ельмут уставился  в пропитанный
вином мешок, стеная и жалуясь.
     -- Проклятая! Почему бы ей не упасть на другой бок, туда, где мясо?
     -- Что-нибудь осталось? -- спросил я.
     -- Ничего,-- ответил он, гладя на меня глазами мученика. -- Все бутылки
разбились. Вы знаете, что это значит?
     -- Нет,-- сознался я.
     -- Это значит, что у нас осталось всего двадцать пять бутылок,-- сказал
Хельмут. Подавленные этой трагедией, мы молча двинулись  дальше.  Даже Луна,
по-видимому, был расстроен утратой и выбирал из  своего обширного репертуара
только самые траурные песни.
     Тропа поднималась в гору все круче и круче. Наши  рубашки почернели  от
пота. В полдень у небольшого шустрого ручья мы спешились, искупались и легко
позавтракали чесноком,  хлебом и  вином.  У  приверед такая пища  вызвала бы
отвращение,  но нам, голодным,  такое сочетание блюд казалось изысканным. Мы
отдыхали целый час, чтобы дать  просохнуть нашим  взмокшим лошадям, а  потом
сели  в седла и  ехали до самого вечера. Наконец, когда  вечерние тени стали
длинными  и сквозь маленькие  разрывы в кронах деревьев  мы увидели мерцание
золотого заката,  подъем  кончился.  Мы  выехали на довольно  чистую  лесную
полянку.  Здесь мы присоединились к нашим охотникам, которые уже спешились и
расседлали  лошадей, а один собрал сухой валежник и раскладывал костер. Тела
наши  занемели, мы  неуклюже  спешились, расседлали лошадей и, подытожив под
себя  седла  и толстые попоны из овечьей  шерсти, которые называются рекадо,
прилегли у костра минут на десять. Охотники  вытащили  из  мешков  несколько
несоблазнительных кусков  мяса  и  стали  их  жарить, нанизав на  деревянные
вертела.
     Вскоре  оцепенение немного прошло.  Было еще довольно светло, и я решил
прогуляться  по  лесу.  Уже недалеко  от лагеря листва совершенно  заглушила
хриплые  голоса  охотников.  Пригибаясь,  я  лавировал  в  густом  подлеске,
освещенном закатным солнцем. Над головой время от времени появлялись колибри
и,  трепеща  крылышками,  повисали перед  цветками,  чтобы  испить  на  ночь
нектара, а  маленькие  стайки туканов  порхали  от дерева  к  дереву, тявкая
словно  щенки, или рассматривали  меня, склонив  головку набок и скрипя, как
ржавые  дверные  петли.  Но  меня  интересовали  не  столько птицы,  сколько
поганки,  необыкновенное разнообразие которых я увидел вокруг. Никогда  ни в
одной  части  света я не видел  такого  богатства грибов, усеивавших  лесную
почву, валежник и даже деревья. Они были всех цветов -- от винно-красного до
черного,  от  желтого до серого --  и фантастически  разнообразны  по форме.
Минут пятнадцать я бродил по лесу и обошел, должно быть, целый акр. И за это
время на такой небольшой  площади  я насобирал в шляпу двадцать  пять  видов
грибов.  Некоторые были красные и имели форму венецианских  кубков на тонких
ножках;  другие,   все  в   филигранных  отверстиях,   напоминали  маленькие
желто-белые  изогнутые  столики  из  слоновой кости; третьи  были похожи  на
большие  гладкие шары из  смолы или лавы -- черные и  твердые, они покрывали
всю поверхность подгнивших бревен; а  иные --  скрученные  и  ветвистые, как
рога   миниатюрного  оленя,--   были,  казалось,  изваяны  из  полированного
шоколада.  Одни  грибы  выстроились  в  ряды,  словно  красные,  желтые  или
коричневые пуговицы на манишках упавших деревьев, другие,  похожие на старые
желтые губки, свисали  с  ветвей и источали едкую  желтую  жидкость. Это был
макбетовский  колдовской пейзаж, и  казалось, вот-вот откуда-нибудь появится
согбенная  и морщинистая старая карга  с  лукошком  и  станет  собирать этот
богатый урожай ядовитых поганок.
