рый  нужен.  Ловушка  представляла  старинную
конструкцию, придуманную для поимки соколов, - нечто вроде круглой клетки, в
которую помещали для приманки либо птицу (когда охотились на  сокола),  либо
яйцо (как в данном случае). Верх клетки накрывается сеткой из  сотен  редких
нейлоновых петель; садясь на ловушку, птица застревает ногой в одной из них.
   Выждав подходящий момент, Дэйв  влез  на  дерево,  заменил  яйцо  розовых
голубей яйцом домашних и тщательно накрыл все гнездо ловушкой. Все это время
голубь сидел метрах в десяти  от  гнезда  и,  по  словам  Джона,  следил  за
происходящим без всякой тревоги и даже без особого интереса. Как только Дэйв
спустился на землю, голубь подлетел к гнезду и стал прохаживаться по веткам.
Дважды он спокойно пересек ловушку, но на третий раз все-таки  застрял.  Они
услышали, как он отчаянно хлопает крыльями, Дэвид молниеносно влез на дерево
и схватил голубя в последнюю секунду, потому что тот зацепился  всего  одним
когтем. Стали ждать дальше, через два часа прилетела голубка и  вскоре  тоже
попалась в ловушку. Торжествующие охотники  доставили  в  Блэк-Ривер  первую
истинную пару розовых голубей.
   Окрыленные успехом, они решили уделить все внимание поиску других  гнезд.
Вместе с Зозо и еще двумя помощниками продолжали прочесывать лес и за неделю
обнаружили четыре обитаемых гнезда, на которых поймали две истинные  пары  и
одну голубку для двух одиночных самцов, содержащихся в Блэк-Ривер.
   Из собранных ими яиц одно оказалось испорченным, но  в  тот  день,  когда
Джон покидал Маврикий, из двух других  яиц,  подложенных  домашним  голубям,
благополучно  вылупились  птенцы,  и  ожидался  третий.  Таким  образом,   в
Блэк-Рнвер  образовалась  жизнеспособная  колония,  дальнейшее   размножение
розовых голубей в .неволе было обеспечено.
   Джон привез на Джерси две пары и молодого голубя. Они  отлично  прижились
на новом месте. Таким образом, пока не  решена  проблема  обезьян  и  охраны
криптомериевой рощи, мы рассчитываем, что нам удастся вывести в Блэк-Ривер и
на Джерси достаточно большую популяцию, защищенную как от обезьян, так и  от
циклонов. Со временем мы сможем вернуть потомство наших голубей на Маврикий,
чтобы пополнить малочисленную дикую стаю в ее ненадежной обители.

   * * *
   После всего проделанного нами во имя спасения  угрожаемых  видов  приятно
доложить, что успехи уже есть. Родригесские крыланы произвели на  свет  двух
чудесных здоровых детенышей, которые в момент написания  этих  строк  вполне
оперились, если можно  применить  это  выражение  к  летучим  мышам.  Сцинки
Телфэра, гекконы Гюнтера и дневные гекконы с острова Круглого дали потомство
от семи до одиннадцати особей.  Надеемся,  что  вскоре  сможем  сообщить  об
успешных результатах с разведением удавчиков и  розовых  голубей.  Поскольку
символом нашего Треста служит дронт, мы особенно рады,  что  в  наших  силах
помочь многим другим угрожаемым видам с острова Маврикий, где  кончила  свое
существование эта птица.
   Если вы прочли эту книгу и получили удовольствие, если верите в  важность
того, что мы делаем  для  спасения  вымирающих  животных,  надеюсь,  что  вы
вступите в наш Трест. Взнос не так уж велик, но  он  послужит  подспорьем  в
чрезвычайно важной работе  для  спасения  многочисленных  исчезающих  видов.
Итак, прошу вас, если можете, написать мне по адресу:
   Джерсийский трест охраны диких животных,
   Джерсийский зоопарк, Поместье Огр,
   Тринити, Джерси, Нормандские острова.
   С вашей  помощью  мы  умножим  свои  усилия,  чтобы  помочь  на  редкость
своеобразным и славным тварям, описанным мной в этой книге, и не только  им,
а животным в самых разных концах земного шара.
   1 В русской номенклатуре название этого острова - Раунд, что по-английски
означает "круглый". - Прим. ред.



   Джеральд Даррелл.
