было ускользнуть,
но ее правое плечо ударилось о дверь  ванной  комнаты,  и  прозвучал  сочный
удар; ремень пришелся по ее левому предплечью, оставив красную полосу.
   - Буду пороть тебя, - повторил Том. Голос у него  был  спокойный,  в  нем
даже слышалось сожаление, но его зубы оскалились в белую ледяную улыбку.  Он
хотел видеть тот ее взгляд, взгляд, полный страха, ужаса и стыда, тот взгляд
который говорил: "Да, ты прав,  я  заслуживала  это",  тот  взгляд,  который
говорил: "Да, ты здесь, да, я чувствую твое присутствие". Затем могла прийти
любовь, и все бы образовалось, потому что он как-никак любил ее.  Они  могли
бы даже, если бы она захотела, подискутировать о том, кто и зачем звонил. Но
это должно было прийти позже. Сейчас обучение в самом разгаре.  Как  всегда.
Сначала пороть - раз, потом иметь, - два.
   - Жаль, девочка.
   - Том, не делай э..
   Он раскачал ремень и  увидел,  как  он  лизнул  ее  бедро.  Щелкав  ремня
доставило ему удовлетворение, когда он ударил ей по ягодицам. И...
   И, Господи Иисусе, она схватила его! Она схватила ремень!
   На какое-то мгновение Том Роган был настолько ошарашен  этим  неожиданным
актом непослушания, что почти потерял из  виду  наказываемую,  только  петля
оставалась зажатой в его кулаке.
   Он дернул ремень назад.
   - Никогда не хватай ничего у меня из  рук,  -  сказал  он  хрипло.  -  Ты
слышишь меня? Если  еще  когда-нибудь  это  сделаешь,  месяц  будешь  писать
малиновым сиропом.
   - Том, прекрати, - сказала она, и сам ее тон взбесил его - она  говорила,
как старший на игровой площадке с шестилеткой.
   - Я должна  ехать.  Это  не  шутка.  Люди  погибли,  и  я  дала  обещание
давным-давно...
   Том не слышал.
   Он взревел и бросился к ней, с опущенной головой,  в  руках  бессмысленно
качался ремень. Он ударил ее,  протащив  от  дверного  прохода  вдоль  стены
спальной. Он отводил руку назад, бил ее, отводил руку назад, бил ее, отводил
руку назад, бил ее. Потом, утром, он, поднеся руку к глазам,  будет  глотать
кодеиновые таблетки, но сейчас он ничего не сознавал, кроме того, что она не
повинуется ему! Она не только курила, она пыталась схватить у него ремень, -
- о люди! о друзья и ближние! - она сама напросилась  на  это,  и  он  будет
свидетельствовать перед троном Всевышнего, что она должна получить сполна.
   Он протащил ее вдоль стены, раскачивая ремень,  осыпая  ее  ударами.  Она
подняла руки, чтобы защитить лицо, но он бил по всему остальному.  В  тишине
комнаты щелкал ремень. При этом она не кричала, не умоляла  прекратить,  как
бывало раньше. Хуже того - она не плакала, как обычно.  Слышно  было  только
щелканье ремня и их дыхание, его - тяжелое  и  хриплое,  ее  -  учащенное  и
легкое.
   Она задела за кровать и за туалетный столик  у  кровати.  Ее  плечи  были
красными от ударов ремня. Волосы растекались огнем. Он  тяжело  двигался  за
ней, медлительный, но огромный - он играл в сквош,  пока  не  повредил  себе
Ахиллесово сухожилие два года назад, и  с  тех  пор,  без  контроля,  сильно
прибавил в весе, но мускулатура осталась прежней - прочные снасти  в  тучном
теле. Все-таки он был немного встревожен своим дыханием.
   Она потянулась к туалетному столику - он подумал, она спрячется  за  него
или, быть может, попытается уползти под  него.  Вместо  этого  она  взяла..,
повернулась.., и вдруг воздух наполнился летящими снарядами. Она  бросала  в
него косметику. Бутылка "Шантильи" ударила его между сосками, упала  ему  на
ноги, разбилась. Он утопал в запахе духов.
   - Кончай! - взревел он. - Кончай, сука!
   Но  она  не  прекратила  -  ее  руки  парили  над   туалетным   столиком,
заставленным разными стекляшками, хватая все, что ни попадя и бросая  это  и
него. Он дотронулся до своей груди, куда его ударила  бутылочка  "Шантильи",
не в состоянии поверить, что она посмела поднять на него руку,  хотя  разные
предметы продолжали летать вокруг. Стеклянная пробка бутылки  порезала  его.
