стые оливковые рощи встретили меня колодезной
прохладой.  Псы,  как обычно,  устремились  вперед, выискивая  поживу  среди
пятнистых толстых стволов и с бешеным  лаем гоняясь  за дерзкими ласточками,
которые проносились над самой землей. Разумеется, погоня кончалась неудачей,
тогда собаки  пытались сорвать ярость на какой-нибудь  ни в  чем не повинной
овечке или дурковатой курице, и приходилось строго  призывать  их к порядку.
Заметно повеселевшая Салли бодро трусила по склону, обратив одно ухо вперед,
а другое назад,  чтобы слышать  мое пение  или комментарии  о  том,  что нас
окружало.  Покинув  сень  олив,  мы  продолжали  подъем  по жарким  склонам,
пробираясь через  миртовые  заросли,  рощицы  падуболистного дуба  и  густой
ракитник.  Копыта  Салли немилосердно давили  разные травы, и горячий воздух
наполнился  запахами  шалфея  и  тимьяна.  Псы  тяжело  дышали,  Салли  и  я
обливались  потом,  когда мы добрались до  золотистых и  ржаво-красных  скал
срединной  гряды;  далеко  внизу простиралось васильковое  море. В  половине
второго  я  устроил  привал  в  тени  под большой  скалой.  Настроение  было
скверное.  Следуя указаниям  моего друга, я  и  впрямь высмотрел на каменном
карнизе  гнездо  грифа;  больше  того,  в  нем  сидели  два тучных и  вполне
оперившихся птенца  -  самый  подходящий возраст,  чтобы отнести их  домой и
выкормить. Однако мое ликование  омрачилось тем,  что добраться до гнезда ни
сверху,  ни  снизу  было  невозможно.  Безуспешно  потратив  час  на попытки
похитить детенышей, я был вынужден  отказаться от замысла  пополнить грифами
свою  коллекцию пернатых  хищников.  Мы  спустились по  склону вниз  и  сели
отдохнуть и перекусить в  тени деревьев. Пока я уписывал бутерброды и крутые
яйца, Салли подкрепилась сухими кукурузными початками и арбузными корками, а
псы утолили жажду смешанным блюдом из арбуза и винограда. Торопливо поглощая
сочные  плоды,  они  давились арбузными  семечками и подолгу  откашливались.
Невоспитанные обжоры, они управились со своим завтраком намного быстрее, чем
мы с Салли. Убедившись, что добавки ждать не  приходится, псы покинули нас и
затрусили вниз, рассчитывая выследить что-нибудь съедобное.
     Лежа на животе,  я хрустел  розовой, как  коралл,  прохладной  арбузной
мякотью  и  рассматривал  склон.  Метрах  в  пятнадцати  ниже  меня  торчали
развалины  небольшого  крестьянского  дома.  Кое-где  на  склоне различались
плоские  дуги бывших  возделанных  клочков.  Очевидно,  хозяин покинул  этот
участок, когда убедился, что истощенная почва крохотных огородов больше не в
силах  питать  кукурузу или овощи. Постепенно  дом разрушился;  расчищенными
клочками  завладели мирт и  бурьян. Глядя на развалины и пытаясь представить
себе,  кто здесь  жил прежде,  я заметил, как в тимьяне  подле одной из стен
мелькнуло что-то рыжеватое.
     Осторожно протянул руку  за биноклем и  поднес его  к  глазам. Теперь я
четко видел  груду камня  у  подножия стены. Никакого  движения...  Внезапно
из-за  кустика тимьяна вынырнул рыжий, как  осенний лист,  маленький  гибкий
зверек. Это была ласка, совсем  юная и невинная, судя по ее повадкам. Первая
ласка,  увиденная  мной  на  Корфу,  и  она  сразу  меня  очаровала.  Зверек
озадаченно поглядывал  по  сторонам, потом  встал на  задние лапки, усиленно
принюхиваясь.  Не  почуяв, видимо, ничего съедобного, ласка села и принялась
чесаться  - энергично и, судя по всему,  с большим наслаждением. Потом вдруг
прервала  это занятие  и  стала подкрадываться  к  яркой,  канареечно-желтой
бабочке. Однако та  вспорхнула у  нее  из-под самого  носа и улетела  прочь;
челюсти одураченного зверька  щелкнули впустую.  Ласка  снова  поднялась  на
задние  лапки,  высматривая,  куда  подевалась  добыча,  но  слишком  сильно
откинулась назад и едва не упала со своего камня.