   Земля шорохов


     Gerald Durrell "The Whispering Land"
     London, Hart-Davis, MaeGibbon, 1961
     Перевод с английского Д.Жукова, 1994 г
     OCR and SpellCheck: Афанасьев Владимир


ПРЕДИСЛОВИЕ
     Вызывая в памяти образы прошлого, я часто вижу равнины Патагонии... Все
объявляют  эти равнины ни на  что не годными. Описать  их  можно, перечисляя
только то,  чего  на них нет: ни жилья, ни воды,  ни  деревьев,  ни гор. Там
растут лишь немногочисленные карликовые растения. Почему же, в таком случае,
я (да только ли я) так накрепко запомнил этот безводный пустынный край?
     Чарлз Дарвин. Путешествие натуралиста вокруг света на корабле "Бигль"
     Несколько лет тому назад  я написал книгу ("Зоопарк  в моем багаже"), в
которой рассказал, как мне надоело  год за  годом путешествовать в различные
части света и собирать животных для разных зоопарков.
     Спешу добавить, что  мне  вовсе не  надоело ездить  в  экспедиции и тем
более возиться  с животными,  которых  я находил. Мне надоело расставаться с
этими животными, когда я приезжал  в Англию. Единственный выход из положения
заключался  в том,  чтобы создать собственный  зоопарк, и в книге "Зоопарк в
моем  багаже" говорится, как  я отправился в  Западную Африку собирать своих
первых животных, как я привез их домой  и наконец основал зоопарк на острове
Джерси.
     Теперь я написал  как  бы  продолжение той книги,  потому  что  здесь я
описываю,  как мы  с женой и моим неутомимым секретарем Софи отправились  на
восемь месяцев в Аргентину, с  тем чтобы  привезти  оттуда хорошую коллекцию
южноамериканских  животных  для  Джерсийского зоопарка,  и  как, несмотря на
многочисленные  препятствия, мы  с этим  справились. За эту  коллекцию самой
большой похвалы заслуживает,  безусловно, Софи. Хотя она и редко упоминается
на  страницах  этой  книги,  самые  большие  тяготы  путешествия,  очевидно,
пришлись  на   ее  долю.  Она  безропотно  оставалась   в  Буэнос-Айресе   и
приглядывала  за  нескончаемым  потоком животных,  с  которыми я то  и  дело
появлялся из разных мест. И приглядывала она за ними так, что это сделало бы
честь опытному  собирателю животных.  За это  и  за многое другое я чувствую
себя глубоко обязанным ей.

 * ЧАСТЬ ПЕРВАЯ *

ОБЫЧАИ СТРАНЫ
     По-весеннему  нарядный Буэнос-Айрес  был  хорош,  как никогда.  Высокие
элегантные здания сверкали на солнце, словно айсберги.  Вдоль  широких авеню
выстроились  джакаранды  и palo  borracho  <Пьяное дерево  (испан.)>,  с  их
странными,  бутылочной  формы,  стволами и  длинными,  тонкими  ветвями,  на
которых красовались белые и желтые цветы. Весенняя атмосфера, видно, пьянила
пешеходов,  и  они,  лавируя  между  машинами, перебегали  улицу  с  меньшей
осторожностью,  чем обычно,  а водители трамваев, автобусов и легковых машин
соревновались  в извечной буэнос-айресской игре,  стараясь  на  максимальной
скорости впритирку обогнать друг друга и при этом не столкнуться.
     Не имея склонности к самоубийству, я отказался водить машину в  городе,
и  поэтому  за  рулем  моего  лендровера,  стремительно  уносившего  нас  по
смертоносной  дороге,   сидела  Жозефина.  У  невысокой  Жозефины  волнистые
темно-рыжие  волосы,  большие  карие  глаза  и  улыбка,  как  прожектор:  на
расстоянии двадцати шагов она парализует даже самых стойких мужчин.
     Рядом   со   мной   сидела  Мерседес,  высокая,  стройная  голубоглазая
блондинка. С виду она -- сама кротость,  но это лишь маскирует железную волю
и беспощадную, почти бульдожью, целеустремленность Мерседес. Эти две девушки
были частью моей лейб-гвардии красавиц, на которую я опирался в своей борьбе
с аргентинскими чиновниками.
     В  ту минуту  мы  направлялись к массивному зданию, своеобразной помеси
Парфенона  с  рейхстагом.  В  его  громадном  чреве  притаилась  Адуана (или
таможня) -- самый страшный враг  здравого смысла  и свободы в Аргентине. Три
недели тому назад, когда  я прибыл в страну, таможенные чиновники безропотно
оставили  у меня  все  предметы,  подлежащие  обложению  высокими пошлинами:
камеры,  пленку, автомобиль и многое другое. Но  по причинам, известным лишь
всевышнему да блестящим умам Адуаны, у  меня конфисковали все сети, ловушки,
клетки и  другое,  не очень ценное,  но совершенно необходимое снаряжение. И
вот последние три недели не проходило и дня, чтобы Мерседес, Жозефина и я не
мытарились  в обширных недрах  таможенного  управления, где нас  посылали из
кабинета   в   кабинет   с   размеренностью   работы   часового   механизма,
размеренностью  до  того нудной  и  безнадежной, что мы  уже  всерьез  стали
опасаться за свою психику.