Это был даже не порез, а чуть больше, чем треугольная царапина, но была Ли в
комнате некая красноволосая леди, которая увидит восход солнца из больничной
койки? О да, была. Некая леди, которая...
   Баночка с кремом ударила его над  правой  бровью  с  внезапной,  зловещей
силой. Он  услышал  тупой  звук,  по-видимому,  внутри  головы.  Белый  свет
вспыхнул над полем зрения правого глаза, и он отступил  на  шаг  с  открытым
ртом. Теперь тюбик крема "Нивеа" попал ему в живот с легким шлепаньем, и она
- неужели? возможно ли это? - да! Она кричала на него!
   - Мне нужно в аэропорт, сукин сын! Ты слышишь меня? У меня дело, и я еду!
И ты уйдешь с дороги, потому что Я УЕЗЖАЮ!
   Кровь прилила к его правому глазу, зудящему и горячему.
   Некоторое время он стоял, уставясь на нее, как будто никогда не видел  ее
раньше. В каком-то смысле, и не видел... Ее груди  отяжелели.  Лицо  пылало.
Губы были злобно втянуты. Она все повыкидывала с туалетного  столика.  Склад
снарядов опустошился. Он все еще мог прочитать страх в ее глазах..,  но  это
все еще был не страх перед ним.
   - Ты положишь все вещи назад, - сказал он, стараясь  не  задыхаться.  Это
было бы нехорошо, отдавало бы слабостью. - Затем ты положишь назад чемодан и
пойдешь в постель. И если ты все это сделаешь, я, может быть, не  буду  бить
тебя слишком сильно. Может быть, ты сможешь выйти  из  дому  через  два  дня
вместо двух недель.
   - Том, послушай меня, - она говорила медленно. Ее взгляд был очень ясный.
- Если ты приблизишься ко мне снова, я убью  тебя.  Ты  понимаешь  это,  ты,
лохань с кишками? Я убью тебя.
   И вдруг - может потому, что лицо ее выражало явное отвращение,  презрение
к нему, может, потому что она назвала его лохань с кишками, или потому,  что
грудь ее мятежно поднималась и опускалась - его охватил страх. Это  была  не
почка, не цветок, а целый - черт возьми - САД страха -  ужасный  страх,  что
его ЗДЕСЬ нет.
   Том Роган рванулся к жене, на этот раз без вопля. Он  подошел  тихо,  как
торпеда, прорезающая воду. Теперь он намеревался не просто бить и  подчинять
ее, а сделать с ней то, чем она так опрометчиво угрожала ему.
   Он думал, что она убежит. Возможно к ванной. Или к лестнице. Вместо этого
она стояла, не двигаясь с места. Ее бедро ударялось о стену, когда она легла
на туалетный столик,  и  стала  толкать  его  вперед,  на  него,  сломав  до
основания два ногтя, поскольку потные ладони сделались скользкими.
   На какое-то  мгновение  туалетный  столик  пошатнулся,  затем  она  снова
подалась вперед. Столик завальсировал на одной ножке, зеркало ухватило  свет
и отразило короткую плавающую тень аквариума на потолке, затем он  закачался
вперед-назад. Край его  ударил  Тома  по  бедрам  и  он  свалился.  Раздался
мелодичный перезвон бутылочек, они опрокинулись и разбились. Он  видел,  как
зеркало падает на пол слева от него, поднес руку к глазам, чтобы защитить их
и выпустил ремень. Стекло рассыпалось по полу. Он почувствовал режущую боль,
показалась кровь.
   Теперь она плакала, ее дыхание перешло в высокие рыдания. Сколько раз она
представляла себе, как бросает его, бросает этого тирана,  как  она  бросила
когда-то тирана-отца, удрав в ночь  и  заранее  затолкав  сумки  в  багажник
своего "Катласса". Она была не настолько глупа, чтобы не понимать -  даже  в
разгар этой невероятной бойни - что она не любила Тома и никоим  образом  не
любит его сейчас. Но это не мешало ей бояться  его..,  ненавидеть  его..,  и
презирать себя  за  то,  что  выбрала  его  по  каким-то  неясным  причинам,
похороненным в те времена, которые вроде бы канули в прошлое. Ее  сердце  не
разбивалось; оно словно сгорало в груди, таяло. Она боялась,  что  огонь  ее
сердца может уничтожить рассудок.
   И сверх того, на задворках ее разума, ноющей болью отдавался сухой  голос
Майкла Хэнлона: "Оно вернулось, Беверли.., оно вернулось.., и ты обещала..."
   Туалетный столик качнулся. Раз. Два. Третий раз. Казалось, он дышит.
