ог ему вытолкнуть из сарая их  доморощенный  комбайн.  Передняя
часть комбайна - это старая модель  "Форда",  задняя  -  пикап  с  прицепом,
сооруженным из двери старого курятника. Если зима была не слишком  холодной,
им вдвоем удавалось вытолкнуть его на дорогу. В пикапе не  было  дверей,  не
было также ветрового стекла.  Сиденьем  служила  половинка  старого  дивана,
который  Вилл  Хэнлон  утащил  со  свалки  Дерри.  Ручка   коробки   передач
заканчивалась стеклянным дверным набалдашником.
   Они выталкивали комбайн на  дорогу,  стоя  по  сторонам  его,  потом  его
разгоняли, и Вилл запрышвал внутрь, включал зажигание, пытался подать искру,
нажимал на сцепление, включал первую передачу своей большой  рукой,  лежащей
на дверном набалдашнике. Затем он кричал: "Стукни меня по хребту!". И  опять
выжимал сцепление, и старый двигатель  "Форда"  кашлял,  задыхался,  пыхтел,
давал обороты.., и  иногда  действительно  начинал  двигаться,  шел  сначала
рывками, затем  ровно.  Вилл  вырывался  на  дорогу  к  ферме  Рулин,  затем
сворачивал на их дорогу (поедь он другой дорогой, ненормальный папаша  Генри
Бауэрса, возможно, размозжил бы  ему  башку  выстрелом  из  ружья)  и  затем
поворачивал обратно; освобожденный двигатель трещал без умолку, Майк  прыгал
от восторга, кричал, а его мама  стояла  в  дверях  кухни,  вытирая  руки  о
полотенце и делая вид, что она недовольна, хотя на самом деле  это  было  не
так.
   Иногда машина не желала ехать, и Майк должен был ждать, пока отец  выйдет
из сарая с рукояткой для завода, что-то бормоча про себя.
   Майк был совершенно уверен, что бормотав  он  ругательства,  и  тогда  он
побаивался отца (и только намного позднее, во время  одного  из  бесконечных
посещений  больничной  палаты,  где  умирал  Вилл  Хэнлон,  он  понял:  отец
бормотал, потому что боялся рукоятки  для  завода,  однажды  она  вырвалась,
вылетела из паза и разорвала ему рот).
   - Стой там. Майки, - говорил отец, вставляя рукоятку в  паз  у  основания
радиатора. И когда машина наконец-то начинала двигаться, он обычно  говорил,
что в будущем году обязательно поменяет ее на"Шевроле", но никогда не менял.
Этот гибрид старого "Форда" и пикапа все еще валялся у них дома, в сорняках,
даже оси и двери курятника.
   Когда машина шла и Майк сидел на месте пассажира, вдыхая горячее масло  и
синие выхлопные газы, приходя в восторг от  резкого  ветра,  который  рвался
через незастекленное окно, где когда-то  было  ветровое  стекло,  но  обычно
думал: "Вот и снова весна. Мы все пробуждаемся". И в  душе  его  поднималась
радость, сотрясавшая стены обычно и без  того  радостного  пространства.  Он
чувствовал любовь ко всему и вся, и особенно к отцу,  который  улыбался  ему
широкой улыбкой и кричал:
   - Давай, Майки!
   Мы поднимем ветер этим малышом!
   Мы заставим птиц искать укрытия!
   Затем машина вырывалась на дорогу, задние ее колеса отплевывали  грязь  и
серые комья глины, а они подпрыгивали на диванном сиденье в открытом кузове,
смеясь как ненормальные. Вилл вел "Форд" через высокую траву  заднего  поля,
предназначенного на сенокосы, либо к южному полю (картофель), западному полю
(кукуруза и бобовые) или к восточному полю (горох,  кабачки,  тыква).  Птицы
вспархивали перед машиной и в ужасе разлетались. Однажды взлетела  куропатка
- великолепная птица, коричневая, как позднеосенний дуб, взрывной шелест  ее
крыльев не заглушал даже тарахтящий мотор.
   Те поездки были для Майка началом весны.
