб и неодобрительно глядел на меня.
     - Маса проснуться! - мрачно сказал он. - Зачем маса проснуться?
     - Что тут такое? - спросил я, обведя рукой сборище мешков и корзинок.
     - Добыча. - был краткий ответ.
     Я осмотрел шесты - надежно ли привязаны змеи.
     - Кто же это принес столько добычи? -  спросил я, несколько ошарашенный
таким изобилием.
     - Вот  тот люди  принес, - коротко и ясно ответил Джейкоб, махнув рукой
назад, на лестницу.
     Я подошел к тому месту, где он сидел, и увидел, что все семьдесят  пять
ступенек,  ведущих  к  моей вилле,  и  немалая  часть дороги за  ней  забиты
разношерстной  толпой бафутян обоего пола и  всех  возрастов. Их было добрых
сотни полторы, и все они глядели на меня  не шевелясь,  на удивление тихие и
молчаливые. Как правило, довольно собраться вместе пяти-шести африканцам - и
они поднимут  больше  шума,  чем  любой  другой народ на земле, а тут  могло
показаться, будто вся эта огромная толпа состоит из одних только глухонемых,
до того они были  тихие. От этой  противоестественной тишины мне даже  стало
жутковато.
     - Что это с ними стряслось? - спросил я Джейкоба.
     - Сэр?
     - Почему они все молчат?
     - А-а! - Джейкоб  наконец  понял, чего я от него хочу.- Я  им говорить,
маса спать.
     Это был первый из множества случаев, когда я убедился, насколько учтивы
и  деликатны люди Бафута. Оказывается, они ждали здесь, на солнцепеке  почти
два часа, сдерживая свою  природную,  бьющую через край  живость,  чтобы  не
потревожить мой сон.
     - Почему ты не  разбудил меня раньше? - упрекнул я Джейкоба. - Разве ты
не знаешь, что добыче вредно так долго ждать?
     - Да, сэр. Простите, сэр.
     - Ну ладно, давай посмотрим, что они принесли.
     Я взял  ближайшую  корзинку и заглянул в  нее: тут было  пять мышей  со
светлой  рыжеватой  шерстью, белопузых и длиннохвостых.  Я передал  корзинку
Джейкобу,  он  отнес ее  к верхней ступеньке  лестницы и  поднял  высоко над
головой.
     - Кто принести этот добыча? - закричал он.
     -  Это  я  принести, - пронзительно отозвалась какая-то старуха.  Она с
трудом протиснулась сквозь толпу, поднялась на  веранду, яростно торговалась
со мной минут пять, потом зажала в кулаке деньги и стала пробиваться обратно
вниз.
     В следующей корзинке  сидели две прелестные маленькие совы. Перья у них
были пятнистые - серые и  черные, а глаза обведены совершенно белыми кругами
с тонким черным ободком - казалось,  на них большие  роговые очки.  При виде
меня  они  защелкали  клювами  и  опустили  длинные  ресницы  над  свирепыми
золотистыми  глазами:  я  попытался  вынуть  их из корзинки,  но  тут  они с
громкими криками опрокинулись на спину и выставили вперед  огромные когти. В
сущности это были не совы.  а  совята, кое-где с них еще  не  сошел  детский
пушок,  напоминавший  вату,  так  что казалось,  обе они  попали  в обильный
снегопад. Я всю жизнь не мог оставаться равнодушным при виде совы, а эти две
малютки были  просто неотразимы. Это были белолицые сплюшки, мне еще никогда
такие не попадались, и, конечно же, я не мог их не купить.