   Двигаясь в возбуждении - уголки ее  рта  конвульсивно  дергались,  -  она
быстро обогнула туалетный столик, на цыпочках ступая по разбитому стеклу,  и
схватила ремень как раз в тот момент, когда  Том  накренил  его.  И  тут  же
выпрямилась, рука скользнула в петлю. Она стряхнула волосы с глаз,  наблюдая
за его движениями.
   Том встал. Осколок зеркала порезал ему щеку. Диагональный порез -  тонкая
линия, похожая на ту, что рассекла бровь.  Он  искоса  смотрел  на  Беверли,
медленно вставая на ноги, и она видела капли крови на его шортах.
   - Ты дашь мне этот ремень, - сказал он.
   Но она повертела ремень в руке и посмотрела на него с вызовом.
   - Прекрати это, Бев. Немедленно.
   - Если ты подойдешь ко мне, я вышибу из тебя все говно, - эти слова, к ее
великому удивлению, исходили из ее рта.
   А кто этот троглодит в окровавленных шортах? Ее муж? Ее  отец?  Любовник,
которого она привела в колледж, и  который  однажды  ночью  разбил  ей  нос,
просто из прихоти? ПОМОГИ МНЕ ГОСПОДИ, подумала она. ГОСПОДЬ сейчас  поможет
мне. А ее рот продолжал:
   - Я могу это сделать. Ты толстый и  неповоротливый,  Том.  Я  уезжаю,  и,
думаю, там останусь. Это, наверно, все.
   - Кто этот парень, Денбро?
   - Забудь это; Я была...
   Она слишком поздно поняла, что вопрос он задал просто, чтобы отвлечь  ее.
Он приблизился к ней, когда у него с губ слетало последнее слово.  Ремень  в
ее руках по дуге рассек воздух, и звук, который он издал, когда  рассек  ему
рот, был подобен звуку упрямой пробки, вырвавшейся из бутылки.
   Он взвыл  и  зажал  рот  руками,  в  расширившихся  глазах  были  боль  и
удивление. Между пальцами по рукам полилась кровь.
   - Ты разбила мне рот, сука! - закричал он. - О, Бог мой, ты  разбила  мне
рот!
   Он опять пошел на нее, с вытянутыми руками, рот - мокрое  красное  пятно.
Его губы разорвались в двух местах. Из переднего зуба была  выбита  коронка.
Она увидела, как он выплюнул ее.  Какая-то  часть  ее  существа,  больная  и
стонущая, была вне этой сцены и хотела  бы  закрыть  глаза.  Но  та,  другая
Беверли,   чувствовала   экзальтацию   приговоренного   к   смертной   казни
заключенного, вырвавшегося на свободу по прихоти землетрясения. Той  Беверли
все это очень нравилось. Я хочу, чтобы  ты  это  проглотил!  Чтобы  ты  этим
подавился!
   Именно та Беверли раскачала ремень в последний раз - ремень,  которым  он
сек ее по ягодицам, по ногам, по грудям. Ремень, который  он  испробовал  на
ней бессчетное  число  раз  за  последние  четыре  года.  Количество  ударов
зависело от того, насколько  ты  провинилась.  Том  приходит  домой  и  обед
холодный? Два удара ремнем. Бев много работает в студии и  забывает  звонить
домой? Три удара ремнем. О, посмотрите-ка - Бев получила еще  один  вызов  в
полицию за нарушение стоянки. Один удар ремнем - по груди. Он был добрым. Он
редко бил до синяков. Она не испытывала сильной боли.  Кроме  боли  унижения
еще большую боль причиняло то, что она сознавала: что-то в ней жаждало  этой
боли. Жаждало унижения.
   "Последний раз плачу за все", - подумала  она  и  раскачала  ремень.  Она
размахнулась, медленно размахнулась сбоку, и ремень наотмашь ударил  его  по
яйцам с резким звуком - словно женщина выбивает коврик. Это  было  все,  что
требовалось. Вся агрессия моментально вышла из Тома Рогана.
   Он издал тонкий, бессильный крик и упал на колени,  как  в  молитве.  Его
руки были между ног. Голова откинута назад. На шее натянулись жилы. На  лице
- гримаса страшной боли. Его левое колено неуклюже  опустилось  на  толстый,
острый осколок разбитой бутылочки из-под духов, и он медленно  откатился  на
один бок, как кит. Одной рукой обхватил раненое колено.
   "Кровь, - подумала она. Боже мой, у него везде кровь".
   "Он выживет, - холодно ответила новая Беверли - Беверли, которая воспряла
от телефонного звонка Майкла Хэнлона. Такие, как  он,  всегда  выживают.  Ты
только давай, уматывай отсюда, пока он не решит, что хочет еще музицировать.
