ни, ббудете ссмеяться, яя нникогда ббольше  нне  ббуду  с
ввами бболтать, - сказал Билл. - Это бббезумие, но  я  клянусь,  я  это  нне
ввыдуммал. Это ппо-настоящему сслучилось.
   - Мы не будем смеяться, - сказал Бен. Он посмотрел на других. - Верно?
   Стэн покачал головой. То же сделал Ричи.
   Эдди хотел сказать: "Да, будем, мы будем  смеяться  до  потери  пульса  и
говорить, что ты действительно  ненормальный,  так  что  не  лучше  бы  тебе
заткнуться прямо сейчас?" Но, конечно, он не мог сказать  ничего  подобного.
Это был в конце концов Большой  Билл.  Он  покачал  головой,  чувствуя  себя
несчастным. Нет, я не  буду  смеяться.  Никогда  в  жизни  ему  не  хотелось
смеяться меньше, чем сейчас.
   Они сидели вокруг запруды, которую Бен научил их делать, переводя  взгляд
с лица Билла на лужу, которая все ширилась, а вслед за нею ширилось  болото,
а затем снова на лицо Билла. Они тихо слушали, а он рассказывал  им  о  том,
что случилось, когда он  открыл  альбом  фотографий  Джорджа,  как  школьная
фотография  Джорджа  повернула  голову   и   подмигнула   ему,   как   книга
закровоточила,  когда  он  бросил  ее  через  комнату.  Это  было   длинное,
мучительное повествование, и ко времени, когда он  закончил,  лицо  у  Билла
было красное и он обливался потом. Эдди никогда не слышал, чтобы он заикался
так ужасно.
   Наконец история была рассказана. Билл посмотрел на них и удовлетворенный,
и испуганный. Эдди увидел похожее выражение на лицах Бена, Ричи и Стэна. Это
был торжественный,  благоговейный  страх.  И  ни  капельки  недоверия.  Эдди
страстно захотелось вскочить  на  ноги  и  закричать:  "Что  за  сумасшедшая
история! Ты ведь не веришь этой сумасшедшей истории, правда, и даже если  ты
веришь, ты не веришь, что мы  верим  ей,  правда?  Школьные  фото  не  могут
подмигивать! Книги не могут кровоточить! Ты не в своем уме. Большой Билл!"
   Но он не смог бы  сказать  такое,  потому  что  выражение  торжественного
страха было и на его собственном  лице.  Он  не  мог  этого  видеть,  но  он
чувствовал.
   - Иди-ка сюда, парень, - шептал хриплый голос. - Я сдую тебя. Иди сюда!
   - Нет, - простонал Эдди. - Пожалуйста, уходи, я не хочу об этом думать.
   - Возвращайся сюда, парень.
   И теперь Эдди видел что-то еще - не на лице Ричи, он так не думал,  а  на
лице Стэна и Бена наверняка. Он знал, что произошло; знал, потому что  такое
же выражение было на его собственном лице.
   Узнавание.
   Я тебя сдую.
   Дом под номером  29  по  Нейболт-стрит  был  сразу  же  за  сортировочной
станцией Дерри. Он был старый, заколоченный досками, крыльцо вросло в землю,
лужайка вокруг заросла  травой.  Старый  трехколесный  велосипед,  ржавый  и
опрокинутый, спрятался в высокой траве, одно колесо торчало под углом.
   Но по левую сторону крыльца на лужайке было обширное пятно голой земли  и
можно было увидеть грязные окна подвала, врезанные в  осыпающееся  кирпичное
основание дома. В одном из  этих  окон  Эдди  Каспбрак  шесть  недель  назад
впервые увидел лицо прокаженного.

6

   По воскресеньям, когда Эдди не с кем  было  играть,  он  часто  ходил  на
сортировочную станцию. Без всякой причины; просто любил туда ходить.
