ского  младенца,  только  он еще  несравненно трогательнее. Женщины,
приходившие  к нам,  просто таяли, глядя  на  маленьких  обезьянок,  ласково
ворковали,  и  материнская любовь  переполняла  их  до  краев. Одна  молодая
женщина  приходила  в зверинец  несколько  раз, и  ее так  потрясло жалобное
выражение на  лицах маленьких обезьян, что она  довольно  неразумно решилась
прочитать  мне  нотацию: мол,  жестоко  отнимать бедных крошек  у матерей  и
заточать в клетки.  Она  весьма поэтично распространялась на тему о радостях
свободы и  о том, сколь беззаботное счастливое  существование предстояло  бы
этим крошкам на верхушках деревьев, а  между тем по моей вине им  приходится
изведать все ужасы заточения.
     В  то  утро  местный  охотник  принес мне  обезьяньего  детеныша,  и  я
предложил: раз уж  молодая леди оказалась  таким знатоком жизни  обезьян  на
верхушках деревьев, не поможет ли она мне в  небольшом деле, которого  никак
не миновать,  когда берешь в зверинец  новую  обезьяну? Молодая особа охотно
согласилась - видно, сразу представила себя в роли некоей доброй самаритянки
при моих обезьянах. А  небольшое дело заключалось, попросту  говоря,  в том,
чтобы избавить обезьянку от внутренних  и внешних паразитов. Я объяснил это,
и  молодая  леди  удивилась: ей  и в голову не приходило, сказала она, что у
обезьян бывают паразиты - кроме обыкновенных блох, конечно.
     Я  принес  корзиночку,  в которой  доставили  обезьянку,  вынул  оттуда
немного  помета,  разложил  его  на  чистом  листе  бумаги  и  показал  моей
новоявленной помощнице, какое там количество остриц. Тут  она как-то странно
примолкла. Потом  я принес обезьянку: это  была белоносая мартышка, поистине
очаровательное существо  - шерсть вся черная, только  манишка белая,  да  на
носу  сверкает белое  пушистое  пятнышко  в  форме  сердца.  Я  осмотрел  ее
крохотные  руки  и ноги, длинные пальцы  и  нашел ни много  ни  мало - шесть
удобно  пристроившихся  тропических песчаных блох. Эти  мельчайшие насекомые
внедряются в кожу рук и ног, особенно под ногти, где кожа мягче, и там едят,
жиреют  и растут до тех пор, пока  не станут величиной со спичечную головку.
Тогда они откладывают яички и  погибают; в должный срок из яичек вылупляются
новые  блохи  и с  успехом  продолжают  дело, начатое  родителями.  Если  не
схватиться вовремя и не начать  лечить зараженную  блохами обезьянку в самом
начале,  она  может  потерять  сустав пальца,  а  в  особо  тяжелых  случаях
разрушаются все  пальцы на ногах или на руках, потому что  блохи все  глубже
проникают под кожу  и размножаются до тех пор, пока не съедят свою обитель -
остается  только  мешочек  кожи, наполненный гноем.  У  меня  несколько  раз
заводились эти блохи на ноге,  и я  могу засвидетельствовать, что  это очень
больно, даже мучительно. Все это я постарался как мог подробнее и  нагляднее
объяснить   моей  помощнице.  Потом  взял  тюбик  обезболивающего  средства,
заморозил пальцы маленького  обезьяныша на руках и на ногах и стал извлекать
у  него из кожи блох стерильной иглой и дезинфицировать ранки, которые после
этого  оставались.  Обезболивающее   оказалось  отличным,  обезьянка  сидела
спокойно, а ведь операция эта очень болезненная.
     Когда с  блохами было покончено, я ощупал хвост обезьянки сверху донизу
и  обнаружил две припухлости в форме сосисок,  каждая длиной с первый сустав
моего  мизинца и  примерно  такой же  толщины. Я  показал их моей помощнице,
потом  раздвинул  в  этих  местах  шерсть,  и   она   увидела  круглое,  как
иллюминатор, отверстие в  конце  каждой припухлости. Заглянув внутрь,  можно
было увидеть, что внутри шевелится какая-то  белая гадость. Тут я объяснил в
самых ученых выражениях, что некая  лесная  муха откладывает  яички в шерсть
различных животных и когда вылупляется личинка, она вгрызается в тело своего
домохозяина и живет там, причем жиреет,  как свинья в хлеву,  а воздух  в ее
жилище  поступает через эти "иллюминаторы".  Когда  же она, наконец, выходит
оттуда,  чтобы  превратиться  в муху,  у домохозяина в  теле  остается  дыра
толщиной в сигарету, и дыра эта обычно становится гноящейся язвой. Я показал
моей помощнице (которая к  тому времени совсем побледнела), что вытащить эти
личинки невозможно.