     Вскоре стало совсем темно. Я вернулся  в  лагерь, разложил свои поганки
рядком и стал  рассматривать их при  свете костра. Несоблазнительное на  вид
мясо превратилось к этому времени в самое восхитительное жаркое, поджаристое
и шипящее, и  все мы отрезали ножами самые вкусные кусочки, макали их в соус
Хельмута (он предусмотрительно захватил с собой целую бутылку этого зелья) и
запихивали в  рот.  Все это  происходило в полной тишине, и только время  от
времени  кто-нибудь  рыгал.  Мы  молча передавали  друг  другу вино,  иногда
кто-нибудь наклонялся  и  осторожно подправлял дрова  в костре,  чтобы пламя
веселей рвалось вверх.
     Наконец,  наевшись  до  отвала, мы откинулись  на свои удобные седла, и
Луна, сделав большой  глоток из бутылки, взял  гитару и стал тихо пощипывать
струны. Очень тихо он  запел песню, и  все охотники  подхватили  ее сильными
красивыми  голосами. Я надел свое пончо -- эту бесценную  одежду, похожую на
одеяло  с дырой  посередине,  плотно завернулся  в него, оставив  одну  руку
свободной,  чтобы брать путешествовавшую по кругу  бутылку,  скатал рекадо в
теплую удобную подушку и лег, слушая бесконечные песни и наблюдая, как белый
диск луны очень медленно  движется сквозь черную путаницу  ветвей над нашими
головами. Потом вдруг уснул как убитый.
     Я  проснулся,  лежа  по-прежнему  лицом  к  небу,  которое теперь  было
бледно-голубым  с золотистым оттенком. Повернувшись на  бок,  я увидел,  что
охотники  уже  встали, костер разложен и над ним жарится много мяса. Хельмут
сидел у огня на корточках и пил из огромной кружки горячий кофе.
     -- Поглядите  на Луну,--  сказал он,  показав  кружкой,--  храпит,  как
свинья.
     Луна лежал со мной рядом, закрывшись пончо с головой. Я высвободил ногу
из-под собственного  пончо и пнул  его  в спину. В  ответ на  мою жестокость
раздался  жалобный  вопль. Затем  послышался  смешок, а за  ним  песня. Луна
высунул голову  в дыру своего пончо,  и у него был очень смешной вид. Он был
похож на выглядывающую из-под панциря и поющую черепаху.
     Немного погодя, подкрепившись кофе и жареным мясом, мы оседлали лошадей
и въехали в сырой, благоухающий от росы и наполненный птичьим гомоном лес.
     Мои мысли были заняты  летучими мышами --  вампирами. Я понимал, что за
несколько дней  пребывания в горах поймать действительно интересных животных
вряд  ли удастся. Но ведь  там,  куда  мы едем,  полным-полно летучих мышей.
Однажды в  этих краях  пытались  создать плантацию  кофе,  но оказалось, что
из-за  вампиров держать здесь  лошадей совершенно невозможно,  и  от замысла
пришлось отказаться. Мне очень хотелось познакомиться с  вампирами в их, так
сказать, вотчине и поймать, если будет возможно, несколько штук, чтобы взять
с  собой в  Европу.  Я бы кормил этих тварей кровью кур, а если понадобится,
собственной кровью  или кровью  тех  добровольцев,  которых  мне  удалось бы
подвигнуть  на  такое  дело.  Насколько  мне  было  известно,  ни   в  одном
европейском зоопарке  таких животных  не было,  и  лишь  несколько  вампиров
прижились в  Соединенных Штатах. Я боялся только одного -- вдруг все вампиры
с кофейной плантации  перебрались на более тучные пастбища:  на плантации им
давно уже нечего было есть.
     Примерно через  час мы были у цели -- у полуразвалившейся однокомнатной
хижины с  маленькой  крытой  верандой.  Я подумал, что  мы прибыли  как  раз
вовремя  -- не пройдет и полугода, как эта хижина потихоньку развалится. Все
охотники,  Хельмут и  Луна обрадовались так, словно перед ними был роскошный
отель.  Они   дружно  втащили  в  хижину  свои  седла  и  стали   добродушно
препираться,  кому  в  каком  углу  спать  на источенном  червями  полу.  Из
гигиенических соображений я предпочел  устроиться на  веранде. Кроме того, с
веранды  я мог неотрывно  наблюдать  за  деревом, к  которому  мы  привязали
лошадей.
     По моим расчетам, именно на лошадей летучие мыши должны были  совершить
свое первое нападение.
     Поев, мы отправились прогуляться в лесу. Я видел многочисленные следы и
тапира, и ягуара, и других зверей,  поменьше, но сами животные на  глаза нам
не попадались.