     Я  наблюдал,  восхищаясь  крохотными  размерами,  чудесной  окраской  и
невинностью  ласки. Мне страшно  захотелось поймать  ее для пополнения моего
зверинца, но я понимал, что это будет  трудно. Пока я  прикидывал, как лучше
всего  осуществить  свой  замысел, в  развалинах дома разыгралась  небольшая
драма. По  низкому кустарнику  заскользила  тень,  напоминающая  мальтийский
крест, и я  увидел перепелятника. Он  летел совсем  низко курсом на ласочку,
которая  сидела  на  камне, принюхиваясь  и  явно не подозревая  о  грозящей
опасности. Крикнуть?  Хлопнуть  в ладоши? Но  тут  и ласка заметила хищника,
стремительно  развернулась, грациозно прыгнула к  стене и  исчезла в трещине
между двумя камнями,  такой  узкой,  что,  казалось, туда  и  веретенице  не
протиснуться, не говоря уже о маленьком млекопитающем. Точно я наблюдал трюк
фокусника:  только  что на  камне сидел  зверек,  а  мгновением  позже стена
впитала  его,  будто дождевую каплю. Перепелятник  притормозил расправленным
хвостом и завис в  воздухе,  явно надеясь, что  ласка выйдет наружу. Прождав
понапрасну  секунду-другую,  он заскользил вниз над  склоном в поисках менее
сторожкой  дичи.  Вскоре  из трещины  выглянула  мордочка.  Убедившись,  что
опасность  миновала, зверек  осторожно покинул  убежище. После чего двинулся
вдоль стены, заглядывая и ныряя  в каждую ямку и щель  между камнями, словно
именно такую мысль подсказала  выручившая его  трещина. Следя за  лаской,  я
соображал, как  бы спуститься  по склону и  набросить  на нее свою  рубашку,
прежде  чем она меня  заметит. Судя  по  мастерскому трюку с  исчезновением,
который спас ее от перепелятника, задача явно была не из легких.
     В эту минуту ласка, гибкая,  как  змея,  скользнула в дыру  у основания
стены. А  из  другой  дыры,  чуть выше, выскочил  еще  один зверек. Насмерть
перепуганный, он  пробежал  по верху стены и скрылся в расщелине. Мое сердце
учащенно забилось,  ведь я успел опознать животное,  за которым  охотился не
первый  месяц: это  была садовая соня -  пожалуй, один из  самых симпатичных
европейских   грызунов.   Величиной    с    половину   крупной    крысы,   в
светло-коричневой  шубке, с ярко-белым брюшком и  длинным  пушистым хвостом,
заканчивающимся  черно-белой кисточкой;  мордочка  опоясана  полоской черной
шерсти, протянувшейся из-за ушей вокруг глаз, - до смешного похоже на маску,
служившую прежде непременным атрибутом грабителей.
     Как быть? Там, внизу, два зверька, которых я страстно желаю заполучить,
причем один  гонится за  другим,  и оба чрезвычайно  сторожкие. Нужен точный
расчет, иначе  можно  остаться с носом. Я  решил начать  с ласки - она более
подвижна,  а  соня  вряд ли покинет свое новое убежище, пока ее  не спугнут.
Поразмыслив,  я заключил, что сачок превосходит рубашку как орудие лова,  и,
вооружившись им,  предельно  осторожно двинулся вниз по  склону, замирая  на
месте всякий раз, когда ласка выглядывала из дыры. И  вот уже лишь несколько
шагов отделяют меня от стены. Крепко сжимая  рукоятку сачка, я  ждал,  когда
ласка  выйдет из недр исследуемого ею убежища. И она вышла, но так внезапно,
что  я  был  застигнут врасплох. Ласка села на задние лапки и воззрилась  на
меня  с  любопытством, в  котором  не  было  и  намека  на  тревогу.  Я  уже
приготовился  взмахнуть сачком,  как вдруг через кусты, свесив  язык и виляя
хвостом, ко мне с треском прорвались три барбоса, до того счастливые, словно
увидели меня вновь  после долгих  месяцев разлуки. Ласка исчезла. Только что
сидела на камне, остолбенев от  ужаса  при виде собачьей лавины, - и нет ее.
Основательно  отчитав собак, я прогнал их почти на самый верх горы, где  они
улеглись в тени, озадаченные и обиженные моей  вспыльчивостью. После чего  я
решил попытаться поймать соню.
     За долгие  годы  скрепляющий камни раствор утратил вязкость, и  сильные
зимние дожди вымыли его, так что от дома остались, по существу, только куски
сухой  кладки.  Пронизывающий  стены лабиринт сообщающихся ходов  и полостей
служил идеальным убежищем  для всякой мелкой  живности. Единственный  способ
охоты  в  таких  условиях  -  разобрать  кладку, что я  и  принялся  делать.