     Следующим моим приобретением была белка, из-за которой поднялся ужасный
переполох.  Она сидела в сумке из пальмовых листьев, и едва я туда заглянул,
как белка пулей выскочила наружу, укусила меня за  руку и поскакала прочь по
веранде.  Джейкоб кинулся в  погоню и совсем было уже  догнал  беглянку,  но
вдруг  белка метнулась  в  сторону и  помчалась  вниз  по лестнице,  искусно
лавируя среди десятков пар черных ног. Поднялась невообразимая суматоха; те,
кто стоял на верхней ступеньке, подпрыгнули, почувствовав зверька у себя под
ногами, потеряли равновесие и опрокинулись на тех, кто стоял ниже. Те в свою
очередь повалились  на других,  которые  стояли еще ниже, а уж те покатались
вниз,  как  трава под  косой.  За считанные  секунды вся лестница  покрылась
мешаниной шевелящихся тел, то там, то сям мелькали ноги и  руки, высовываясь
под самыми невероятными углами.
     Я  был уверен,  что эта  людская лавина  раздавит  злосчастную белку  в
лепешку, но, к моему удивлению, она появилась в самом низу лестницы, судя по
всему,  целая  и невредимая, раза  два взмахнула хвостом и  пребойкой рысцой
пустилась вдоль  по дороге, оставив позади себя картину, которая  напоминала
побоище  на  лестнице  в Одессе  из фильма "Броненосец "Потемкин", только  в
негритянском варианте. А я на верхней ступеньке исходил бессильной злостью и
тщетно пытался пробиться сквозь неразбериху  черных  тел  - ведь  белка была
редкостная, нельзя же было ее  упустить! На середине лестницы кто-то схватил
меня  за  щиколотку, и  я рухнул на большое, мягкое  тело: судя по некоторым
подробностям,  которые  мне  удалось ощутить,  тело было женское.  С немалым
трудом  я  поднялся на  ноги,  в  отчаянии взглянул вниз, на  дорогу, и -  о
радость!  - по ней приближались  десятка два молодых бафутян.  Они  заметили
белку и остановились  как  вкопанные, а белка, завидев их,  села и принялась
подозрительно нюхать воздух.
     - Эй! - завопил я. - Вы, там, на дороге... Поймайте эту белку!
     Молодые люди  положили на землю свои узелки  и  решительно двинулись на
белку, но та только  глянула  на  них, повернулась и  пустилась наутек.  Они
ринулись  вдогонку, и каждый,  видно,  решил, что именно он должен  схватить
беглянку.  Белка удирала во  всю  прыть,  но где ей было  тягаться  с такими
длинноногими преследователями! Они бежали тесной кучкой, плечо в плечо, лица
их были угрюмы и решительны.  Скоро они поравнялись с белкой, и тут, к моему
ужасу, все разом кинулись на мою драгоценную  добычу - и снова белка исчезла
под  колышущейся грудой черных  тел.  "Ну, уж  теперь-то беднягу  непременно
раздавят", - подумал я;  однако белка оказалась необыкновенно живучей. Когда
"куча мала" на дороге немного  разобралась,  один  паренек  встал  и  высоко
поднял за шиворот громко негодующую, задыхающуюся белку.
     - Маса! - закричал он и расплылся в улыбке. - Я его поймать.
     Я  кинул вниз мешок, чтобы он  сунул туда зверька; потом все, кто стоял
на лестнице, стали передавать мешок по рукам, покуда он наконец не  попал ко
мне. Я поспешил засадить пленницу в клетку, поскорей ее осмотрел и убедился,
что она ничуть не пострадала, вот только настроение у нее  оказалось  из рук
вон  плохое.  Это  была черноухая  белка, пожалуй,  самая красивая  из  всех
камерунских  белок. Спинка  у  нее темно-оливкового цвета,  а брюшко  яркое,
желтовато-оранжевое.  По  бокам  от  плеча  до зада  тянется  цепочка  белых
пятнышек,  а уши оторочены  кромкой черной  шерсти,  и вид  у зверька такой,
точно  он  никогда  не моет  за ушами.  Но,  конечно,  самое красивое в этом
пушистом  тельце  -  хвост,  длинный  и  необыкновенно  пышный;  сверху   он
зеленовато-коричневый, полосатый, а с изнанки - ярчайшего оранжевого  цвета,
прямо огненный. Когда белка очутилась в клетке, она раза два махнула на меня
своим ослепительным хвостом, а затем  уселась  и занялась неотложным  делом:
стала уплетать плод манго,  который я для нее приготовил. Я с  удовольствием
за  ней  наблюдал  и думал:  какое  счастье,  что  она  уцелела  во всей это
кутерьме, и как хорошо, что я  ее все-таки  заполучил! Если бы я тогда знал,
сколько еще  мне предстоит  с ней  хлопот,  я, наверно,  радовался  бы  куда
меньше.
