и она закричала
в него: "Кто вы такие, черт вас побери? Как вас зовут?" А в ответ  хрюканье,
невнятный шум, завывание, визг, крики, смех, знаете ли.  По  ее  словам  они
сказали то, что одержимый  говорил  Иисусу:  "Имя  нам  -  легион".  Она  не
подходила к этой раковине два года. Все два года я  после  двенадцати  часов
проводимых здесь, внизу, должен был идти домой и мыть всю чертову посуду.
   Он     пил     Пепси     из     автомата     за     дверью      конторки,
семидесятидвух-семидесятитрехлетний старик в выцветшем рабочем  комбинезоне,
с ручейками морщинок, бегущих из уголков глаз и рта.
   - Вы, наверное, подумаете, что  я  сумасшедший,  -  сказал  он,  -  но  я
расскажу вам кое-что еще, если вы выключите свою вертелку.
   Я выключил магнитофон и улыбнулся ему.
   - Принимая во внимание то, что я услышал за  последние  пару  лет,  нужно
очень постараться, чтобы убедить меня, что вы сумасшедший, - сказал я.
   Он улыбнулся в ответ, но юмора в этом не было.
   - Однажды ночью я мыл посуду, как обычно - это  было  осенью  1958  года,
после того как все вроде бы улеглось. Моя жена  спала  наверху.  Бетти  была
единственным ребенком, которого нам дал Господь, и  после  ее  убийства  моя
жена много спала. Ну, вынул я пробку из раковины, и вода  потекла  вниз.  Вы
знаете звук, с которым мыльная вода проходит в фановую трубу? Сосущий  такой
звук. Вода шумела, но я не думал об этом, я хотел  выйти  по  делам,  и  как
только звук воды стал умирать, я услышал там свою дочь. Я  услышал  Бетти  -
где-то там внизу, в этих чертовых трубах. Смеющуюся. Она была где-то там,  в
темноте, и смеялась. Если чуток прислушаться, она скорее кричала. Или  то  и
другое. Крик и смех там, внизу, в трубах. Первый и единственный раз я слышал
нечто подобное. Может быть, мне это послышалось... Но.., не думаю.
   Он посмотрел на меня, а я на него. Свет, падающий на него  через  грязные
стекла окон, делал его лицо старше, делал его похожим на древнего Мафусаила.
Я помню, как холодно мне было в эту минуту, как холодно.
   - Вы думаете, я рассказываю небылицы? -  спросил  меня  старик,  которому
было где-то около сорока пяти лет в 1957  году,  старик,  которому  Бог  дал
единственную дочь по имени Бетти Рипсом. Бетти нашли на Аутер  Джексон-стрит
сразу после Рождества, замерзшую, с выпотрошенными внутренностями.
   - Нет, - сказал я, - я не думаю, что  вы  рассказываете  небылицы  мистер
Рипсом.
   - И вы тоже говорите правду, - сказал он с каким-то удивлением. - Я читаю
это на вашем лице.
   Я думаю, он намеревался рассказать мне  еще  что-то,  но  за  нами  резко
задребезжал звонок, - машина подъехала  к  питающему  рукаву,  и  включились
насосы. Когда зазвенел звонок, мы оба подпрыгнули,  и  я  вскрикнул.  Рипсом
вскочил на ноги и подбежал к машине, вытирая на ходу руки.  Когда  вернулся,
то посмотрел на меня как на назойливого незнакомца, который от нечего делать
болтается по улице. Я попрощался и вышел.
   Буддингер и Иве соглашаются еще в  чем-то:  дела  в  Дерри  отнюдь  не  в
порядке; дела в Дерри НИКОГДА небыли в порядке.
   Я видел Альберта Карсона в последний раз за месяц до его смерти. С горлом
у него стало хуже: из него выходил только шипящий шепоток. - Все еще думаете
написать историю Дерри, Хэнлон?