     В то время  как  Жозефина  лавировала  между разбегавшимися пешеходами,
вызывая у меня спазмы в желудке, Мерседес поглядывала на меня с тревогой.
     -- Как вы сегодня себя чувствуете, Джерри? -- спросила она.
     -- Великолепно,-- с  горечью сказал я.-- Ведь  в такое  прелестное утро
мне больше всего на свете улыбается, встав с постели, сознавать, что впереди
у меня еще целый день, который надо посвятить установлению близких отношений
с таможенниками.
     -- Ну, пожалуйста, не говорите так,-- сказала Мерседес.-- Вы же обещали
мне, что больше не будете выходить из себя. Это же совершенно бесполезно.
     --  Ну и пусть бесполезно,  дайте хоть отвести  душу. Клянусь вам, если
нас  еще раз продержат полчаса  перед кабинетом  только для того,  чтобы его
обитатель  в конце концов  сказал  нам,  что это не по его  части  и что нам
следует пройти в комнату номер семьсот четыре,  я  не буду отвечать за  свои
действия.
     -- Но сегодня мы идем к сеньору Гарсиа,-- сказала Мерседес таким тоном,
будто обещала конфету маленькому ребенку. Я фыркнул.
     -- Насколько мне помнится, за последние три недели только в  одном этом
здании мы повидались уже  по крайней  мере с четырнадцатью сеньорами Гарсиа.
Видно, клан  Гарсиа  считает таможню своей старой фамильной  фирмой.  А  все
младенцы Гарсиа  родятся  на свет с маленькой резиновой  печатью  в руках,--
продолжал  я,  распаляясь  все больше и  больше.-- А на  Рождество  все  они
получают  в  подарок  по  выцветшему  портрету  Сан-Мартина,   чтобы,   став
взрослыми, повесить его в своем кабинете.
     --  О,  Джерри,  мне  кажется, вам  лучше  остаться в машине,-- сказала
Мерседес.
     --  Как?  Лишить  себя  удовольствия  продолжать  изучение  генеалогии,
семейства Гарсиа?
     --  Ну  тогда  обещайте ничего  не  говорить,--  сказала она,  умоляюще
поглядев на меня своими глазками, синими, как васильки.--Пожалуйста, Джерри,
ни слова.
     -- Но  я же  ничего никогда и не говорю,-- запротестовал я.-- Если бы я
действительно высказал  все, что  думаю,  вся их  таможня провалилась  бы  в
тартарары.
     --А разве не вы на днях сказали, что при диктатуре вы ввозили и увозили
свои  вещи и  у вас никогда не было неприятностей, а теперь, при демократии,
на вас смотрят как на контрабандиста?
     -- Ну и  что? Разве человеку возбраняется высказывать свои мысли?  Даже
при демократии? Последние три недели мы только и делаем, что боремся с этими
умственно  отсталыми личностями  из  таможни, и ни  одна из них,  видно,  не
способна  сказать  что-либо   членораздельное,  а  может  лишь  посоветовать
обратиться к очередному  сеньору Гарсиа, который сидит дальше по коридору. Я
потерял три недели драгоценного времени, тогда как мог бы снимать и собирать
животных.
     -- Руку, руку,-- неожиданно и громко сказала Жозефина. Я высунул руку в
окно, и  мчавшаяся за нами. лавина автомобилей, скрежеща тормозами, внезапно
остановилась,  потому  что  Жозефина  уже  стремительно  бросила   лендровер
наперерез движению в боковую улицу. Позади  нас замирал вопль ярости и  были
отчетливо слышны крики: animal! <Скотина! (испан.)>
     -- Жозефина, я настоятельно прошу вас заблаговременно предупреждать нас
о ваших поворотах,--  сказал я. Жозефина обернулась  ко мне  с ослепительной
улыбкой.
     -- Зачем? -- спросила она просто.
     --  Неужели непонятно? Это даст нам возможность подготовиться к встрече
с всевышним.
     -- Но разве вы у меня хоть раз попадали в аварию?
     -- Нет, но, по-моему, это только вопрос времени.
