ай  бог, чтобы мистер Кан сдержал
свое слово, - я в этом что-то сильно сомневался.
     Под вечер мы приблизились к  месту  назначения  -  затерявшейся в глуби
края ручьев  индейской деревушке с  маленькой миссионерской  школой. Оставив
главный ручей,  мы  вошли в приток  поуже,  от берега  до  берега  затянутый
плотной пеленой водяных растений. Эта зеленая лужайка была усеяна множеством
крохотных, с наперсток величиной, розовато-лиловых, желтых  и розовых цветов
на  коротеньких,  в  каких-нибудь  полдюйма  высотой, стебельках. Я сидел на
носу, и  мне  казалось, будто лодка  плавно скользит  по  зеленой,  поросшей
водорослями дорожке, и только волнообразное колыхание слоя растений у нас за
кормой говорило о том, что внизу под нами вода.
     На  протяжении  нескольких миль мы  плыли  по  этой  чудесной  дорожке,
извивавшейся  среди лесов  и  лугов, и  наконец  она  привела  нас к полоске
светлого   берега,   на   котором   росли   пальмы.   Мы   увидели   хижины,
полуспрятавшиеся  между  деревьями, и несколько каноэ, вытащенных на  чистый
песок.  Когда мы  заглушили мотор и  по инерции медленно подходили к берегу,
нам  навстречу с криками и смехом выбежала ватага совершенно голых ребятишек
с  лоснящимися  на солнце  телами. За ними шел  высокий негр; как только  мы
причалили,  он отрекомендовался  нам  школьным  учителем. Окруженный  шумной
толпой  смеющихся ребятишек, он  повел  нас по  полосе  светлого прибрежного
песка  к одной из хижин и  потом  ушел,  пообещав вернуться,  как только  мы
распакуем багаж и устроимся  на  новом месте. После  шума мотора, целый день
долбившего  нам  в  уши,  тишина  и  покой  маленькой   хижины  среди  пальм
действовали   невероятно   успокаивающе.   В   этой  блаженной   тишине   мы
распаковались и поели, и даже мистер Кан,  явно поддавшись очарованию места,
не возмущал спокойствие.
     Вскоре вернулся  школьный  учитель,  а  с  ним один  из  его  маленьких
учеников.
     -  Мальчик  желает знать,  не  купите ли вы  у него  вот это,  - сказал
учитель.
     "Это"  оказалось детенышем  енота-крабоеда, крохотным комочком  пуха  с
блестящими глазами - вылитая копия щенка чао-чао. На его морде и в помине не
было той печати меланхолии, которой суждено появиться на ней позднее. Он был
полон  задора,  вертелся,  скакал  и  не больно  кусался  своими  крохотными
молочными зубами,  размахивая, словно флагом, пушистым хвостом. Если б  даже
он был мне не  нужен, я  и тогда не  устоял  бы против  искушения приобрести
такую прелесть. На мой взгляд, он был слишком мал, чтобы жить в одной клетке
со взрослым енотом, а потому я соорудил ему отдельную, и мы водворили его на
новое  место  жительства. Туго набив животик молоком и рыбой,  он  свернулся
клубком на ворохе сухой травы, победоносно рыгнул и заснул.
     Учитель  предложил на следующее утро прийти  к нему на  урок и показать
детям изображения  требуемых  животных. По  его  словам,  у  многих  из  его
учеников  были ручные животные, с которыми  они,  может быть, расстанутся. И
еще он обещал поискать хороших охотников, которые могли бы показать нам край
ручьев и помочь при ловле животных.
     Итак,  наутро мы  с  Бобом пришли  в  школу  и  объяснили  сорока  юным
индейцам, зачем  мы к ним  пожаловали, какие животные нам нужны и какие цены
мы готовы  платить.  Все  они проявили необычайное воодушевление  и  обещали
сегодня же  принести своих питомцев, - все, за исключением одного маленького
мальчика,  который  с  взволнованным видом  начал  быстро перешептываться со
своим Учителем.
     -  Он  говорит, -  объяснил учитель, - что  у него  есть  очень хорошее
животное, только оно слишком велико и его нельзя привезти в каноэ.
     - Что это за животное?
     - Он говорит: дикая свинья. Я повернулся к Бобу.
     - Может, съездишь сегодня за ней в лодке? Боб тяжко вздохнул.
     - Ладно уж, - сказал он. - Только пусть ее как следует свяжут.