   - Все еще забавляюсь этой идеей, - сказал я, хотя,  конечно,  никогда  не
планировал написать историю города, и думаю, он это знал.
   - Вам бы потребовалось двадцать лет, - прошептал он, - и никто бы не стал
читать ее. Никто бы не захотел читать ее. Пусть себе  все  идет,  как  идет,
Хэнлон.
   Он помолчал и добавил:
   - Буддингер покончил жизнь самоубийством, вы знаете?
   Конечно, я знал это, но только потому, что люди  говорят,  а  я  научился
слушать. Заметка в "Ньюз"  называла  это  несчастным  случаем  при  падении;
Брэнсон Буддингер и в самом деле упал, но "Ньюз"  пренебрегла  сообщением  о
том, что он упал со стульчака в своем сортире, а вокруг шеи в  это  время  у
него была петля.
   - Вы знаете о цикличности? - Я посмотрел на него, вздрогнув.
   - Ода, прошептал Карсон. - Знаю. Каждые двадцать шесть или двадцать  семь
лет. Буддингер тоже знал. Многие старожилы знают, но об этом они  не  станут
говорить, даже если их накачать наркотиками. Оставьте это, Хэнлон.
   Он протянул ко мне  руку  с  птичьими  когтями.  Он  положил  ее  мне  на
запястье, и я почувствовал жар рака, который свободно гуляет  по  его  телу,
сжирая все оставшееся, что хорошего было для еды...
   - Микаэл - незачем все это. В Дерри есть вещи,  которые  кусаются.  Пусть
все идет своим чередом. Пусть.
   - Я не могу.
   - Тогда берегитесь, - сказал он. Вдруг испуганные огромные глаза  ребенка
глянули на меня с лица умирающего старика, - берегитесь, Дерри.
   Мой родной город. Названный по графству в Ирландии с тем же названием.
   Дерри.
   Я родился здесь,  в  деррийском  роддоме,  посещал  деррийскую  начальную
школу, ходил в младшие классы средней  школы  на  Девятой-стрит,  в  старшие
классы - в Деррийскую хай-скул. Я учился в  университете  штата  Мэн,  затем
вернулся сюда. В  деррийскую  публичную  библиотеку.  Я  человек  маленького
города, живущий жизнью маленького города, один среди миллионов.
   Но.
   НО:
   В 1879 году бригада  лесорубов  нашла  останки  другой  бригады,  которая
провела зиму в палаточном лагере в верховьях Кендускеаг - на  стрелке  того,
что ребята все еще  зовут  Барренс.  Их  там  было  девятеро,  все  девятеро
раскромсаны на куски. Головы валялись отдельно.., не говоря  уж  о  руках..,
нога или две.., и пенис одного мужчины был прибит к стенке палатки.
   НО:
   В 1851 году Джон Марксон убил всю семью ядом и  затем,  сидя  в  середине
круга из четырех  трупов,  целиком  сожрал  смертельно  ядовитый  гриб.  Его
предсмертные муки должны были  быть  ужасны.  Городской  констебль,  который
нашел его, написал в своем рапорте,  что  сначала  он  подумал,  будто  труп
смеется над ним: он написал о "страшной белой улыбке Марксона". Белая улыбка
- это полный рот гриба-убийцы; Марксон умер, продолжая  жевать,  даже  когда
судороги и мучительные мышечные спазмы разрушали его умирающее тело.
   НО:
   В пасхальное  воскресенье  1906  года  владельцы  чугунолитейного  завода
Кичнера, который стоял там, где сейчас  находится  новый  бульвар  в  Дерри,
организовали охоту "за пасхальным яйцом" "для  всех  хороших  детей  Дерри".