Или пока не решит спуститься в подвал и достать свой Винчестер".
   Она выпрямила спину и почувствовала боль в ноге,  порезанной  стеклом  от
разбитого туалетного зеркала. Она наклонилась, чтобы взять  ручку  чемодана.
При этом не сводила с него глаз. Она спиной открыла дверь и, пятясь,  прошла
в холл. Чемодан она держала  перед  собой  обеими  руками.  Порезанная  нога
оставляла кровавые отпечатки. Добравшись до  лестницы,  она  развернулась  и
быстро пошла вниз, не разрешая себе думать и полагая, что у нее не  осталось
никаких связных мыслей, по крайней мере, на данный момент.
   Она почувствовала, как что-то хлестнуло ее по ноге, и закричала.
   Потом взглянула вниз и увидела, что то был конец ремня. Он все еще  висел
у нее на руке, и в тусклом свете еще сильнее напоминал мертвую змею.  Она  с
отвращением бросила ремень через перила и увидела,  как  он  упал  внизу  на
дорожку в холле.
   У подножия лестницы она схватила конец ночной рубашки и стянула ее  через
голову. Рубашка была в крови, она не может ни секунды оставлять ее на  себе.
Беверли отбросила рубашку в сторону, и она, как  парашют,  упала  на  цветок
каучуконос в дверях гостиной. Голая Беверли наклонилась к чемодану. Ее соски
были холодные, твердые, как пули.
   - Беверли, подними свою жопу наверх!
   Она схватила ртом воздух, дернулась, затем снова наклонилась к  чемодану.
Она открыла чемодан и  выгребла  трусы,  блузу,  старую  пару  "Левис".  Она
швырнула все у двери,  в  то  время  как  ее  глаза  продолжали  следить  за
лестницей. Но Том не появлялся наверху. Он крикнул  ее  имя  еще  дважды,  и
каждый  раз  она  уходила  от  этого  звука,  а  глаза  ее  охотились,  губы
оттягивались от зубов в бессознательной гримасе.
   Она рванула пуговицы блузки через прорези. Две верхние пуговицы отлетели,
и она подумала, что выглядит  как  проститутка-почасовик,  ищущая  последнюю
халтуру перед ночным звонком.
   - Я УБЬЮ ТЕБЯ, СУКА! ДЕРЬМОВАЯ СУКА!
   Она закрыла и защелкнула  чемодан.  Кусочек  блузки  торчал  оттуда,  как
язычок. Она всего один раз,  быстро,  осмотрелась  вокруг,  подозревая,  что
никогда больше не увидит этот дом.
   В этой мысли она нашла облегчение, открыла дверь и вышла. Она прошла  три
квартала, совершенно не соображая, куда идет, когда поняла, что ноги  у  нее
до сих пор голые. Левая, которую она порезала - тупо ныла.  Надо  что-нибудь
надеть на ноги. Было два часа ночи. Ее бумажник и  кредитки  остались  дома.
Она пощупала в карманах джинсов и не нашла ничего, кроме обрывков  ткани.  У
нее не было ни цента, ни пенни. Она  оглянулась  на  свой  жилой  квартал  -
симпатичные домики, ухоженные лужайки и посадки, темные окна.
   И вдруг начала смеяться.
   Беверли Роган сидела на каменной ограде и смеялась. Между  ногами  у  нее
стоял чемодан. Высыпали звезды, и какие же они были яркие!  Она  запрокинула
голову, засмеялась им, и ощутила душевный прилив; волной унесло  и  очистило
ее,  и  то  была  сила  настолько  мощная,  что  любая  сознательная   мысль
отсутствовала; только голос крови невнятно говорил в ней о каком-то желании,
о каком именно - ее не интересовало. Приятно было чувствовать,  что  всю  ее
заполняет тепло. Желание, подумала она, и снова внутри нее  поднялась  волна
прилива.
   Она смеялась звездам, испуганная, но свободная - ее  страх,  был  острый,
как боль, и сладкий, как спелое октябрьское яблоко, и  когда  свет  вошел  в
верхнюю спальню дома, у которого была эта каменная  стена,  она  взялась  за
ручку чемодана и ушла в ночь, смеясь и смеясь...

6

Билл Денбро берет тайм-аут

   - Уехать? - повторила Одра. Она смотрела  на  него,  озадаченная,  слегка
испуганная, затем подобрала под себя голые  ноги.  Пол  был  холодный.  Весь
коттедж был холодный. На юге Англии весна была пронизывающе сырой, и не один
раз во время своих постоянных утренних и вечерних моционов Билл Денбро ловил
себя на том, что думает о штате Мэн.., смутно думает о Дерри.