     После  полудня Боб  вместе с  мальчиком отправился  на  лодке за  дикой
свиньей, или пекари. Я дал ему  наказ покупать все стоящее, что  он увидит в
деревне индейцев, и с надеждой  стал  ждать  его возвращения. Как  только он
уехал,  начали приходить дети, и вскоре я с  головой ушел  в увлекательное и
волнующее занятие - отбор животных.
     Со  всех  сторон меня  окружали улыбающиеся индейцы и диковинные звери.
Больше всего, пожалуй,  было агути, золотисто-коричневых зверьков с длинными
тонкими ногами  и  кроличьими  мордами. Этот не особенно умный зверь до того
нервен, что закатывается в истерике, стоит лишь чуть дохнуть на  него. Затем
шли  паки, толстые,  как  поросята, шоколадного  цвета  животные  с кремовым
крапом,  собранным в полосы вдоль тела. Был тут и с пяток говорливых обезьян
саймири  и капуцинов,  скакавших на привязи  либо, как по  кустам, сновавших
вверх  и  вниз  по  своим  владельцам.  Многие   принесли  удавов,   красиво
раскрашенных   в   розоватый,   серебристый   и   рыжевато-коричневый  тона,
свернувшихся кольцами на запястьях и поясницах своих  хозяев. Кое-кто, может
быть,  удивится,  что дети выбрали  их в качестве домашних животных,  однако
индейцам  не свойствен  нелепый страх  европейцев  перед змеями. Они  держат
удавов  в своих  жилищах  и предоставляют им  полную  свободу  передвижения,
взамен змеи выполняют функции,  в  цивилизованных странах обычно возлагаемые
на кошек,  иначе говоря, уничтожают крыс, мышей и прочую  съедобную нечисть.
На мой взгляд, лучше нельзя и придумать: ведь удав куда прилежнее истребляет
крыс,  чем любая кошка, и к  тому  же более красив как декоративный элемент;
удав,  изящно,  как  это  умеют делать только змеи,  обвившийся вокруг балки
вашего дома,  ничуть  не  худшее  украшение для жилища, чем красивые  редкие
обои, и  к  тому же вы имеете то  преимущество,  что украшение само добывает
себе пропитание.
     В тот самый  момент,  когда я рассчитывался  с последним  из ребятишек,
раздался дикий звенящий хохот и мы  увидели краснохохлого дятла. Он пролетел
над поляной и скрылся в чаще леса.
     - Ой! -  вскрикнул я. - Хочу  одного такого! Разумеется, дети не поняли
моих слов, но мои жесты и просительная, умоляющая интонация говорили сами за
себя. Они засмеялись, закивали, затопали ногами и  затараторили между собой,
и это вселило в меня надежду, что дятел у меня будет.  Когда ребятишки ушли,
я принялся строить клетки для вновь приобретенных животных.  Это была долгая
работа, и к тому времени, как я ее  закончил, издали послышался слабый рокот
мотора. Лодка возвращалась, и я вышел на берег встречать Боба с пекари.
     Вот показалась лодка.  Боб и Айвен с напряженным выражением лиц  сидели
спиной  к спине  на большом  ящике,  стоявшем  на  палубе-крыше.  Вот  лодка
ткнулась  носом в  песок,  и  Боб,  не трогаясь  с  места,  просверлил  меня
взглядом.
     - Достали? - нетерпеливо спросил я.
     - Спасибо,  достали, - ответил Боб. - Как выехали из деревни, только  и
делаем, что  удерживаем ее в  этом проклятом ящике. Похоже,  ей  не очень-то
нравится  сидеть взаперти. Если  я не ослышался, речь шла о ручном животном?
Да что там, я просто отлично помню, как ты  говорил, что  она ручная. Только
поэтому я согласился за ней поехать.
     - Но ведь мальчик и вправду говорил, что она ручная.
     - Мальчик  ошибся, - холодно отозвался Боб. -  Эта  тварь, по-видимому,
страдает клаустрофобией. Мы быстро перенесли ящик с лодки на берег.
     -  Берегись,  - предупредил  Боб. -  Она уже расшатала несколько планок
сверху.
     В этот самый момент пекари подпрыгнула  в ящике, и результат был таков,
будто ящик долбанули изнутри кувалдой. Планки так и брызнули во все стороны.
В  следующую минуту ощетинившаяся, разъяренная свинья  выдралась  наружу  и,
свирепо фыркая, понеслась вскачь от берега.
     - Вот! - сказал Боб. - Я так и знал!