Забава проходила в огромном здании чугунолитейного завода. Опасные зоны были
перекрыты, рабочие и служащие по своей инициативе  поставили  охрану,  чтобы
никто из любознательных  мальчишек  или  девчонок  не  вздумал  нырнуть  под
ограждения и заняться исследованием  в  опасных  зонах.  Пятьсот  шоколадных
пасхальных яиц, завязанных  веселыми  ленточками,  были  спрятаны  в  разных
местах. Согласно мнению Буддингера, на каждое  яйцо  был  как  минимум  один
подарок. Дети бегали, хохотали, кричали,  радовались  -  бегали  по  заводу,
замершему в воскресенье, находя яйца то  под  гигантским  самосвалом,  то  в
ящике стола мастера, то под литейными формами на третьем  этаже  (на  старых
фотографиях эти формы похожи на противни из кухни  какого-то  гиганта).  Три
поколения Кичнеров находились здесь для того,  чтобы  наблюдать  за  веселым
беспорядком и присуждать призы в  конце  "охоты",  который  был  намечен  на
четыре часа, независимо от того, нашлись бы все яйца или нет. Конец наступил
на сорок пят" минут раньше,  в  четверть  четвертого.  Чугунолитейный  завод
взорвался. До захода солнца семьдесят два человека вытащили из-под  обломков
мертвыми. Окончательный итог - сто два человека. Из них  восемьдесят  восемь
погибших - дети.  В  следующую  среду,  когда  город  все  еще  находился  в
молчаливо-мпеломленных раздумьях о трагедии, какая-то женщина  нашла  голову
девятилетнего Роберта Дохея между сучьями яблони в конце сада. В зубах Дохея
бал шоколад, а в волосах кровь. Он был последний  из  узнанных  погибших.  О
восьми детишках и одном взрослом не было никаких сведений.
   Это была самая страшная трагедия Дерри, хуже даже, чем  пожар  на  Черном
Пятне в 1930 году, и она никак не объяснялась.  Все  четыре  бойлера  завода
были закрыты. Не просто отгорожены - закрыты.
   Убийств в Дерри в шесть раз больше, чем убийств в  любом  другом  городке
Новой Англии. С трудом поверив в свои предварительные данные, я показал свои
цифры одному старшекласснику, который, если не проводит  время  перед  своим
"Коммодором", торчит здесь, в библиотеке. Он пошел  дальше,  -  добавил  еще
десяток  городишек  к  тому,  что  называется  "болотом"  и  представил  мне
диаграмму, сделанную на компьютере, где Дерри торчит, как  распухший  палец.
"Люди здесь, должно быть, грешные, мистер Хэнлон", -  был  его  единственный
комментарий. Я не ответил. Если бы я ответил, я должен был бы  сказать  ему:
что-то в Дерри несомненно имеет весьма грешный нрав.
   Здесь  дети  исчезают  бесследно  -  от  сорока  до  шестидесяти  в  год.
Большинство из них - подростки. Предполагают, что они  беглецы.  Думаю,  что
это верно только отчасти.
   И к концу того, что Альберт Карсон без раздумий назвал бы  циклом,  число
исчезнувших детей увеличивается. В 1930 году, например, году - когда сгорело
Черное Местечко - в Дерри  исчезло  сто  семьдесят  детей,  поймите,  только
попавших в полицейскую отчетность, то  есть  зарегистрированных,  а  сколько
сверх того?
   - Ничего удивительного, -  сказал  мне  нынешний  шеф  полиции,  когда  я
показал ему статистику, - тогда была депрессия. Большинству из  них  надоело
есть картофельный суп или голодными ходить по дому, и  они  ушли  в  поисках
лучшего.
   В 1958 году сто двадцать семь детей в возрасте от  трех  до  девятнадцати
лет, как сообщалось, пропали в Дерри.
   - Была ли депрессия в 1958 году? - спросил я шефа Рэдмахера.
   - Нет, - сказал он. - Но люди много  передвигаются,  Хэнлон.  Особенно  у
ребят чешутся ноги. Получают взбучку из-за позднего возвращения со  свидания
- и бум! Нет их - ушли.