     Я снова взял  в  руки  иглу, раздвинул шерсть  и показал молодой  особе
личинку, лежащую в  своем  укрытии, точно  крохотный  аэростат  заграждения;
однако,  едва ее  коснулась игла, личинка тотчас сложилась  гармошкой, затем
сжалась  в   сморщенный  шарик  и  скользнула  подальше,  в   самую  глубину
мартышкиного хвоста.  Тогда я показал моей помощнице, как  все-таки  извлечь
такую личинку - это мой собственный способ:  сунул в отверстие кончик тюбика
с  обезболивающим  средством,  выдавил  туда  немного  жидкости,  и  личинка
замерла.  не в силах больше двигаться.  Теперь я  слегка расширил  отверстие
скальпелем,  воткнул в личинку иглу  и  вытащил ее из убежища.  Не  успел  я
вытащить эту сморщенную,  белую  мерзость из ее окровавленного укрытия,  как
моя  помощница  внезапно  и  стремительно  покинула  меня.  Я извлек  вторую
личинку, продезинфицировал зияющие отверстия, которые после  них остались, и
догнал  молодую  леди  уже  на другом конце лагеря.  Она объяснила мне,  что
опаздывает   на   званый  обед,   поблагодарила   за  чрезвычайно  интересно
проведенное утро, распрощалась  -  и больше мы ее никогда  не видели. На мой
взгляд, весьма  прискорбно,  что люди не  дают  себе  труда узнать  получше,
каково живется зверю  в джунглях, -  тогда бы они меньше пустословили о том,
как жестоко держать животных в неволе.
     Едва ли не самой очаровательной  среди наших обезьянок оказался детеныш
усатой мартышки,  которого добыл Смит, когда ходил на  охоту в глубь страны.
Таких крохотных мартышек я еще не видывал: если бы не длинный изящный хвост,
она   вся  преспокойно  уместилась   бы  в   чайной   чашке.   Спина  у  нее
зеленовато-серая,  манишка  белая,  на  щеках-ярко-желтые  пятна.  Но  самое
примечательное - лицо: по всей верхней губе тянется широкая волнистая совсем
белая  полоска, и  кажется,  будто у обезьянки  солидные седые  усы.  Рот  у
детеныша  не  по  росту огромный  - в него легко влезла  соска  бутылочки  с
молоком.
     Презабавно  было видеть, как кормится  этот крохотный  усатый звереныш:
когда ему приносили бутылочку,  он кидался к ней, пронзительно повизгивая от
радости,  плотно обхватывал бутылку  ногами и  руками и  так и лежал, закрыв
глаза,   и  изо  всех  сил  тянул  молоко.  Выглядело  это  так,  будто  его
вскармливает большой  белый  дирижабль  -  ведь  сам  он  был  втрое  меньше
бутылочки.  Детеныш оказался  очень смышленым, и  мы вскоре научили его пить
молоко  из  блюдца. Малыша приносили  и сажали  на  стол; завидев блюдце, он
впадал в  настоящую истерику от волнения, трясся, дергался и визжал что есть
силы. Как только блюдце ставили перед ним, он кидался в него головой вперед,
точно  нырял,  погружал  в  молоко  всю рожицу  и высовывался, только  чтобы
глотнуть  воздуха,  когда  уже не мог  больше не дышать. Иногда жадность его
одолевала, и он оставался без воздуха слишком  долго - тогда  на поверхности
молока появлялись  пузыри, а уж потом выныривала физиономия; детеныш кашлял,
отфыркивался,  брызгая молоком на стол  и на  самого себя.  Порой  во  время
кормежки он вдруг решал,  что  я стою рядом с единственной целью  -  улучить
минуту и отнять у него блюдце: тогда он издавал яростный вопль и срывал  мой
коварный  замысел  очень простым способом: подпрыгивал  высоко  в воздух,  с
громким всплеском приземлялся  в  самой середине  блюдца и  оставался сидеть
тут, торжествующе сверкая на меня глазами. Во  время  еды он  ухитрялся  так
залить молоком всю физиономию,  что  уже не разобрать было, где начинались и
где кончались его  усы, а стол выглядел так, будто  на нем доили здоровенную
корову.