     На полпути  между  берегом  и деревней  пекари  повстречалась с  кучкой
индейцев  и заметалась  среди  них,  яростно  визжа и  кусая  их за ноги; ее
острые,  в полдюйма клыки  так и клацали, когда она смыкала челюсти. Индейцы
бросились  к  деревне,  свинья за ними,  мы с Айвеном за свиньей.  Когда  мы
добежали  до  деревни,  она была  пуста,  словно  вымерла,  а свинья наскоро
закусывала  какой-то снедью, подобранной под  пальмой. Мы, как нам казалось,
совершенно неожиданно нагрянули  на  нее из-за угла хижины, но она и ухом не
повела. Бросив еду, она  ринулась прямо на нас с  таким  чавканьем и визгом,
что  у  нас кровь  в жилах  застыла. Следующие несколько  мгновений прошли в
тихом  ужасе: пекари  кружила вокруг нас,  визжа и молотя челюстями,  а мы с
Айвеном прыгали как ненормальные, проявляя быстроту и грациозность под стать
любой  балерине.  В  конце концов  свинья,  решив,  что  мы  для нее слишком
увертливы, отступила в промежуток между двумя хижинами и заняла там позицию,
издевательски хрюкая в нашу сторону.
     - Обойди хижину и сторожи ее там, - задыхаясь, проговорил я. - А я буду
держать ее здесь.
     Айвен  исчез  за  углом  хижины,  и  тут  я  увидел  мистера  Кана;  он
вразвалочку  колыхал по  песку  в нашу сторону, и в голове у  меня мелькнула
злорадная мысль.
     - Мистер Кан! - позвал я его. - Вы нам не подсобите?
     - Разумеется, шеф, - просиял он. - Что от меня требуется?
     - Стойте  здесь  и  сторожите вот этот проход,  ладно?  Там  пекари, ее
нельзя выпускать. Я мигом вернусь.
     Мистер  Кан  подозрительно воззрился на  пекари, а я  добежал  до нашей
хижины, достал толстый брезентовый  мешок и тщательно обмотал  им свою левую
руку. Затем во всеоружии  вернулся на поле  битвы.  Здесь я, к своей великой
радости, увидел, что  мистер  Кан,  тяжело пыхтя, носится вокруг пальм, а на
пятках  у  него висит свинья.  К моему разочарованию,  при  виде меня пекари
сразу же прекратила преследование и снова отступила в проход между хижинами.
     - Бог ты мой! - произнес мистер Кан. - Какая свирепая свинья!
     Он уселся в тени и стал  обмахивать  себя большим красным  платком, а я
протиснулся в проход между хижинами и стал медленно подступать к свинье. Она
стояла  совершенно неподвижно  и  следила за мной,  время  от времени клацая
челюстями  и тихонько похрюкивая. Подпустив меня к  себе на шесть футов, она
бросилась в нападение. Когда  она подскочила ко мне, я правой  рукой схватил
ее за  ощетиненный загривок, а левую, обернутую брезентом, сунул ей  прямо в
пасть.  Она отчаянно заработала  челюстями,  но не смогла прокусить брезент.
Тут я передвинул правую руку с ее  загривка дальше к спине,  крепко обхватил
ее  поперек  жирного  туловища и приподнял. Почувствовав себя в воздухе, она
словно  потеряла всю свою  решимость, перестала  кусать мою руку  и  жалобно
завизжала, дрыгая своими коротенькими задними ножками.  Я отнес ее  к  нашей
хижине, подобрал для нее ящик покрепче, и вот уж пекари по уши ушла рылом  в
миску  с рублеными бананами  и молоком, фыркая  от удовольствия. Отныне  она
никогда уже не  устраивала нам таких представлений и не брала  на себя  роль
Грозы джунглей, а даже наоборот, стала  до смешного ручной. Один  только вид
миски,  из  которой  ее кормили, исторгал  у нее  экстатически  восторженное
похрюкивание,  некую чудовищную  песнь,  кончавшуюся лишь  тогда,  когда она
зарывалась рылом в  миску  и набивала  себе полный рот. Она любила, чтобы ее
чесали, и, если почесывание длилось достаточно долго, заваливалась на бок  и
лежала неподвижно, зажмурившись и сладко  похрюкивая. Мы окрестили ее Перси,
и даже Боб полюбил  ее, сильно подозреваю,  главным  образом  потому, что он
видел, как она гоняла мистера Кана вокруг пальм.