   Я показал шефу Рэдмахеру фотокарточку Чэда Лоу, которая появилась в "Ньюз
Дерри" в апреле 1958 года.
   - Вы думаете, этот  мальчик  убежал  после  драки  с  родными  по  поводу
позднего возвращения со свидания, шеф Рэдмахер? Ему было  три  с  половиной,
когда он пропал.
   Рэдмахер как-то кисло посмотрел на меня и сказал, что было очень  приятно
поговорить со мной, но если вопросов больше нет, он занят. Я ушел.
   Населенный призраками, навязчиво является.
   Место, посещаемое духами или призраками, например, трубы  под  раковиной;
появляться или возвращаться - каждые двадцать пять,  -  двадцать  шесть  или
двадцать семь лет; место  кормления  животных,  как  в  случаях  с  Джорджем
Денбро, Адрианом  Меллоном,  Бетти  Рипсом,  девочкой  Альбрехта,  мальчиком
Джонсона.
   Место кормления животных.
   Если еще что-нибудь произойдет - что-нибудь вообще - я  буду  звонить.  Я
должен буду. Сейчас у меня только предположения,  мой  разбитый  отдых,  мои
воспоминания - мои проклятые воспоминания. О, и  еще  одно  -  у  меня  есть
записная книжка, не так ли? Стэна, в которую я вою. И вот я сижу здесь, рука
моя так дрожит, что я едва могу писать; вот я в темных  стеллажах,  наблюдая
за тенями, отброшенными тусклыми желтыми шарами...
   Здесь сижу я рядом с телефоном.
   Я кладу на него руку.., подвигаю его к себе.., касаюсь прорезей в  диске,
я могу соединиться со всеми ими, моими старыми друзьями.
   Мы глубоко зашли вместе.
   Мы вместе зашли во тьму. Выбрались бы мы из тьмы, если бы пошли  туда  во
второй раз?
   Не думаю.
   Господи, сделай так, чтобы я не должен был звонить им.
   Пожалуйста, Господи.

ЧАСТЬ II

ИЮНЬ


   Моя поверхность - это я сам.
   Свидетельствую - под нею хоронят юность.
   Корни?
   Все имеют корни.
   Уильям Карлос Уильяме, "Патерсон"

   Иногда я думаю, что я буду делать, голубизна лета - неизлечима.
   Эдди Кокран

Глава 4

БЕН ХЭНСКОМ ПАДАЕТ

1

   Около 11.45 одна из стюардесс, обслуживающих первый класс рейса 41  Омаха
-  Чикаго  объединенной  авиакомпании,  испытываем  адский  шок.   Несколько
мгновений она думает, что человек в кресле 1-А мертв.
   Когда он еще садился в Омахе, она подумала: "О, черт, здесь не  обойдется
без неприятностей. Он в стельку пьян". Зловоние виски, разливавшееся  вокруг
его  головы,  сразу  напомнило  ей  облако  пыли,  которым  окружен  грязный
маленький мальчик  по  имени  Пиг  Пен  в  сборнике  картинок  "Пинат".  Она
приготовила первый десерт - радость для пьяниц -  и  была  уверена,  что  он
закажет выпивку, и не один раз. И тогда уж она решит станет  ли  обслуживать
его. К тому же в тот вечер по всему маршруту были грозовые штормы, и она  не
сомневалась, что в какой-то  момент  этот  парень  в  джинсах  будет  сильно
блевать.
   Но когда пришло время десерта, этот высокий человек  не  заказал  ничего,
кроме одной порции виски с содовой, - лучшего и  нельзя  было  предполагать.
Лампочка его не загорелась, и стюардесса скоро забыла о нем,  ведь  в  рейсе
дел по горло. В сущности, о такого рода рейсе хочется забыть сразу же  после
его окончания: будь у вас время, не  миновать  бы  вопросов  о  возможностях
вашего собственного выживания.