Прилежные старания позволили мне обнаружить лишь пару негодующих скорпионов,
несколько мокриц да юного геккона, который обратился в бегство, оставив  мне
извивающийся  хвостик. Было жарко, хотелось пить, и, потрудившись над стеной
около часа, я сел передохнуть в тени у еще не тронутого участка.
     Прикидывая  в  уме,  сколько времени  уйдет  на  разрушение  оставшейся
кладки,  я вдруг увидел соню.  Вынырнув из дыры  примерно  в метре от  меня,
зверек  полез  вверх,  словно  этакий тяжеловесный  альпинист,  а очутившись
наверху,  уселся  на  тучном  седалище  и  принялся  старательно  мыть  свою
мордочку, не обращая  на  меня никакого  внимания. Я  не верил  своей удаче.
Медленно,  с  величайшей осторожностью занес сачок  над соней,  затем  резко
опустил вниз.  И  все было бы хорошо, будь верхняя грань стены  ровной. Увы,
прижать края сачка так плотно, чтобы не было просвета, оказалось невозможно.
К моему  великому разочарованию и недовольству, соня, оправившись от испуга,
протиснулась  на  волю,  промчалась   вдоль  стены  и  исчезла  в  очередной
расщелине. Правда,  это  ее погубило: она  очутилась  в тупике и  не  успела
обнаружить свой промах, как я уже накрыл выход сачком.
     Теперь предстояло извлечь зверька  из укрытия и посадить  в  сумку так,
чтобы избежать  укусов. Задача непростая, и острейшие зубки успели вонзиться
в подушечку моего большого пальца, окропив кровью меня, мой носовой платок и
самого  зверька.  Все  же мне  удалось  водворить  его в  сумку.  Окрыленный
успехом, я  уселся  верхом на Салли  и торжествуя направился домой  с  новым
приобретением.
     Дома  я отнес  соню в мою  комнату  наверху  и поместил  в  клетку,  до
недавних пор служившую обителью  для детеныша черной крысы.  Детеныш  кончил
свое существование  в  когтях моей сплюшки  Улисса.  Эта  сова  была  твердо
убеждена, что все  грызуны  сотворены милосердным провидением для наполнения
ее  желудка, а  потому я позаботился  о том,  чтобы моя драгоценная соня  не
могла  сбежать, обрекая себя на  схожую  участь. Заточив добычу  в клетку, я
смог более  внимательно рассмотреть ее. Оказалось,  что зверек - самочка,  а
подозрительно большой живот  сони  наводил  на  мысль,  что  она  беременна.
Поразмыслив,  я  дал ей имя Эсмеральда  (я  как раз прочел "Собор  Парижской
богоматери", и героиня романа покорила мое сердце)  и выделил для размещения
будущего потомства картонную коробку, выстланную паклей и сухой травой.
     Первые несколько дней Эсмеральда бульдогом кидалась на  мою руку, когда
мне надо было произвести уборку в клетке или поставить корм, но через неделю
обвыклась  я стала относиться ко мне терпимо, хотя и с некоторой опаской. По
вечерам Улисс, восседавший  на  своей жердочке  над  окном, просыпался,  и я
отворял ставни,  чтобы он мог вылететь на охоту  в озаренные луной оливковые
рощи, откуда  он  возвращался  уже  около двух  часов ночи; дома  его  ждала
тарелочка фарша. Проводив Улисса, можно было выпустить  Эсмеральду из клетки
и  дать  ей  размяться часок-другой. Она оказалась очаровательным существом,
удивительно  грациозным,   несмотря   на  тучность,   и  совершала  поистине
головокружительные  прыжки с буфета на  кровать, которая  служила трамплином
для  последующего  прыжка  на книжную  полку  или на  стол,  причем  длинный
пушистый хвост играл  роль балансира. Любопытство  ее не  знало  предела,  и
каждую ночь соня с  трепещущими усиками  тщательнейшим образом  изучала  мою
комнату со  всем  ее содержимым, хмуро озираясь  сквозь свою  черную  маску.
Выяснилось,  что  она обожает больших коричневых кузнечиков, и когда я лежал
на кровати, Эсмеральда нередко  пристраивалась на моей голой груди и хрупала
любимым лакомством. Из-за этого моя постель  постоянно была  устлана колючим
слоем  надкрыльев,  искрошенных  ног  и   кусочками  жесткого  торакса,  ибо
Эсмеральда была прожорливым и не очень благовоспитанным едоком.