   Коттедж должен  был  иметь  центральное  отопление  -  так  говорилось  в
объявлении; естественно, в крошечном  подвальчике  была  печь,  с  жадностью
пожирающая уголь, но он и Одра  обнаружили  как-то,  что  идея  центрального
отопления  в  Британии  сильно   отличается   от   американской.   Британцы,
по-видимому, полагали, что центральное отопление - это когда  ваша  моча  по
утрам не замерзает в унитазе. Сейчас было утро  -  четверть  восьмого.  Пять
минут назад Билл положил телефонную трубку.
   - Билл, ты не можешь просто уехать. Ты знаешь это.
   - Я должен, - сказал он. В дальнем углу комнаты стоял шкаф. Он направился
к нему, взял бутылку "Гленфиддих" с верхней полки и налил себе стакан. Виски
перелился через край.
   - Черт, - пробормотал он.
   - Кто это был на проводе? Чего ты испугался, Билл?
   - Я не испугался.
   - Да?
   Твои руки всегда так дрожат? Ты всегда принимаешь глоток до завтрака?
   Он пошел к своему стулу, в халате, бившем по лодыжкам, и сел. Он  пытался
улыбнуться, но это была неудачная попытка, и он отказался от нее.
   По телевизору диктор Би-би-си завершал сводку плохих новостей, прежде чем
перейти к вчерашнему футбольному  матчу.  Когда  они  приехали  в  маленькую
отдаленную деревушку Флит за  месяц  до  открытия  охотничьего  сезона,  оба
восторгались техническим качеством британского телевидения -  цветоустановка
выглядела так, будто ты оказывался внутри. "Больше  строк  изображения,  или
что-то в этом роде", сказал Билл. "Я не знаю, что это, но это  великолепно",
ответила Одра. Но вскоре они обнаружили, что большая часть программы состоит
из американских шоу  -  таких,  как  "Даллас"  -  и  бесконечных  британских
спортивных новостей - от скрыто-скучных (чемпионат по  метанию  дротиков,  в
котором все участники были похожи на борцов  "сумо",  страдающих  повышенным
давлением) до просто скучных  (английский  футбол  был  ужасен;  крокет  еще
хуже).
   - Последнее время я много думаю о доме, - сказал Билл и сделал глоток.
   - О доме? - сказала она и выглядела  такой  искренне-удивленной,  что  он
засмеялся.
   - Бедная Одра! Замужем за мужиком почти одиннадцать лет - и ничего о  нем
не знаешь. Что ты в самом деле знаешь? - он опять засмеялся и выпил до  дна.
Было столь же удивительно слышать этот смех, сколь видеть  его  со  стаканом
шотландского виски в руке в столь ранний час. Смех был похож на вопль  боли.
- Интересно, другие мужья и жены тоже обнаруживают, как мало знают они  друг
друга? Должно быть, да.
   - Билли, я знаю, что  люблю  тебя,  -  сказала  она.  -  Одиннадцати  лет
достаточно.
   - Я знаю. - Он улыбнулся ей - улыбка была нежная, усталая и испуганная.
   - Пожалуйста, расскажи мне, что все это значит.
   Она посмотрела на него прекрасными серыми глазами, сидя в  уютном  кресле
снятого в аренду дома, с ногами, упрятанными под  ночную  рубашку,  женщина,
которую он любил, на которой женился и все еще любил. Он попытался по глазам
ее прочесть, что она знает. Но понимал, что это ничего не даст.
   Вот бедный парень из штата Мэн, который учится в университете и  получает
стипендию. Всю свою жизнь он хотел быть писателем, но когда его зачисляют на
писательские курсы, он ощущает себя заблудшим, без компаса  в  незнакомой  и
пугающей стране. Есть там  парень,  который  хочет  стать  Алдайком.  Другой
мечтает быть новоанглийской разновидностью Фолкнера - только он хочет писать
о суровой жизни бедных белым стихом. Еще девушка, которая восхищается  Джойс
Кэрол Оутс, но  считает,  что  поскольку  Оутс  была  воспитана  в  обществе
женоненавистников,  она  "радиоактивна  в  литературном  смысле".  Оутс   не
способна, не может быть чистой, говорит эта девушка. А вот она  будет  чище.
Есть толстый, небольшого роста выпускник, который  не  принимает  участия  в
этом брюзжании. Этот малый написал пьесу, в которой девять действующих  лиц.
Каждое из  них  говорит  только  одно  слово.  Постепенно  зрители  начинают
понимать, что, если сложить эти слова  вместе,  по