   41-й лавирует междууродливыми карманищами грома  и  молнии,  как  хороший
лыжник, спускающийся вниз. Воздух очень тяжелый. Пассажиры издают возгласы и
через силу шутят по поводу молнии,  которая  вспыхивает  в  плотных  облаках
вокруг  самолета.  "Мама,  это  Бог  фотографирует  ангелов?"  -  спрашивает
маленький мальчик, и его зеленая от страха  мама  невольно  смеется.  Первый
десерт оказывается единственным той ночью для 41-го.  Стюардессы  все  время
стоят в проходах, отвечая на вызовы.
   Сигнал пристегнуть ремни появляется  через  двадцать  минут  и  остается.
"Ральф сегодня очень занят", - говорит  ей  старшая  стюардесса,  когда  они
встречаются в проходе, - старшая стюардесса идет назад с лекарствами  против
воздушной болезни. Это полушутка. Ральф всегда занят на полетах, связанных с
тряской. Самолет  трясет,  у  кого-то  вырывается  крик,  стюардесса  слегка
наклоняется, вытягивает  руки,  чтобы  удержать  равновесие,  и  внимательно
смотрит в немигающие, невидящие глаза пассажира в кресле 1-А.
   Боже мой, он мертв, - думает, она. - Виски.., затем воздушные ямы..,  его
сердце.., напуган до смерти.
   Глаза долговязого мужчины смотрят на нее, но не видят ее! Они не моргают.
   Они совершенно  неподвижны  и  пусты.  Вне  всякого  сомнения  это  глаза
мертвого человека.
   Стюардесса отводит глаза от этого леденящего душу взгляда, ее собственное
сердце рвется  из  груди,  она  не  знает,  что  делать,  как  поступить,  и
благодарит Бога, что у него хотя бы нет попутчика не будет крика  и  паники.
Она решает сначала  предупредить  старшую  стюардессу,  а  потом  мужчин  из
экипажа. Может быть, они смогут накрыть его одеялом  и  закрыть  ему  глаза.
Пилот не выключит свет ни  в  коем  случае,  даже  если  воздух  разрядится,
поэтому  никто  не  сможет  пройти  к  туалету,  а  когда  пассажиры   будут
высаживаться из самолета, они подумают, что он просто спит.
   Эти мысли мгновенно проносятся в  ее  голове,  и  она  снова  встречается
глазами с этим ужасным взглядом. Мертвые, ничего не говорящие глаза  смотрят
на нее.., и вдруг труп подносит ко рту стакан и немного отпивает из него.
   Именно в этот момент самолет трясет, качает, и удивленный крик стюардессы
теряется в других криках, криках страха. Глаза мужчины едва заметно моргают,
достаточно, чтобы она поняла, что он жив и видит ее. "Странно, - думает она,
- когда он садился в самолет, мне казалось,  что  ему  около  пятидесяти,  а
сейчас он выглядит моложе, хотя волосы его уже тронула седина".
   Она подходит к  нему,  хотя  слышит  сзади  нетерпеливые  просьбы  (Ральф
действительно очень занят сегодня: после посадки  в  О'Харе  тридцать  минут
назад уже семьдесят человек попросили аптечки).
   - Все в порядке, сэр? -  спрашивает  она,  улыбнувшись.  Улыбка  выглядит
фальшивой, неестественной.
   - Все прекрасно и в полном порядке, -  говорит  долговязый  мужчина.  Она
смотрит на табличку его кресла в отсеке первого класса, его зовут Хэнском. -
Прекрасно и в полном порядке. Только сегодня немного трясет, не правда ли? У
вас, наверно, работы по горло. Не беспокойтесь обо мне. Я... - Он награждает
ее принужденной улыбкой, улыбкой, которая наводит ее  на  мысль  о  пугалах,
стоящих на мертвых ноябрьских полях. - Со мной все в порядке.