     В  этот миг мы вновь проскочили  через перекресток со  скоростью  сорок
миль в час, и таксисту, ехавшему по поперечной улице, пришлось пустить в ход
все тормоза, чтобы не врезаться нам в бок.
     -- Ублюдок,-- невозмутимо сказала Жозефина.
     --    Жозефина!   Никогда   не   употребляйте   подобных   выражений,--
запротестовал я.
     -- Почему? -- невинно спросила Жозефина.-- Вы же употребляете.
     -- Это не довод,-- резко возразил я.
     -- Но употреблять их -- одно удовольствие, правда? -- с удовлетворением
сказала она.-- У меня их уже большой запас. Я знаю "ублюдок", я знаю...
     --  Ладно,  ладно,--  перебил  я.--  Я  верю  вам.  Но  ради  Бога,  не
употребляйте их в присутствии  своей матери, а то она не разрешит вам водить
мою машину.
     Все-таки,  думал  я,   в  помощи  красивых  молодых  женщин  есть  свои
отрицательные стороны. Правда, мало кто может устоять перед их чарами, но, с
другой стороны, слишком  уж  у них цепкая  память на крепкие англосаксонские
словечки, к которым я вынужден прибегать в минуты волнения.
     --  Руку, руку! -- опять сказала Жозефина. Мы снова помчались наперерез
движению и, оставляя позади  себя разъяренное стадо автомобилей, подкатили к
массивному и мрачному фасаду Адуаны.
     Мы вышли из Адуаны три часа спустя.  Наши мозги оцепенели, ноги ныли, и
мы упали на сиденья машины.
     -- Куда же теперь? -- спросила Жозефина безразличным тоном.
     --В бар, в любой бар, где я могу получить порцию бренди и пару таблеток
аспирина.
     -- О'кей,--сказала Жозефина, отпуская сцепление.
     --Завтра,  наверно, все  кончится  успешно,--сказала  Мерседес, пытаясь
поднять наш поникший дух.
     --  Послушайте,--   сказал   я  немного  резко,--  сеньор   Гарсиа,  да
благословит  Господь  его  синебритый  подбородок  и окропленную  одеколоном
шевелюру, помог нам, как мертвому припарки. И вы это прекрасно знаете.
     --  Нет,  нет,  Джерри. Он  обещал отвести  меня завтра  к одному очень
высокопоставленному чиновнику Адуаны.
     --Его зовут... Гарсиа?
     -- Нет, сеньор Данте.
     -- Как знаменательно! Только человек с именем Данте может выжить в этом
аду сеньоров Гарсиа.
     - Вы  чуть не  испортили все  дело. Зачем  вы  спросили, не отца ли его
портрет висит у него в кабинете? Вы же знали, что это Сан-Мартин,-- с укором
сказала Мерседес.
     -- Да, знал, но я чувствовал, что если не скажу  какую-нибудь глупость,
то мои мозги начнут щелкать, как старомодные штиблеты с резинками.
     Жозефина подкатила  к  6aрy. Мы уселись  за  столик,  стоявший  на краю
тротуара, и, прихлебывая из стаканов,  погрузились в унылое молчание. Вскоре
мне удалось стряхнуть тупое  оцепенение, которое всякий раз навевает на меня
Адуана, и я снова обрел способность говорить не только о ней.
     --  Одолжите   мне,  пожалуйста,  пятьдесят   центов,--  попросил  я  у
Мерседес.-- Мне нужно позвонить Марии.
     -- Зачем?
     -- Ладно, откроюсь вам... она обещала мне найти местечко, где  бы можно
было приютить тапира. В гостинице мне не разрешают держать его на крыше.
     -- А что такое тапир? -- поинтересовалась Жозефина.
     -- Это такое  животное, ростом  почти с  пони и  с  длинным  носом. Оно
похоже на маленького слона-уродца.
     --  Не удивляюсь,  что в  гостинице  вам не разрешают  держать  его  на
крыше,-- сказала Мерседес.
     -- Но тапир совсем еще младенец, он всего со свинью.
     -- Ну что ж, получайте свои пятьдесят центов.
     Я  нашел  телефон,  разобрался  в  сложностях  аргентинской  телефонной
системы и набрал номер Марии.
     -- Мария? Это Джерри. Как дела с тапиром?
     -- Видите ли,  мои друзья в отъезде, и у них  его пристроить нельзя. Но
мама говорит, что его можно привезти сюда и держать в саду.
     -- А вы уверены, что это будет удобно?
     -- Ну, это мамина идея.
     -- А вы думаете, она знает, что такое тапир?