     Я переворачивал все гнилые стволы подряд, и  мне  удалось поймать  двух
красивых маленьких жаб, древесную лягушку и (ко всеобщему ужасу) кораллового
аспида.  Когда  мы вернулись в хижину, я  осторожно сунул всех этих зверей в
специальные полотняные  мешочки.  Поужинав,  мы  уселись вокруг  раскаленных
углей  прогоревшего  костра,  и Луна, как обычно, стал  нам петь. Потом все,
кроме меня, ушли на покой в хижину, тщательно прикрыв за собой окно и дверь,
чтобы  смертоносное  дыхание  ночи  не  проникло  внутрь  (между прочим, всю
предыдущую  ночь эти аргентинцы  проспали  на воздухе без  всякого вреда для
себя). Я же постелил  себе на веранде,  приспособив изголовье повыше,  чтобы
лучше видеть посеребренных лунным светом лошадей, привязанных от  меня футах
в двадцати.
     Устроившись поудобнее,  я  закурил  сигарету и,  напрягая зрение,  стал
ждать, когда возле лошадей  появятся мыши. Так я просидел  часа два, а потом
безвольно повалился на постель и уснул.
     На  рассвете я проснулся, страшно недовольный собой, выпутался из пончо
и пошел осматривать  лошадей. УвиДев,  что две из  них подверглись нападению
вампиров, я разозлился еще больше -- ведь я храпел всего футах в двадцати от
них. Укусы  представляли собой неглубокие порезы длиной примерно в полдюйма.
Обе  лошади  были укушены  точно в одно и то же место -- в шею,  примерно на
ладонь  от холки.  Но последствия этих маленьких  укусов  были ужасны. Слюна
вампиров содержит  какой-то  антикоагулянт. Поэтому,  когда раздувшиеся мыши
улетают,  кровь не свертывается и ранки продолжают кровоточить.  Конские шеи
были  все  в широких полосах свернувшейся крови,  несоразмерно  огромных  по
сравнению с ранками.  Животных это, казалось,  нисколько не  встревожило,  и
они, похоже, были даже немного удивлены моим интересом к ним.
     Я был уверен, что вампиры прячутся  где-то поблизости, и после завтрака
поднял всех на  поиски.  Мы  рассредоточились и стали прочесывать лес вокруг
хижины, зайдя в глубину примерно на четверть мили, заглядывая во все дупла и
пещерки. Это бесплодное занятие мы продолжали до ленча. Вернувшись в хижину,
мы обнаружили, что единственными живыми существами, приобретением которых мы
действительно могли  похвастаться,  были  триста  сорок черных  клещей  всех
возрастов  и размеров,  предпочитавших, по-видимому,  запах  Луны и Хельмута
больше других  и поэтому сконцентрировавшихся  только на них. Луна и Хельмут
спустились  к ручью  и  разделись. Смыв  наиболее  цепких клещей с  тел, они
уселись  на  корточки,  словно  парочка  мартышек, и  принялись  вылавливать
остальных из складок и швов своей одежды. Я спустился к ручью и объявил  им,
что еда готова.
     -- Любопытные существа  эти  клещи,-- добавил  я между прочим,--  очень
сознательные паразиты. Наукой уже давно установлено, что они всегда нападают
на   самых   неприятных   в   экспедиции  людей...   на   пьяниц,   дураков,
развратников...
     Луна и Хельмут уставились на меня.
     -- Не будет ли вам угодно,-- полюбопытствовал Хельмут,-- искупаться вон
в том водопаде?
     --Но  вы  же должны  признать, что в этом есть что-то загадочное. Ни на
ком из  наших охотников  клещей нет, а они, сказал бы  я,  довольно  хорошая
приманка  для паразитов. На  мне тоже нет.  А есть только на  вас двоих.  Вы
знаете старую пословицу о паразитах?
     -- Какую пословицу? -- недоверчиво спросил Хельмут.
     -- Рыбак рыбака видит издалека,-- сказал я и поспешил обратно в лагерь,
потому что они уже схватились за башмаки.