     Потом я снова занялся всевозможными мешками и корзинками, которыми была
завалена веранда, и взял в руки первый попавшийся, довольно большой калебас.
Как обычно, горлышко  у него было  заткнуто плотно  свернутым пучком зеленых
листьев; я вытащил затычку  и заглянул внутрь, но калебас был слишком велик,
и  я ничего  не  разглядел  в его темной глубине.  Я  отнес  его к  верхушке
лестницы и высоко поднял.
     - Где тот человек, который принес этот калебас? - спросил я.
     - Я тут, сэр, я тут! - раздался крик откуда-то с середины лестницы.
     Меня всегда поражало, что африканцы  умудряются различать свои калебасы
среди сотен других. Я никак не мог уловить между ними разницы,  разве только
в размерах, но каждый африканец мгновенно узнает свой  сосуд  и ни  с  каким
другим его не спутает.
     -  А какая  там  у тебя добыча? - спросил я, держа калебас  за веревку,
обвязанную вокруг горлышка, и небрежно им помахивая.
     - Змея, сэр, - был ответ, и я поспешно сунул  зеленую затычку обратно в
горлышко.
     - Какая же змея, друг мой?
     - Гера, сэр.
     Я  сверился со  своим  списком местных  названий и  обнаружил.  что это
означает "зеленая древесная гадюка". Эти красивые змеи широко распространены
в Бафуте,  и  у  меня  уже набралось несколько штук.  Длиной  они  дюймов по
восемнадцать,  расцветка  у  них  примечательная:  спина  необычайно  яркая,
зеленая,  как трава,  живот  канареечно-желтый,  а  по бокам  широкие  белые
полосы. Я понес  калебас туда, где  у  меня стоял  неглубокий открытый ящик,
затянутый сверху марлей, - тут жили остальные гадюки, - чтобы посадить к ним
туда и "новенькую". Надо сказать, что вытряхнуть змею из калебаса в клетку -
дело несложное, если, конечно, соблюдать два-три простейших правила. Первое:
убедись, что все  остальные обитатели клетки находятся далеко от дверцы. Это
я сделал.  Второе: прежде  чем вытряхивать змею из калебаса, выясни, одна ли
она там. Вот этого-то я и не сделал.
     Я открыл  дверцу  клетки, вытащил  затычку и стал осторожно встряхивать
калебас. Иногда вытряхивать змею из калебаса приходится очень долго: бывает,
что она свернется там в клубок и прижмется изнутри к стенкам сосуда, и тогда
сдвинуть  ее с места очень трудно. За спиной у меня  стоял Джейкоб и  тяжело
дышал  прямо  мне в затылок, а за ним плотной стеной  теснились африканцы и,
раскрыв рот, следили за каждым моим движением. Я легонько  тряхнул калебас -
ничего. Я  потряс  посильнее  -  опять ничего. В  жизни своей не  встречал я
гадюки, которая с таким  упорством цеплялась бы за  свою темницу.  Наконец я
разозлился, тряхнул калебас изо всей силы, и он тут же развалился надвое. На
клетку  с  устрашающим  стуком  вывалился  спутанный клубок  -  с  полдюжины
больших, сильных и разъяренных змей.
     Они сплелись в  такой тугой, огромный узел,  что не провалились  внутрь
клетки сквозь отверстие сверху, а застряли, и закрыть дверцу я никак не мог.
Потом с  необычайной грацией, которую я не успел оценить по достоинству (мне
было не до того), они расплелись и решительно заскользили  по краю дверцы на
пол. Здесь гадюки выстрои