   Он обычно ехал на своем велосипеде по Витчем-стрит, а затем, срезая путь,
сворачивал на северо-запад по  дороге  ј2,  пересекавшей  Витчем.  Церковная
школа стояла на углу дороги  ј2  и  Нейболт-стрит  -  примерно  в  миле  или
несколько дальше. Это было ветхое, но аккуратное деревянное здание с большим
крестом наверху и словами  "ПОЗВОЛЯЮ  МАЛЕНЬКИМ  ДЕТЯМ  ПРИХОДИТЬ  КО  МНЕ",
написанными над парадной дверью  позолоченными  буквами  высотой  два  фута.
Иногда по  воскресеньям  Эдди  слышал  изнутри  музыку  и  пение.  Это  была
евангелистская музыка, но казалось, там играет Джерри Ли Льюис, а  вовсе  не
постоянный церковный пианист. Музыка звучала не очень религиозно, хотя в ней
было что-то вроде: "прекрасного Сиона" и "окропления кровью агнца" и "какого
друга мы имеем в Иисусе". Чтобы так божественно петь, думал  Эдди,  у  людей
должно быть слишком много времени. Но все равно ему  нравилась  эта  музыка,
впрочем он любил слушать и Джерри Ли, который пел, подвывая,  "Тряска  Лотты
продолжается". Иногда он останавливался, прислонял свой велосипед  к  дереву
и, притворяясь будто читает на траве, сопереживал музыку.
   В иные субботы церковная  школа  была  закрыта  и  безмолвна,  и  он,  не
останавливаясь,  проезжал  сортировочную  станцию  туда,  где  Нейболт-стрит
закачивалась депо. Там он прислонял свой велосипед  к  деревянной  ограде  и
смотрел на проходящие миме поезда. По  субботам  их  было  полно.  Его  мать
говорила, что в былые времена на станции Нейболт-стрит, можно было сесть  на
пассажирский поезд; пассажирские поезда прекратили  ходить,  когда  началась
корейская война. "Если бы ты сел в поезд, направляющийся  на  север,  ты  бы
приехал на Браунсвил-стейшн, - сказала она, - а  там  мог  бы  пересесть  на
поезд, идущий через Канаду к Тихому океану. Поезд южного направления  привез
бы тебя в Портленд, а затем в Бостон. Теперь  пассажирские  поезда  уступили
здесь дорогу трамваям. Никто не хочет  ездить  поездом.  Зачем?  Когда  есть
"Форд". Ты может быть никогда и не поедешь в поезде".
   Но длинные товарные составы все еще шли через Дерри. Они направлялись  на
юг, нагруженные древесиной, бумагой, картофелем, на  север  -  промышленными
товарами для тех  городов,  которые  население  штата  Мэн  иногда  называло
Большим Севером - Бангор,  Миллинокет,  Макиас,  Преск  Айл,  Хаултон.  Эдди
особенно любил смотреть поезда  северного  направления  с  их  продукцией  -
сверкающими "Фордами"  и  "Шевиотами".  "У  меня  будет  когда-нибудь  такая
машина, - пообещал он  себе.  -  А  может,  даже  лучше.  Может  быть,  даже
"Кадиллак". На станции сходилось шесть путей - так нити паутины  сходятся  в
центре: Бангор и Большой Северный путь с севера, Большой  Южный  и  Западный
Мэн с запада, Бостон и Мэн с юга и Южный морской с востока.
   Однажды, за два года до этого, когда Эдди стоял около последней  колеи  и
смотрел, как проходит товарняк, пьяный проводник  бросил  на  него  ящик  из
медленно движущегося вагона. Эдди наклонился и отпрянул, хотя ящик  упал  на
угольный шлак в десяти футах от него. Внутри ящика были живые существа,  они
щелкали  и  двигались.  "Возьми  же  наконец,  парень!"  -  закричал  пьяный
кондуктор. Он вытащил плоскую коричневую бутылочку из кармана своей бумажной
куртки, открыл ее, выпил, затем бросил на угольный шлак, где  она  разбилась
вдребезги. Проводник указал на ящик: "Отнеси  его  домой,  маме!  Привет  от
Южной-Хреновой-морской-Дороги!" Он  подался  вперед,  чтобы  прокричать  эти
последние слова, так как поезд стал набирать скорость, и на какой-то  момент
Эдди тревожно подумал, что он сейчас выпадет.