     Самыми  трудными  характерами  в  нашем  собрании  обезьян  отличались,
несомненно, два шимпанзе - Мэри и Чарли. Прежде чем попасть к нам, Чарли был
любимцем одного  плантатора и оказался уже довольно ручным. Маленькая рожица
его,  вся  в  морщинах, казалась бесконечно печальной,  карие глаза смотрели
кротко;  всем  своим  видом  он  словно говорил,  что  мир к  нему жесток  и
несправедлив, но он  всем прощает и не жалуется. Однако эта видимость уныния
и  скорби  -  чистейший  обман: на  самом деле  Чарли  отнюдь не  обиженная,
непонятая обезьяна, а самый настоящий уличный хулиган -  мальчишка, лживый и
хитрый.
     Мы каждый день выпускали его из клетки  погулять, и он бродил по  всему
лагерю с  лучезарно-невинной  миной, стараясь усыпить  нашу  бдительность  и
уверить нас в чистоте своих намерений. А потом как  бы случайно  подходил  к
столу, где разложена пища, быстрый взгляд вокруг - не видит ли кто?-и хвать!
В руке  у  Чарли самая большая связка бананов, и он уже мчится  к ближайшему
дереву. Если за ним гнались, он  бросал бананы и останавливался. Его ругали,
а  он  сидел  в  пыли  и  скорбно  глядел на своего  обидчика  -  воплощение
оскорбленной невинности!  Сразу  видно: его понапрасну заподозрили в гнусном
преступлении, но он чересчур благороден и не станет оправдываться, раз уж вы
до  того тупы,  что сами  не понимаете,  сколь  нелепа  и  несправедлива эта
напраслина.  Попробуйте  помахать  у  него  перед носом  украденной  связкой
бананов, и он взглянет на вас слегка удивленно и чуть брезгливо.  Дескать, с
чего вы взяли, что он украл эти бананы? Неужели вы не знаете, что он терпеть
не может бананов? Никогда за всю его жизнь  (посвященную благотворительности
и самоотречению) у него не появилось ни  малейшего  желания хотя бы отведать
эти мерзкие  фрукты, а уж о том, чтобы их украсть, он  и помыслить  не  мог.
Когда  мы кончали  ему  выговаривать,  Чарли  поднимался  с  земли,  глубоко
вздыхал,  бросал  на  нас  взгляд,  в  котором   сострадание  смешивалось  с
отвращением,  и  вприпрыжку  отправлялся  на  кухню  взглянуть,   нельзя  ли
что-нибудь стащить и там. Чарли был совершенно неисправим, а мордашка у него
была столь  выразительная, что он  мог поддерживать нескончаемые разговоры и
для этого вовсе не нуждался в членораздельной речи.
     Мэри - подружка Чарли  - отличалась совсем другим  характером. Она была
старше Чарли и много крупнее, ростом с двухлетнего ребенка. Прежде чем мы ее
купили, она побывала в  руках торговца из племени хауса, и,  наверно, там ее
дразнили и  вообще плохо с  ней  обращались:  должно  быть,  именно  поэтому
вначале обезьянка сидела  мрачная и  злобная,  и мы уже  начали тревожиться,
удасться ли нам в конце концов завоевать ее доверие  - ведь она научилась не
доверять ни одному  человеку, будь то черный  или  белый. Однако после того,
как несколько месяцев  ее хорошо кормили и ласково  с ней обращались, она, к
великой нашей радости, совсем  преобразилась: теперь это была очаровательная
шимпанзе,  неизменно  веселая   и  наделенная  редкостным   чувством  юмора.
Светло-розовая  мордочка  се  казалась  глуповатой, а  живот  был  толстый и
круглый,  как барабан. Она напоминала толстушку-официантку  в  баре,  всегда
готовую  громко расхохотаться над  какой-нибудь непристойной шуточкой. Когда
Мэри  узнала  нас  получше и  научилась  нам  доверять, она придумала фокус,
который  явно  считала  очень потешным.  Она откидывалась  на  перекладине в
клетке, с трудом удерживая  равновесие, и обращала ко мне самые неподходящие
части тела. Теперь мне полагалось нагнуться поближе и изо  всех сил дунуть -
тут  Мэри  визгливо хохотала и скромненько прикрывалась руками. Потом лукаво
взглядывала  на нас поверх толстенького  брюшка, убирала руки и ждала, что я
еще  раз  посмешу ее тем же способом. Мы  называли это "обдувать бесстыдницу
Мэри",  и сколько бы раз  в день  ни  повторялась эта  шутка,  обезьяне  она
никогда не  приедалась: Мэри  запрокидывала  голову, широко  раскрывала рот,
обнажая розовые десны и белые зубы, и прямо-таки заходилась от хохота.