     И  вот наступил  волнующий  вечер,  когда  Улисс,  расправив  бесшумные
крылья, с присущим  этим совам криком  "тоинк, тоинк" направился к оливковым
рощам,  а я,  отворив дверцу клетки, обнаружил,  что  Эсмеральда  не  желает
выходить.  Затаившись  в картонной  коробке,  она  встретила  меня  сердитым
писком. Моя попытка  обследовать ее спальню привела к тому, что  соня тигром
вцепилась в  мой указательный  палец, и мне  стоило большого труда вызволить
его из ее зубов. После чего, крепко держа ее за загривок, я проверил коробку
и к  величайшей своей радости увидел восемь розовых, как цикламеновый бутон,
детенышей величиной  с орешек. В  восторге от столь  счастливого события,  я
осыпал  Эсмеральду  кузнечиками,  дынными  семечками,  виноградом и  другими
лакомствами, к  которым  она  питала  особое  пристрастие, а сам приступил к
наблюдениям.
     С  жадным  интересом  следил  я  за  развитием  малышей. Вскоре  у  них
прорезались  глаза,   тело   обросло  шерсткой.  И  вот  уже,  стоит  мамаше
отвернуться, как  наиболее сильные и отважные с трудом вылезают из коробки и
ковыляют  на слабых ножках по клетке. Встревоженная Эсмеральда тотчас ловила
странника и с недовольным  ворчанием  несла его во рту  обратно в безопасное
убежище.  С  одним-двумя  ослушниками  она  еще управлялась,  но  когда  вся
восьмерка  достигла  любознательного  возраста, мамаша уже не  поспевала  за
ними,  и  пришлось   предоставить  им   волю.  Детеныши   начали  следом  за
родительницей  выходить  из  клетки,  и тут я обнаружил, что  сони,  подобно
бурозубкам, ходят  караваном.  Вот  как  это  выглядело:  впереди  выступает
Эсмеральда, за ней, держась за  мамин хвост, семенит детеныш  номер один, за
его  хвостик держится номер  два  и так далее. Это  было  чарующее зрелище -
девять  крохотных  зверьков  в  черных  масках семенили  по комнате,  словно
оживший пушистый шарф,  парили в  воздухе над кроватью или карабкались вверх
по  ножке стола. Кинешь на  пол или  кровать горсть кузнечиков,  и  малыши с
разных  сторон с ликующим  писком  набрасываются на  угощение,  до  смешного
похожие на шайку разбойников.
     Когда же детеныши совсем  выросли, пришлось отнести их в оливковую рощу
и  выпустить  на  свободу.  Слишком  много  времени  уходило  на  то,  чтобы
обеспечить  пропитанием девять  прожорливых сонь. Я отпустил их  около  купы
падуболистного дуба, где они  и  обосновались. На  закате, когда расписанное
вечерними  облаками  небо уподоблялось цветом зеленой  листве, я спускался к
заветной  купе  и  смотрел, как  маленькие сони в черных масках с изяществом
балерин  сновали  по густым  ветвям,  охотясь  на  мошек  и  переговариваясь
писклявыми голосами.
     Одна  из  моих  вылазок верхом  на  Салли привела к  тому, что  наш дом
наводнили собаки.
     В тот раз  я направился в  горы, намереваясь отловить несколько агам на
скалах, лоснящихся селенитом. Под вечер, когда кругом пролегли густые черные
тени  и ландшафт купался в  золотистых  косых лучах  заходящего  солнца,  мы
возвращались домой - томимые жарой и жаждой,  усталые и голодные, потому что
припасы  были  давно уничтожены. Последний  виноградник  на нашем пути  смог
уделить  нам  лишь  несколько  кисточек  черных-пречерных  ягод,  от кислоты
которых псы скривили губы и зажмурились, а я острее прежнего ощутил жажду  и
голод.
     Решив,  что мне как  руководителю экспедиции  надлежит  позаботиться  о
пропитании  отряда,   я  остановился  и  раскинул  умом.  Мы  находились  на
одинаковом расстоянии от трех  возможных источников пищи.  Во-первых, старый
пастух Яни. Я знал, что он охотно снабдил бы нас  сыром и хлебом, однако его
жена сейчас, скорее всего, еще работает в  поле, да и сам  он пасет на лугах
своих коз. Во-вторых, тетушка Агати, одиноко живущая  в крохотной развалюхе.