     На  солнце было  так одуряюще жарко, что,  поев, все  мы  вытянулись на
веранде и устроили себе сиесту. Все храпели, словно стадо свиней, а я  никак
не  мог  уснуть. Вампиры по-прежнему не шли у меня из головы. Я  был страшно
раздосадован тем, что мы не нашли их убежища, которое -- я был уверен в этом
-- находилось где-то поблизости. Конечно, я  понимал, вампиров  здесь  могла
оказаться  всего какая-нибудь  пара,  в таком случае найти в лесу их убежище
было бы в три раза труднее, чем отыскать иголку в  стоге сена. Но когда все,
бормоча и зевая, проснулись, в голову мне вдруг пришла одна мысль. Я вскочил
на ноги и  вошел в хижину. Взглянув вверх, я, к своей радости, увидел, что в
единственной  комнате хижины есть деревянный  потолок, а  это  значило,  что
между крышей и потолком должен  быть своего рода чердак. Я поспешил наружу и
на  фронтоне  крыши  действительно  увидел  квадратное  отверстие,  которое,
несомненно, вело в пространство между крышей  и потолком. Теперь-то уж я был
просто убежден, что чердак битком набит вампирами, и стал нетерпеливо ждать,
когда охотники соорудят  из стволов молодых деревьев лестницу и приставят ее
к отверстию.  Вооружившись мешком,  чтобы складывать пленников,  и  тряпкой,
чтобы предохранить руки от укусов, я торопливо взобрался  наверх. Следом  за
мной полез Хельмут, которому я поручил закрывать  вход на чердак моей старой
рубашкой.  Держа  во рту электрический фонарик, я  протиснулся на чердак.  И
сразу же обнаружил, что деревянный потолок в высшей степени небезопасен. Мне
не хотелось  обрушиться  вместе  с  потолком  в  комнату  и, чтобы увеличить
площадь  опоры, я распростерся на нем, как  морская звезда. Ползя на животе,
как краснокожий разведчик, я начал обследовать чердак.
     Первым живым существом, которое я увидел, была длинная тонкая древесная
змея. Она прошмыгнула мимо меня к отверстию, которое караулил Хельмут.
     Когда я  сообщил  ему об  этом и попросил  поймать ее,  он  скатился  с
лестницы, отпустив набор сочных австрийских ругательств. К счастью для него,
змея нашла в потолке щель, и больше мы ее не видели. Я упрямо пополз дальше,
потревожив  трех небольших скорпионов,  немедленно  бросившихся .к ближайшим
дыркам,  и восемь  больших отвратительных пауков самого волосатого вида. Эти
лишь  слегка шевельнулись,  попав в луч фонарика, и нерешительно застыли  на
месте. Но  ни малейших признаков  летучих мышей нигде не было. Не найдя даже
их помета, я был совершенно обескуражен и уже начал злиться на летучих мышей
вообще и на вампиров в частности, как вдруг луч  моего фонарика выхватил  из
темноты какое-то  существо, которое  сидело на поперечной балке и злобно  на
меня смотрело. Я тотчас забыл обо всех вампирах.
     В  светлом круге луча фонарика сидела карликовая сова -- птица размером
не больше воробья. Она глядела на меня круглыми желтыми глазами с молчаливым
негодованием  священника, который в  середине  службы  вдруг обнаружил,  что
органист пьян.  У меня есть  пристрастие к совам всех видов, а карликовых  я
любил больше всего.
     Меня, наверно,  привлекает их  крохотный рост в  сочетании  с полнейшим
бесстрашием; во  всяком случае, я решил во  что бы то ни стало  добавить эту
сову к своей  коллекции. Направляя луч фонарика  прямо ей в глаза, чтобы она
не  видела моих движений, я осторожно поднял руку и  быстро набросил  на нее
тряпку. Сова вскрикнула от негодования и дико затрепыхалась, запустив сквозь
тряпку  мне  в пальцы свои маленькие, но острые коготки. Положив  фонарик на
пол,  я  крепко  закутал  сову  в  тряпку,  сунул  за  пазуху  и ради  пущей
предосторожности  застегнулся. Потом, еще раз убедившись, что  летучих мышей
на  чердаке  нет, я стал пробираться обратно  к выходу.  С совой  за пазухой
ползти   на  животе   было  по  меньшей   мере  трудно,   и   мне   пришлось
пропутешествовать на спине. Это дало мне возможность превосходно рассмотреть
пауков. Теперь они казались мне величиной с суповую тарелку, и каждый из них
был  готов  свалиться  на   меня  при   любом  моем  неосторожном  движении.
Потрясенный их  страшным  видом,  я  старался держаться  подальше  от  самых
больших и самых волосатых. Наконец я добрался до отверстия и выкарабкался на
свет.