     Хоть Мэри и относилась к нам со Смитом и ко всем нашим помощникам очень
нежно,  она  никогда не  забывала, что у  нее есть зуб против  африканцев, и
вымещала свою вражду на всех чужих, которые появлялись в лагере. Она зазывно
им улыбалась, била себя в грудь или крутила сальто - она была готова на все,
лишь  бы  привлечь  их  внимание.  Разнообразными  уловками  она  заманивала
посетителя  все  ближе  к  клетке  и  казалась  ему  воплощением  веселья  и
доброжелательности, а  сама  зоркими  глазами  точно  определяла расстояние.
Внезапно сквозь прутья высовывалась длинная, сильная  рука, слышался громкий
треск рвущейся  ткани, испуганный вопль застигнутого врасплох гостя - и  вот
уже Мэри торжествующе пляшет в клетке,  размахивая разорванной рубашкой  или
фуфайкой,  которую  сорвала  со своего  восторженного поклонника. Силой  она
обладала  необыкновенной, и  мне  пришлось  истратить кругленькую  сумму  на
возмещение  убытков  от  ее шалостей, поэтому вскоре я  переставил ее клетку
так, чтобы Мэри не могла больше развлекаться подобным способом.
     Обезьянник  шумел  непрерывно весь  день,  но  ближе  к  вечеру,  около
половины  пятого, шум  нарастал настолько, что  не  выдерживали  даже  самые
крепкие нервы:  в это  время обезьянам  давали  молоко.  Часа  в  четыре они
начинали проявлять нетерпение  - принимались прыгать и  скакать  по клеткам,
крутили сальто или прижимались лицом к прутьям и жалобно  повизгивали. А как
только появлялись  чистые  миски  и  огромные  керосиновые бидоны  с  теплым
молоком, солодом, рыбьим жиром, сахаром и кальцием,  все клетки захлестывало
волнение и  нарастающий гомон совсем оглушал. Шимпанзе протяжно ухали сквозь
губы   и  стучали  по  стенкам   клетки  кулаками;  дрилы  выкрикивали  свое
пронзительное  "ар-ар-ар-ар-иририп!", точно крохотные  пулеметы; белоносые и
усатые  мартышки  тихонько   посвистывали   и   совсем  по-птичьи   издавали
переливчатые трели;  красные мартышки  плясали, как сумасшедшие балерины,  и
заунывно  кричали  "прруп!  прруп'".  а  красавцы  гверецы  с  развевающейся
черно-белой гривой строго  и повелительно звали: "Арруп! Ар-руп, йи, йи, йи,
йи!" Мы двигались вдоль  клеток,  вталкивали  в них миски с  молоком,  и шум
понемногу стихал: под конец слышалось уже только  похрюкивание, чмоканье  да
изредка случайный кашель, если  молоко  попадало  не в то  горло.  Опустошив
миски,   обезьяны  взбирались  на  свои  жердочки  и  сидели   там,  выпятив
раздувшиеся  животы, и время от времени громко, удовлетворенно рыгали. Через
некоторое  время  все  они  спускались вниз  на  пол,  осматривали  миски  и
убеждались, что в  них нет больше молока; иногда они даже поднимали  миски и
оглядывали донышко  с обратной стороны  - нет  ли там каких-нибудь остатков.
Потом  они  обычно  свертывались  калачиком  на  своих  шестах  и  впадали в
блаженное состояние оцепенения в  лучах вечернего солнца - и тогда на лагерь
нисходили мир  и  покой.  Особенно  мне нравится  в обезьянах  то,  что  они
совершенно  чужды  условностей и  делают  все, что  им  придет в голову,  не
испытывая  ни  малейшего  смущения.  Они  обильно  мочились  или  опорожняли
кишечник и, нагнувшись, следили  за  тем, как это происходит,  причем  на их
физиономиях  отражался  живейший  интерес.  И  спариваются  они,  нимало  не
стесняясь глазеющей публики. Я сам  слышал, как смущенные  зрители  называли
обезьян  грязными,  непристойными  животными,  потому  что  они  простодушно
отправляют свои  естественные потребности,  не интересуясь - смотрят  на них
или нет, и, право  же,  не  могу понять,  с какой  стати люди возмущаются. В
конце концов,  это  мы,  с  нашим высшим  разумом,  решили,  что  совершенно
естественные потребности нашего организма - нечто грязное и  неприличное,  а
обезьяны не разделяют нашу точку зрения.