Но она была так бедна,  что  я стыдился  что-нибудь брать у нее, более того,
сам делился с ней своими припасами, когда проходил мимо. И наконец, милейшая
и добрейшая матушка Кондос, вдова восьмидесяти лет, обитающая вместе с тремя
незамужними  (на  мой  взгляд,  безнадежно   незамужними)   дочерьми  на  не
отличающейся чистотой, однако процветающей ферме в  южной долине. По местным
понятиям, это было зажиточное хозяйство:  пять-шесть акров  олив и огородов,
два  ослика, четыре овцы  и  корова.  Словом,  этакие здешние мелкопоместные
дворяне; и я заключил, что удостою их чести пополнить наши запасы.
     Три чрезмерно дородные, некрасивые, но добросердечные девицы только что
вернулись с полевых работ и  сгрудились около маленького  колодца,  шумные и
яркие, как попугаи,  отмывая  свои толстые,  волосатые,  смуглые ноги.  Сама
матушка  Кондос  сновала  взад-вперед,  точно  маленькая  заводная  игрушка,
разбрасывая кукурузные зерна  крикливой стае взъерошенных  кур.  В крохотном
теле  матушки Кондос не было ни одной прямой линии: спина изогнута наподобие
серпа,  ноги  искривлены  из-за  многолетнего  ношения тяжестей  на  голове,
непрестанно   что-то  поднимающие   руки  и  пальцы  тоже   скрючены.   Губы
подогнулись, облекая беззубые  десны, а  одуванчиковый  пух бровей образовал
белоснежные дуги над черными глазами в  ободке  из синих век,  защищенном по
бокам  изгородью из кривых морщин на нежной, словно шляпка  молодого  гриба,
коже.
     При моем  появлении дочери радостно  завизжали  и  окружили меня, будто
добродушные лошади-тяжеловозы. Излучая в равных долях нежные  чувства, запах
пота  и  аромат чеснока,  они прижимали меня  к своим исполинским  животам и
осыпали  поцелуями. Матушка Кондос - маленький сгорбленный Давид  среди этих
благоухающих Голиафов - растолкала их,  пронзительно  крича: "Дайте его мне,
дайте его  мне! Моего золотенького, ненаглядного моего,  любимого! Дайте его
мне!  "  - заключила меня  в свои объятия и принялась  запечатлевать на моем
лице жесткие поцелуи: десны  матушки  Кондос не уступали твердостью  роговым
челюстям черепахи.
     Наконец,  после того,  как меня  основательно расцеловали, погладили  и
пощипали, удостоверяясь, что это  в самом деле я, мне было дозволено сесть и
попытаться объяснить, почему  я  так долго не показывался.  Подумать только:
уже  целая неделя прошла, как мы  виделись в последний раз! Как  я могу быть
таким  жестоким,  таким  забывчивым, таким ветреным?  Но  раз  уж я все-таки
пришел, может быть, что-нибудь поем? Я поспешил  ответить  утвердительно  за
себя  и  за  Салли тоже.  Мои  псы,  совсем  чуждые  хороших манер, уже сами
позаботились о своем пропитании. Вьюн и Пачкун сорвали сладкие  ягоды белого
винограда с лозы,  оплетающей часть дома, и жадно поглощали их, а  Роджер, у
которого жажда  явно взяла верх над голодом,  отыскал среди стволов инжира и
миндаля арбуз и выпотрошил его. Распластавшись на земле, он уткнулся носом в
прохладное  розовое  нутро  арбуза  и сосал сладкий сок, зажмурив  глаза  от
блаженства. Салли незамедлительно получила сноп овса для насыщения желудка и
ведро воды  для утоления жажды, мне  же вручили  здоровенный батат  с черной
обугленной  кожицей  и упоительно сочной мякотью, миску  миндаля,  несколько
плодов инжира, две огромные груши, ломоть желтоватого хлеба, оливковое масло
и чеснок.
     Заморив червячка этим угощением, я  был готов  к обмену новостями. Пепи
упал  с  оливы  и сломал руку, дурачок;  Леонора ждет нового ребенка  взамен
умершего; Яни - нет, не тот, а другой Яни, что живет за горой, - поругался с
Таки из-за  цены, которую  тот запросил  с  него  за  осла, и  Таки  до того
разозлился,  что выпустил из ружья  заряд в стену  дома  Яни, да только ночь
была темная, а Таки пьяный, и вместо Яни досталось дому Спиро, и теперь  они
не разговаривают друг с другом... Досконально и со вкусом обсудили мы нрав и
недостатки общих знакомых, потом я  вдруг  заметил,  что  в  нашем  обществе
недостает Лулу - так звали  собаку матушки Кондос, поджарую длинноногую суку
с большими грустными глазами и длинными, как у спаниеля, болтающимися ушами.