   Когда поезд ушел, Эдди приблизился к ящику  и  осторожно  наклонился  над
ним. Он боялся подходить слишком близкой Существа внутри  были  скользкие  и
ползучие. Если бы проводник крикнул, что они предназначены ему, Эдди оставил
бы ящик лежать. Но  он  сказал  взять  их  домой,  маме,  и,  как  Бен,  при
упоминании о маме, Эдди подпрыгнул.
   Он стибрил моток веревки из пустующего  складского  помещения,  покрытого
гофрированным железом, и привязал ящик  к  багажнику  велосипеда.  Его  мать
заглянула внутрь ящика еще более осторожно, чем он сам, и затем закричала  -
от радости, а от ужаса. В ящике было четыре омара, большие, на два фунта,  с
шевелящимися клешнями. Она приготовила их на ужин и ужасно  рассердилась  на
Эдди, что он мало съел.
   - Что ты думаешь едят Рокфеллеры  сегодня  вечером  у  себя  дома  в  Бар
Харборе? - негодующе спросила она. - Что, как ты думаешь, едят светские люди
на Двадцать первой улице и  на  Сарди  в  Нью-Йорке.  Арахисовое  масло  или
сэндвичи с вареньем? Они едят омаров, Эдди, таких же, каких едим мы! Давай -
попробуй еще!
   Но Эдди не хотел, даже не то чтобы не хотел, а не мог.  Он  помнил  какие
они были склизкие там в ящике, какие  щелкающие  звуки  они  издавали.  Мама
продолжала убеждать его, что это деликатес, что от  такого  угощения  нельзя
отказываться, до тех пор, пока он не начал  задыхаться  и  не  вынужден  был
прибегнуть к своему аспиратору. Тогда она оставила его в покое.
   Эдди ушел в свою спальню и стал читать. А мать  позвонила  своей  подруге
Элеоноре Дантон. Элеонора пришла, они принялись  листать  старые  экземпляры
"Фотоигры" и "Секретов экрана" и, хихикая над  колонками  сплетен,  пожирали
холодный салат из омаров. Когда Эдди на следующее утро встал в  школу,  мать
все еще была в постели, она тяжело храпела, издавая длинные рулады  пердежа,
которые звучали, как веселая игра на корнете (она выдавала Чушь,  сказал  бы
Ричи). В  миске,  где  бал  салат  из  омаров,  не  осталось  ничего,  кроме
нескольких пятнышек майонеза.
   Это был последний поезд с Южного побережья, который  видел  Эдди.  Потом,
увидев  мистера  Брэддока,  начальника  станции  Дерри,  он   спросил   его,
колеблясь, что случилось. Мистер Брэддок ответил:
   - Компания разорилась. Все к  этому  шло.  Ты  не  читаешь  газет?  Такое
происходит повсеместно в этой чертовой стране. А теперь уходи отсюда.  Здесь
не место детям.
   После этого Эдди иногда гулял вдоль пути 4, - колеи южного направления, и
словно бы слышал, как кондуктор монотонно  произносит  названия,  магические
названия: Кэмден, Роклэнд, Бар Харбор, Вискассет, Ват,  Портленд,  Оганквит,
Бервикс; он шел обычно по пути  4  на  восток,  пока  не  уставал;  заросшие
сорняками шпалы вызывали грусть. Однажды он посмотрел вверх  и  увидел  чаек
(возможно, просто старых жирных чаек с помойки, которые  никогда  не  видели
моря, но тогда это не пришло ему в голову), кружащих и кричащих  наверху,  и
звук их голосов заставил его тоже вскрикнуть.