   - Вы выглядели (мертвым) похуже погоды.
   - Я вспоминал минувшие дни, - говорит он. - Я только сегодня осознал, что
это такое - старое, былое, во всяком случае, что касается меня.
   Еще вызовы.
   - Извините меня, стюардесса! - зовет кто-то нервно.
   - Ну хорошо, если вы абсолютно уверены, что с вами все в порядке...
   - Я думал о запруде, которую строил со своими  друзьями,  -  говорит  Бен
Хэнском. - Я полагаю, первыми друзьями в моей жизни.  Они  строили  запруду,
когда я... - Он  останавливается,  испуганно  смотрит,  потом  смеется.  Это
искренний, почти беззаботный смех ребенка, и он звучит несколько  странно  в
трясущемся, качающемся самолете. - , когда я заглянул к ним. Именно это я  и
сделал. Во всяком случае, они совершенно запутались с этой запрудой.  Я  это
помню.
   - Стюардесса!
   - Извините, сэр, я должна приступить к своим обязанностям - Ну,  конечно,
идите.
   Она уходит, скорее счастливая, что больше не видит  этот  мертвый,  почти
гипнотический взгляд.
   Бен Хэнском поворачивает голову к окну и смотрит в него. Молнии  пронзают
огромные грозовые тучи милях  в  девяти  от  правого  борта.  В  заикающихся
вспышках света облака кажутся огромными  прозрачными  мозгами,  наполненными
дурными мыслями.
   Он ощупывает кармашек жилета, но серебряных долларов  нет.  Ушли  из  его
кармана в карман Рикки Ли. Вдруг захотелось хоть один  из  них  подержать  в
руках. Конечно, можно было бы пойти в любой банк -  разумеется,  не  в  этом
трясущемся самолете на высоте двадцати семи тысяч футов  -  и  получить  там
пригоршню серебряных долларов, но где гарантия, что они не окажутся паршивой
подделкой, которую правительство пытается  выдать  за  настоящие.  А  против
оборотней и вампиров  нужно  нечто  подобное  блеску  звезды,  нужно  чистое
серебро. Требуется серебро, чтобы остановить монстра. Требуется...
   Он закрыл глаза. Воздух вокруг него был наполнен криками и шумом. Самолет
вздрагивал, подпрыгивал, трясся, слышался перезвон. Перезвон?
   Нет.., звонки.
   Это были звонки, это был звонок, звонок всех звонков, звонок, которого вы
ждали целый год. Тот звонок - апофеоз всех школьных звонков - сигнализировал
свободу.
   Бен Хэнском сидит на своем первоклассном месте, подвешенный среди  громов
на высоте двадцати семи  тысяч  футов,  его  лицо  обращено  к  окну,  и  он
чувствует, как стена времени вдруг утончается; происходит какая-то ужасная и
чудесная перемена. Бог мой, - думает он, - меня переваривает мое собственное
прошлое.
   Свет молнии озаряет его лицо, и хотя он не знает этого, день  только  что
завершился. Двадцать восьмое мая 1985 года стало двадцать  девятым  мая  над
темной, грозовой землей, какой является западный Иллинойс сегодняшней ночью;
фермеры, у которых болит спина от работы в поле, спят  как  убитые  и  видят
свои быстрые, живые, ртутные сны, и кто знает, что может  происходить  в  их
амбарах, их подвалах и их полях, когда молния гуляет, а гром болтает? Никому
не ведомы эти вещи. Они знают только, что сила высвобождается  ночью  и  что
воздух - сумасшедший от высокого напряжения бури.
   Но это звонки на высоте двадцати семи тысяч футов,  когда  самолет  снова
врывается в свет, когда его  движение  снова  стабилизируется;  это  звонки;
звонок, когда Бен Хэнском спит; и когда  он  спит,  стена  между  прошлым  и
настоящим полностью исчезает, и он глубже и глубже  погружается  в  прошлое,