ГЛАВА ПОСЛЕДНЯЯ,. в которой мы "ехать хорошо"

     Последние несколько дней перед тем, как мы со своим зверинцем ступим на
борт  парохода, который  отвезет  нас  обратно  в Англию, всегда оказываются
самыми лихорадочными  за  всю поездку. Предстоит  сделать тысячу дел: нанять
грузовики, укрепить  клетки, купить и упаковать в корзины  великое множество
пищи для зверей - и ведь все это сверх обычной работы по уходу за ними.
     Едва ли не больше всего нас заботили сони-летяги. Наша колония с каждым
часом таяла, в ней осталось всего-навсего четыре зверька  и мы решили во что
бы то  ни  стало  довезти их до Англии.  После сверхчеловеческих  усилий нам
удалось  заставить их есть наряду с орехами масличной пальмы  плоды авокадо.
На этой диете  они как будто  чувствовали себя совсем недурно.  Я решил, что
если мы возьмем  с собой  три десятка авокадо различной зрелости, от  вполне
спелых до зеленых, их должно хватить на  все путешествие  и даже еще немного
останется  на  первое  время  в  Англии,  пока  летяги  свыкнутся  с  новыми
условиями. Итак, я позвал Джейкоба и велел ему  достать поскорей три десятка
авокадо. К моему изумлению, он посмотрел на меня как на сумасшедшего.
     - Авокадо, сэр? - переспросил он.
     - Да, авокадо, - подтвердил я.
     - Я не могу его достать, сэр, - горестно сказал Джейкоб.
     - Не можешь достать? Почему же?
     - Авокадо, он кончится, - беспомощно пояснил Джейкоб.
     - Кончились? Как это кончились? Я же не на кухню тебя посылаю, сходи на
базар и купи.
     - И на базар он тоже кончился, сэр, - терпеливо объяснил Джейкоб.
     И вдруг я понял, что он пытается мне  втолковать: сезон авокадо прошел,
их  больше  нигде нельзя достать. Придется мне  пуститься  в путь без запаса
фруктов для моих драгоценных летяг.
     "Как это на них похоже! - подумал я  с горечью.  -  Уж  начали  наконец
что-то есть, так выбрали именно то, чего больше нельзя раздобыть!" Как бы то
ни было,  без этих плодов мне не  обойтись, и за те несколько дней, что  еще
оставались в  нашем распоряжении, я собрал всех  своих помощников и велел им
прочесать  окрестности -  может,  где-нибудь  все-таки отыщутся  авокадо.  К
самому нашему отъезду нам  удалось наскрести несколько маленьких, сморщенных
плодов, и это было все.  Этими почти  высохшими остатками фруктов предстояло
прокормить моих драгоценных летяг до самой Англии.
     От нашего лагеря до побережья было около двухсот миль, и для  перевозки
зверинца нам понадобились три грузовика и небольшой  фургон. Ехали мы ночью,
чтобы животным было  не  так жарко, и  на этот  переезд у нас  ушло два дня.
Более  тяжкого путешествия мне не припомнить.  Каждые  три часа  приходилось
останавливаться,  вытаскивать все ящики  с лягушками и поливать  их холодной
водой,  чтобы  лягушки  не  высохли. Дважды  в ночь  надо  было делать более
длительные остановки и поить детенышей из бутылочек теплой молочной  смесью,
которая была  заранее  приготовлена  в термосах.  А  с  рассветом  надо было
поставить грузовики в стороне от дороги, в тень огромных деревьев, выгрузить
на траву все клетки до единой, каждую вычистить и накормить каждое животное.
Наутро  третьего дня  мы  добрались  до  маленькой  гостиницы на  побережье,
которую заранее предоставили  в наше распоряжение: здесь снова  пришлось все
распаковать, вычистить клетки и накормить зверей, и уж только после этого мы
без сил вползли в дом, немного поели и рухнули  в постель. Но в тот же вечер
стали  толпами  стекаться  любопытные  с местной  банановой плантации  -  им
непременно  хотелось поглядеть  на наших животных, и, сонные, полумертвые от
усталости,  мы  вынуждены  были  водить  экскурсии, отвечать  на  вопросы  и
соблюдать хоть какую-то вежливость.
     - Вы едете тем пароходом, что стоит сейчас в порту? - спросил кто-то.
     - Да, - сказал я, подавляя зевок. - Завтра отплываем.
     -  Бог ты  мой! В таком случае вас можно только пожалеть, - сказали мне
весело.
     - Вот как? Почему же?
     - Капитан - настоящий варвар, дружище, и терпеть не может животных. Это
уж  то