     К  моему  удивлению,  поимка  карликовой  совы   потрясла  и  восхитила
охотников. Я  ничего не  понимал, пока мне  не  объяснили,  в  чем  дело.  В
Аргентине  существует всеобщее поверье, что  стоит заполучить эту  маленькую
птичку -- и вам привалит счастье в  любви.  Это был ответ на вопрос, который
занимал меня вот уже несколько  недель.  В Буэнос-Айресе на  птичьем рынке я
увидел карликовую сову в клетке. Ее владелец запросил  за нее цену настолько
фантастическую, что я хохотал над ним, пока не понял, что он и в самом  деле
хочет получить такие деньги. Торговаться он отказался,  и когда я отошел, не
купив птицу, он даже бровью не повел.  Через три дня я  пришел снова, решив,
что теперь продавец будет более покладист, и узнал, что он продал свою сову,
и именно за ту цену, которую просил за нее. Это показалось  мне невероятным,
и я  никак не  мог  придумать  удовлетворительного  объяснения.  Но теперь я
понял,  что цену  мне перебил какой-нибудь  деревенский парень, домогавшийся
девичьей  любви;  мне оставалось только  пожелать,  чтобы  сова принесла ему
счастье.
     Это была наша последняя ночь в горах, и  я решил во что бы  то ни стало
поймать  вампира, если он хоть чуть-чуть поколеблет  ночной  воздух. Я  даже
решил использовать самого себя  вместо приманки.  Это,  кстати, позволило бы
мне проверить, правда ли укус вампира безболезнен, как об этом говорят.
     Когда все  отправились в свой  безвоздушный  будуар, я приготовил  себе
постель как можно  ближе к лошадям,  но не настолько близко, чтобы отпугнуть
мышей, и завернулся в пончо, оставив  одну  ступню снаружи. Я где-то  читал,
что  вампиры очень любят  человеческие конечности и особенно большие  пальцы
ног. Во всяком случае, это была единственная часть тела, которой я был готов
пожертвовать во имя науки.
     Так  я лежал  в  лунном  свете,  вглядываясь в лошадей,  а  моя  ступня
замерзала все больше и больше, и я  начал бояться, а вдруг замерзший большой
палец  человеческой ноги не  понравится вампирам. Из темного леса доносились
слабые звуки ночи, миллионы цикад без конца плотничали в подлеске,  стучали,
пилили,  ковали крошечные подковы, практиковались в игре на тромбоне, щипали
струны  арфы и  учились  пользоваться маленькими пневматическими дрелями. На
верхушках  деревьев  хрипло,  словно мужской  хор, готовящийся  к  концерту,
прочищали  свои  глотки  лягушки.  Все  (в  том числе  и  моя  ступня)  было
великолепно освещено луной, и только летучих мышей нигде не было видно.
     В конце концов у меня появилось такое ощущение, словно мою левую ступню
отправили со Скоттом на  полюс и бросили там. Я втянул ее под теплое пончо и
выставил вместо нее правую ногу. Лошади, залитые лунным  светом, тихо стояли
с  опущенными головами, изредка перемещая тяжесть тела с  одной  пары ног на
другую. Желая размять ноги, я встал и заковылял к лошадям, чтобы рассмотреть
их  при свете фонарика. Ни одну из  них не  укусили.  Я  вернулся на место и
продолжил самоистязание. Чего только я не делал, чтобы не заснуть: без конца
курил сигареты под пончо, составлял в уме в  алфавитном порядке списки  всех
южноамериканских животных, которые только приходили  мне  на ум, и когда все
это уже помогать перестало и я  начал засыпать, я стал  думать  о превышении
своего кредита в банке. Это последнее средство разгоняет сон успешнее всего.
К тому времени,  когда рассвет стал одолевать черноту неба,  сна у  меня  не
было  ни  в  одном глазу,  но зато  появилось такое чувство, будто  в  росте
национального долга виновен лишь я один. Как только стало достаточно светло,
чтобы видеть без  фонарика,  я заковылял к  лошадям, желая  осмотреть их для
успокоения  совести.  И  не  поверил своим  глазам --  шеи двух лошадей были
разрисованы  алыми  полосами  крови. Ведь я не спускал  глаз с  этих лошадей
(великолепно залитых лунным  светом) всю ночь и  дал бы голову на отсечение,
что  ни одна летучая мышь какого бы  то  ни  было вида не  появлялась  возле
лошадей и за сотню  ярдов.  Сказать,  что я  был  огорчен  -- это значило бы
выразиться слишком мягко. Мне  казалось,  что мои ноги могут  отвалиться  от
одного прикосновения  к  ним, страшно болела  голова,  и вообще я чувствовал
себя, как соня, вытащенная из норы в середине октября. Луна и Хельмут, когда
я разбудил их, решили