   Когда-то на сортировочную станцию вела калитка, но ее снесло ураганом,  и
никого это не заботило. Эдди приходил сюда и уходил, когда  ему  вздумается,
хотя мистер Брэддок, обычно вышвыривал его, когда замечал (не только его,  а
любого ребенка). Иные водители грузовиков ловили  болтающихся  там  ребят  -
ведь того и гляди стибрят чего-нибудь, впрочем, иногда дети и в  самом  деле
подворовывали.
   Хотя вообще-то место  было  спокойное.  Была  здесь  сторожевая  будка  с
разбитыми камнями окнами, но она пустовала. Примерно с 1950 годов  здесь  не
было постоянной службы безопасности. Мистер Брэддок  шугал  детей  днем,  да
ночной сторож приезжал четыре-пять раз за  ночь  в  старом  "Студебекере"  с
прожектором, установленным за вентиляционным окошком, - вот и все.
   Впрочем и тогда бывали бродяги и бездомные. Если что-нибудь на станции  и
пугало Эдди,  так  это  они  -  небритые  мужчины  с  потрескавшейся  кожей,
волдырями на руках и лихорадкой на губах.
   Они приезжали по железной дороге на какое-то время,  затем  выползали  на
какое-то время, проводили некоторое время  в  Дерри,  и  затем  садились  на
другой поезд и ехали куда-то еще. Иногда у них не хватало пальцев на  руках.
Обычно они были пьяные и интересовались, нет ли у тебя сигареты.
   Один из этих мужиков выполз однажды  из-под  крыльца  дома  номер  29  по
Нейболт-стрит и  предложил  Эдди  половой  акт  за  четверть  доллара.  Эдди
отпрянул, кожа у него заледенела, во рту пересохло. Одна ноздря бродяги была
разъедена. Виден был красный покрытый струпьями канал.
   - У меня нет четверти доллара, - сказал Эдди, пятясь к велосипеду.
   - Я сделаю его за десятицентовик, - крякнул бродяга, подходя к нему.
   На нем были зеленые фланелевые штаны. Желтая блевотина затвердела у лона.
Он расстегнул ширинку и полез внутрь. Он пытался широко улыбнуться.  У  него
был ужасный красный нос.
   - Я... У меня нет и десятицентовика, - сказал Эдди  и  внезапно  подумал:
"О, мой Бог, у него лепра! Если он дотронется до меня, я тоже заражусь!" Его
управление сработало, и он побежал. Он услышал, как бродяга  бежит  за  ним,
волоча ноги, его завязанные веревками ботинки шаркают и  хлябают  по  пышной
лужайке у заброшенного соляного склада.
   - Возвращайся сюда, парень! Я трахну тебя бесплатно. Вернись!
   Эдди склонился над велосипедом, дыша с присвистом,  чувствуя,  как  горло
сжимается до булавочного ушка. Он пригнулся еще ниже, накручивая  педали,  и
как раз набирал скорость, когда рука бродяги ударила по багажнику. Велосипед
забуксовал. Эдди посмотрел через плечо и увидел, что бродяга  ДОБИРАЕТСЯ  до
заднего колеса, его губы оттянуты от черных  остатков  зубов  с  выражением,
которое могло быть либо отчаянием, либо бешенством.
   Невзирая на камни, давящие грудь,  Эдди  энергичнее  нажимал  на  педали,
ожидая,  что  в  любой  момент  одна  из  покрытых  струпьями  рук   бродяги
приблизится к его руке, бродяга оттолкнет его от  его  "Ралея"  и  свалит  в
канаву, где Бог знает, что случится с  ним.  Он  не  осмеливался  оглянуться
назад до тех пор, пока не миновал церковную школу и перекресток  дороги  ј2.
Бродяги не было.
   Эдди держал в себе эту страшную историю почти неделю и затем  поверил  ее
Ричи Тозиеру и Биллу Денбро, когда они читали вместе комиксы над гаражом.
   - У него не было лепры, дуралей, - сказал Ричи. - У него был сифилис.