     Бедный мистер Кан! Он так  старался быть  полезным  и урвать себе  долю
славы при приобретении нового  животного, пусть даже он не принимал никакого
участия в его поимке. Но  чем  больше он скакал, колыхался и сиял  улыбками,
тем больше он нас  раздражал.  После  случая  с  Перси,  когда  ему пришлось
удирать  от нее, он  преисполнился непреклонной решимости  восстановить свой
престиж, который, он это чувствовал,  был полностью утрачен. Он всеми силами
пытался смыть с  себя  позор,  но Перси  была  постоянным,  живым, хрюкающим
напоминанием о дне, когда  он, великий  охотник Кан, был обращен  в  бегство
дикой свиньей  на глазах всего честного  народа. И вот  настал  день,  когда
мистеру Кану подвернулся  случай покрыть себя славой, и он ухватился за него
обеими своими жирными руками. Однако результат оказался весьма плачевный.
     Дело было так. Мы с Бобом провели весь день на ручьях и вернулись домой
усталые и голодные. Подходя к нашей хижине, мы  с удивлением увидели мистера
Кана, который, приплясывая, двигался по берегу навстречу нам,  в равной мере
сочась  потом  и  торжеством.  С  закатанными,  как  у  заправского трудяги,
рукавами рубахи,  в насквозь  промокших ботинках и брюках,  он с интригующим
видом что-то прятал  от нас в руке за спиной.  Трясясь всем своим животом от
несвойственной для него прыти  и искрясь  зубами  на солнце,  он, задыхаясь,
проговорил:
     - Шеф! А ну-ка, отгадайте, кого я поймал. А ну,  попробуйте. Нипочем не
отгадаете. Как раз то, что вы хотели. Вы с  ума сойдете от радости. Я обещал
вам его добыть - и вот, пожалуйста.
     С этими словами  он  протянул мне свою огромную лапу  - на  ней  лежало
что-то  бесформенное и липкое,  сплошь  покрытое  пеной. Комок  этот  слегка
трепыхался. Мы с Бобом молча глядели на него.
     - Что это? - спросил наконец Боб.
     -  Как что?  - явно  задетый, отозвался мистер Кан. -  Это  один из тех
плотников, которых мистер Даррелл так хотел иметь.
     - Что такое? - вскрикнул я. - А ну-ка, разрешите взглянуть.
     Мистер Кан вложил странный предмет в мои руки, и он очень прочно прилип
к  ним. При  ближайшем  рассмотрении оказалось,  что  он  действительно  был
некогда птицей.
     - Что с ней случилось? - спросил я.
     Мистер Кан объяснил. Дятел по каким-то  одному  ему известным  причинам
залетел днем  в  нашу  хижину, и мистер Кан  с величайшим  присутствием духа
ринулся ловить его сачком. Он гонялся за ним так, что у бедной  птахи голова
кругом пошла. Наконец удачным ударом мистер Кан сбил дятла, но, на его беду,
у  нас  в  хижине  стоял  большой  кувшин  с  патокой,  и  дятел  с  роковой
неумолимостью  угодил  прямо  в него. Ничтоже  сумнящеся, мистер Кан  выудил
птицу из кувшина и  понес ее, капающую  патокой с каждого перышка,  к ручью,
где  принялся энергично оттирать  и отмывать ее с помощью  карболового мыла.
Предмет, лежавший у меня на ладони и похожий на кусок тающего медового сота,
весь покрытый розовой пеной, был очень  красивой  птицей до того, как мистер
Кан  приложил  к  ней  руку. Уму непостижимо,  как  она  прожила  так долго;
бедняжка  скончалась  у  меня  на  ладони,  в  то  время  как  мистер Кан  с
торжествующим видом заканчивал  свой рассказ. Когда я сказал, что его добыча
уже труп,  и  труп весьма неприглядный, он пришел в страшное  негодование  и
уставился на птицу  с  таким видом, будто  она нарочно, назло ему залетела в
кувшин   с   патокой.   Следующие  два  дня,  уязвляемый   нашими  недобрыми
замечаниями, он,  крадучись, ходил по хижине с сачком в руке,  надеясь,  что
ему снова представится случай отличиться, но второй дятел так и не появился.
С  тех  пор,  когда  надо  было заткнуть  рот мистеру Кану,  стоило  завести
разговор о дятлах и пекари - и он делался необыкновенно молчалив.

        ГЛАВА ВОСЬМАЯ
     ЖАБА С КАРМАШКАМИ

     Пожалуй, половину  всего  времени, что  мы пробыли  в  краю  ручьев, мы
провели на воде. В сущности говоря, мы  и жили-то на острове, со всех сторон
окруженном сетью ручьев самой различной  ширины и глубины, переплетавшихся в
сложную систему водных путей. Вот  и  выходило, что  обследовать окрестности
можно было только  по воде. Днем мы  уезжали в длительные поездки в  дальние
индейские  поселения, а  вечером  обшаривали ручьи вокруг деревни в  поисках
ночных животных.