     -- Да, я сказала ей, что это маленькое животное с мехом.
     -- Не совсем точное зоологическое описание. Что  же она скажет, когда я
нагряну к вам с существом величиной со свинью и почти безволосым?
     -- Раз уж  он будет здесь, то ничего  не поделаешь,-- резонно  заметила
Мария.
     Я вздохнул.
     -- Хорошо. Я завезу его сегодня вечером. Ладно?
     -- Ладно, и не забудьте захватить для него немного корму.
     Я вернулся к Жозефине и Мерседес.  Весь вид их являл собой  неутоленное
любопытство.
     -- Ну, что она сказала? -- спросила Мерседес.
     --  Сегодня ровно  в  шестнадцать ноль-ноль  мы  приступаем  к операции
"Тапир".
     -- Куда мы его отвезем?
     -- К Марии. Ее мать разрешила держать его в саду.
     -- Боже  милостивый! Ни в коем случае!  -- сказала Мерседес трагическим
тоном.
     -- А почему бы и нет? -- спросил я.
     --  Там нельзя его  оставлять, Джерри. Садик у  них совсем крошечный. И
кроме того, госпожа Родригес очень любит свои цветы!
     -- Какое отношение это имеет к тапиру?  Он будет на привязи.  Все равно
его надо куда-то девать, а это пока единственная возможность пристроить его.
     --  Хорошо,  отвезем  его  туда,--  сказала Мерседес с  видом человека,
который знает, что он прав, и не скрывает этого,-- но не говорите потом, что
я вас не предупреждала.
     -- Хорошо,  хорошо. А теперь поехали  завтракать, потому что в два часа
мне надо захватить Джеки и  заказать билеты на обратный путь. После этого мы
можем ехать за Клавдием.
     -- За каким это Клавдием? -- удивленно спросила Мерседес.
     -- За тапиром. Я окрестил его так потому, что со своим римским носом он
вылитый древнеримский император.
     -- Клавдий! -- хихикнув, сказала Жозефина.-- Ублюдок! Вот смешно!
     Итак, в четыре часа пополудни мы втащили упиравшегося тапира в машину и
поехали к Марии, купив по дороге длинный  собачий поводок и ошейник, который
пришелся  бы впору  датскому  догу. Мерседес была  права  -- садик  оказался
крошечным. Размером он был футов пятьдесят на пятьдесят -- этакая квадратная
яма, окруженная с  трех  сторон  черными стенами соседних домов, с четвертой
стороны  была верандочка с застекленной  дверью, которая  вела в апартаменты
семейства Родригес.  Из-за высоты окружающих зданий в  дворике  было  сыро и
довольно мрачно,  но госпожа  Родригес сотворила чудо, оживив его цветами  и
кустиками,  которые  неплохо  прижились  в  этой  темноватой  дыре.  Яростно
награждая Клавдия  пинками, мы протащили его через  весь  дом и  привязали в
саду  к  нижней ступеньке  лестницы. Учуяв запахи сырой земли. и  цветов, он
благодарно засопел своим римским носом и глубоко, удовлетворенно вздохнул. Я
поставил рядом с  ним миску с водой, положил груду рубленых овощей и фруктов
и  ушел.  Мария  обещала  позвонить  мне  в гостиницу утром и  сказать,  как
освоился Клавдий. Верная своему слову, она так и сделала.
     -- Джерри? Доброе утро.
     -- Доброе утро. Как Клавдий?
     -- Я  думаю, вам лучше приехать,-- сказала она тоном  человека, который
старается подсластить пилюлю.
     -- Что случилось? Он заболел? -- спросил я в тревоге.
     -- О  нет. Не заболел,--  сказала Мария замогильным голосом.-- Но вчера
вечером он  порвал свой поводок и, пока мы его искали, успел съесть половину
маминых бегоний. Я заперла его в угольном  подвале, а  мама сидит наверху  с
головной болью. Мне кажется, вам лучше приехать и привезти новый поводок.
     Проклиная животных вообще  и тапиров в особенности, я вскочил в такси и
помчался  к  Марии,  остановившись   по   пути   только  раз,  чтобы  купить
четырнадцать горшков  самых лучших бегоний. Клавдий,  припорошенный угольной
пылью,  задумчиво жевал  листочек.  Сделав  ему  внушение, я  посадил его на
новую,  более прочную  привязь,  которую, казалось,  не  оборвать было  даже
динозавру, написал для госпожи Родригес записку с  извинениями и отбыл, взяв
с Марии слово позвонить мне, как  только  что-нибудь случится. Она поз