   Эдди посмотрел на Ричи, - не разыгрывает ли он его - никогда раньше он не
слышал о болезни, которую называют сифилис. Она звучала так, будто Ричи  сам
ее придумал.
   - Разве есть такая штука, Билл?
   Билл серьезно кивнул.
   - А что это?
   - Это болезнь, которую получают от ебли, - сказал Ричи. - Ты ведь  знаешь
о ебле, не так ли, Эдд?
   - Конечно, - сказал Эдди. Он надеялся, что  не  краснеет.  Он  знал,  что
когда вы взрослеете, из вашего пениса  что-то  выходит,  когда  он  твердый.
Винсент Бугерс  Талиендо  напичкал  его  однажды  в  школе  информацией.  По
Бугерсу, когда вы  занимаетесь  еблей,  вы  третесь  своим  членом  о  живот
девочки, пока он не затвердеет (ваш член, а  не  живот  девочки).  Затем  вы
третесь еще, пока не начнете "получать ощущение". Когда  Эдди  спросил,  что
это значит, Бугерс  только  таинственным  образом  покачал  головой.  Бугерс
сказал, что описать это невозможно, понять можно только  самому  ощутив.  Он
сказал, что можно попрактиковаться, лежа в ванной и натирая свой член  мылом
"Айвори" (Эдди попробовал, но  единственным  ощущением,  которое  он  вскоре
получил, была необходимость помочиться). Так или  иначе,  продолжал  Бугерс,
после того как вы "получили ощущение", эта штука выходит из  вашего  пениса.
Многие парни называют это "кончить", сказал  Бугерс,  но  его  старший  брат
сказал ему, что по-настоящему научное слово для этого эякуляция. И когда  вы
"получаете ощущение", вы должны схватить свой член и как можно  скорее,  как
только эякуляция наступает, выстрелить жидкостью в  дырочку  в  животе.  Она
попадет в ее живот и сделает ей там ребенка.
   - Девочкам это нравится? - спросил Эдди Бугерса Талиендо.
   Он был в ужасе.
   - Думаю, должно нравиться, - ответил Бугерс, сам выглядя загадочным.
   - Теперь слушай, Эдд, - сказал  Ричи,  -  потому  что  потом  могут  быть
вопросы. У некоторых женщин есть эта болезнь. У некоторых  мужчин  тоже,  но
обычно у женщин.
   Парень может схватить ее от женщины...
   - Или другого ппарня, если они гголубые, - добавил Билл.
   - Верно. Важно то, что ты получаешь сифилис, трахая кого-нибудь,  у  кого
он уже есть.
   - Что он делает? - спросил Эдди.
   - Вызывает в тебе гниение, - просто ответил Ричи.
   Эдди в ужасе уставился на него.
   - Это ужасно, я знаю, но это так, - сказал Ричи. -  Первым  проваливается
твой нос. У некоторых парней, у которых сифилис, носы отваливаются. Затем их
члены.
   - Пппожалуйста, - сказал Билл. - Я только что ппоел.
   - Привет, парень, это наука, - сказал Ричи.
   - А какая разница между проказой и сифилисом? - спросил Эдди.
   - Проказу не получают от ебли, - быстро сказал Ричи,  а  потом  взорвался
хохотом, который озадачил и Билла, и Эдди.

7

   С тех пор Эдди так и подмывало пройти мимо дома 29 по Нейболт-стрит.  При
мысли об этом его охватывало какое-то странное волнение. Глядя  на  поросший
сорняками  двор,  на  разбитое  крыльцо  и  заколоченные  досками  окна,  он
чувствовал, как нечистые чары захватывают  его.  А  шесть  недель  назад  он
поставил свой велосипед на усыпанный гравием край дороги (тротуар закончился
четырьмя домами раньше) и прошел вдоль лужайки к крыльцу этого дома.