     Очень скоро  мы обнаружили, что  водные дороги  окрест кишат детенышами
кайманов  трех  различных  видов.  В  длину они  были  от  шести  дюймов  до
трех-четырех  футов  и,  следовательно,  как нельзя лучше  устраивали  нас в
качестве пополнения  зверинца. Мы  нашли, что ловить их лучше всего ночью  с
помощью фонаря: днем они  слишком осторожны и не подпускают человека близко,
ночью же их можно ослепить ярким  светом.  На ночную охоту  мы  отправлялись
после обеда,  когда вода  в тихих, безмолвных ручьях  еще  хранила солнечное
тепло.  Гребец-индеец  сидел  на  корме,  мы  с  Бобом,  с  трудом  сохраняя
равновесие, располагались на носу с фонариком, несколькими прочными  мешками
и длинной палкой с петлей на конце. Молча плыли мы по ручью, пока сноп света
от  фонаря  не  выхватывал  из  темноты  пару огромных  рубинов,  лежащих на
подстилке из водяных растений и листьев лилий, окаймлявших берега. Яростными
жестами мы указывали гребцу направление, и он,  без всплеска погружая в воду
весло,  медленно  и плавно толкал каноэ по полированному зеркалу воды, будто
улитка ползла по оконному  стеклу. Чем ближе мы подбирались  к  паре горящих
глаз, тем медленнее  становилось наше продвижение.  Вот  уж  считанные  футы
отделяют нас от водяных растений,  из-за которых выглядывает голова каймана.
Все  время светя ему  прямо  в глаза, мы дюйм за  дюймом  опускаем  петлю  и
осторожно накидываем ему на шею. Процедура эта требует немалой сноровки, но,
раз  освоенная,  дается  уже  без  труда.  Как  только  петля  заводится  за
выпученные глаза,  мы  рывком поднимаем палку, и кайман пулей выскакивает из
водорослей,  бешено извиваясь и  тоненько похрюкивая,  совсем как поросенок.
Разумеется, охота  не всегда  бывала  удачной: порой гребец  не  рассчитывал
скорость, и нос каноэ касался края водорослей, слегка морщиня водную  гладь.
Раздавался  громкий  всплеск,  и  голова  каймана исчезала,  а  на  ее месте
оставалась  лишь рваная  дыра в переплетении  водорослей с  мерцающей в  ней
водой.
     Однажды  вечером  нам очень повезло, и мешки быстро наполнились. Со дна
каноэ  неслось  такое  хрюканье  и  пыхтение,  что  дальнейшая  охота  стала
невозможна. Поскольку  время было еще не позднее, решено было отослать каноэ
с уловом в деревню, а самим остаться и ждать. Каноэ со  своим  шумным грузом
уплыло в  деревню,  а мы с Бобом, высадившись на удобном травянистом берегу,
медленно побрели вдоль кромки воды, разыскивая лягушек.
     Принято считать,  что  лягушка  везде лягушка и  что  лягушка  в  Южной
Америке ничем не отличается от своих европейских собратьев. Но это далеко не
так.  Лягушки,  как и другие животные, разнятся от страны  к  стране,  являя
величайшее  разнообразие  форм,  размеров,  расцветок  и  повадок.  В  Азии,
например, водятся так называемые  летающие лягушки. Это большие, живущие  на
деревьях животные с удлиненными  пальцами, соединенными широкой  перепонкой.
Полагают,  что,  когда  лягушка перескакивает с дерева на дерево, она широко
растопыривает  пальцы,  так  что  перепонки натягиваются  и,  словно крылья,
позволяют   ей   планировать.   В   Западной   Африке   водятся   гигантские
лягушки-голиафы, они  достигают двух футов в длину и могут съесть крысу, а в
Южной Америке есть лягушки-лилипуты,  которые  свободно  умещаются на  ногте
мизинца. Бока и лапы самца волосатой лягушки, которая родом тоже из Западной
Африки, покрыты  как  бы толстым слоем волос, во всяком случае так кажется с
первого взгляда, на самом  же деле это не волосы,  а тончайшие, словно нити,
выросты кожи. Есть у них и втягивающиеся, как у кота, когти. Что же касается
расцветки,  то  лягушки,  пожалуй,  единственные  животные,  которые   могут
серьезно соперничать в  этом  отношении  с птицами: лягушки  бывают красные,
зеленые, золотистые, синие, желтые  и черные,  а  их узоры могли  бы сделать
состояние любому художнику-декоратору. Но поистине  замечательные достижения
лягушки   показывают   в  пестовании  своего   пото