   Его сердце тяжело билось в груди и во  рту  снова  была  сухость,  слушая
рассказ Билла об ужасном портрете, он знал, что входя в комнату Джорджа Билл
чувствовал примерно то же, что сам он, приближаясь к тому дому. Он словно бы
не владел собой, что-то толкало его к этому дому.
   Казалось, даже не его ноги двигаются, а сам дом, размышляющий, спокойный,
приближается к тому месту, где он стоит.
   Едва доходили до него звуки дизельного двигателя на сортировочной станции
и металлическое лязганье сцеплений. Там маневрировали  вагонами,  составляли
эшелон.
   Его рука схватила аспиратор, но, странно, приступ астмы  не  прекратился,
как прекратился в тот день, когда он убежал от бродяги  со  сгнившим  носом.
Было одно желание: стоять спокойно и смотреть, как дом  будто  по  невидимой
колее неуклонно скользит к нему.
   Эдди посмотрел под крыльцо. Там никого не было. Это  было  неудивительно.
Была весна, а бездомные в Дерри обычно появлялись с конца сентября до начала
ноября. В течение этих шести недель можно  было  найти  поденную  работу  на
одной из отдаленных ферм, даже если бродяга выглядел  не  слишком  прилично.
Можно было наняться собирать картофель и яблоки,  ставить  снеговой  заслон,
латать крыши амбаров и сараев до прихода, высвистывающего зиму, декабря.
   Никаких бродяг под  крыльцом  не  было,  но  следов  их  пребывания  было
множество. Пустые пивные банки, пустые ликерные бутылки.
   Заскорузлое от грязи одеяло лежало на кирпичном  основании,  как  мертвая
собака. Валялись вороха мятой бумаги, старый башмак, стоял запах отбросов...
Там внизу толстым слоем лежали прошлогодние листья.
   Не в состоянии противиться этому, Эдди пополз под крыльцо. Сердце  билось
у него в голове, направляя белые пятна света сквозь поле его зрения.
   Внизу запах был еще  хуже  -  запах  выпивки,  и  пота,  и  резкое  амбре
разлагающихся листьев. Старые листья и старые газеты даже не шуршали под его
ногами и коленями. Они тяжко вздыхали.
   "Я бродяга, - думал бессвязно Эдди. - Я бродяга, и я езжу по железке. Вот
чем я занимаюсь. У меня нет денег, нет дома,  но  у  меня  есть  бутылка,  и
доллар, и место для ночлега. Я буду собирать яблоки на этой неделе, а  через
неделю картошку, и когда мороз замкнет землю, как банковские  своды  деньги,
да, я прыгну в ящик поезда, который пахнет сахарной свеклой, и сяду в уголке
и укроюсь сеном, если оно есть, и выпью немного, и пожую немного, и рано или
поздно я доберусь  до  Портленда  или  Бинтауна,  и  если  меня  не  сцапает
железнодорожный сыщик, я прыгну в один из ящиков "Бама Стар" и отправлюсь на
юг, и когда я  доберусь  туда,  я  буду  собирать  лимоны,  или  лайму,  или
апельсины. И скитаясь, я  буду  строить  дороги,  по  которым  будут  ездить
туристы. Черт, ведь я этим занимался раньше, а?  Я  просто  одинокий  старый
бомж, у меня нет денег, у меня нет дома, но у меня есть одна  вещь:  у  меня
есть  моя  болезнь,  которая  пожирает  меня.  Моя  кожа  трещит,  мои  зубы
вываливаются, и знаешь  что?  Я  ощущаю  свою  порчу,  как  яблоко,  которое
размякает, я могу чувствовать, как это происходит, как поедает меня изнутри,
поедает, поедает, поедает меня".
   Эдди с гримасой отвращения  отодвинул  в  сторону  затвердевшее  одеял  -
осторожно дотронулся до него большим и указательным пальцами, испытывая  при
этом смешанные чувства. Одно из низких окон подвала было прямо за  крыльцом,
оконное   стекло    частично    разбито,    оставшееся    стекл