   Работа начиналась с уборки камней. Каждый день в течение недели они брали
"Форд" и загружали его камнями, которые могли сломать лезвие  бороны,  когда
придет время ворочать землю. Иногда машина застревала в  весенней  грязи,  и
Вилл мрачно бормотал.., проклятия, как догадывался Майк. Некоторые из слов и
выражений он знал, другие, например  "сын  блудницы",  озадачивали  его.  Он
наткнулся на это слово в Библии, и понял, что блудница - это просто женщина,
родом из города, называемого Вавилон. Как-то раз он настроился  спросить  об
этом отца, но "Форд" был по днище в грязи, на челе отца собирались  грозовые
тучи, и он решил подождать до другого раза.  Позднее,  в  том  же  году,  он
спросил об этом Ричи Тозиера, которому его отец объяснил, что блудница - это
женщина, которой платили за то, что она занималась сексом с мужчинами.
   - Что такое "заниматься сексом"? - спросил Майк, и Ричи ушел, держась  за
голову.
   Как-то раз Майк спросил отца,  почему,  хотя  они  каждый  год  в  апреле
убирают камни, в апреле следующего года их становится еще больше.
   Время было перед заходом солнца, это был последний день уборки  камней  в
том году, они стояли у места свалки. Грязная разбитая колея, которую всерьез
нельзя было назвать дорогой, вела от их западного  поля  к  этому  оврагу  у
берега Кендускеаг. Овраг был завален камнями,  которые  собирались  с  земли
Вилла за все эти годы.
   Глядя на эту неплодородную почву, которую он возделывал сначала  один,  а
затем с помощью сына (где-то под камнями,  он  знал,  были  гниющие  останки
культей, которые он вытаскивал по одной  за  раз,  перед  тем  как  начинать
работу на полях), Вилл зажег сигарету и сказал:
   - Мой отец обычно говорил мне, что Бог любит камни, мух, сорняки и бедных
людей превыше всего из всех Его созданий, и вот почему Он  сотворил  их  так
много.
   - Но каждый год они как будто возвращаются.
   - Да, думаю, возвращаются, -  сказал  Вилл.  -  Только  так  я  могу  это
объяснить.
   Вдали с Кендускеага в сумеречном закате, сделавшем воду оранжево-красной,
послышался крик гагары. Это был такой щемяще одинокий крик, что усталые руки
Майка покрылись гусиной кожей.
   - Я люблю тебя, папа, - сказал он вдруг, чувствуя такой прилив любви, что
слезы выступили у него в глазах.
   - Да, я тоже люблю тебя, Майки, - сказал отец и крепко стиснул его своими
сильными руками. У своей щеки  Майк  чувствовал  шершавую  ткань  фланелевой
рубашки отца.
   - Что ты скажешь на то, чтобы нам вернуться? У  нас  есть  время  каждому
принять ванну перед тем, как добрая женщина накроет на стол ужин.
   - Ага, - сказал Майк.
   - Сам ага, - сказал Вилл Хэнлон, и оба они засмеялись, чувствуя усталость
и радость, чувствуя, что руки и ноги  работали,  но  не  переработали,  руки
загрубели от камней, но не болели мучительно.
   "Вот и весна, - думал Майк той ночью, засыпая в своей комнате, пока  мать
и отец в соседней комнате смотрели  "Молодоженов".  -  Вот  и  снова  весна,
спасибо Тебе, Господи, Большое Тебе спасибо". И засыпая, погружаясь  в  сон,
он услышал, как опять закричала гагара, и отдаленность ее  болота  незаметно
перешла в его сновидения. Весна была напряженным временем, но и добрым.
   После сбора камней Вилл ставил "Форд" в высокой траве за домом и  выводил
из сарая трактор. Затем начиналось боронование: отец  вел  трактор,  а  Майк
либо сидел сзади, держась за  железное  сиденье,  либо  шел  рядом,  собирая
камни, которые они пропустили, и отшвыривая их в сторону. Затем шла посадка,
а за ней летняя работа: рыхление.., рыхление.., рыхление. Мать снова чистила
Лари,  Мо  и  Керли,  трех  своих  пугал,  а  Майк   помогал   отцу   делать
приспособления  наверху  каждой  головы,  набитой  соломой.   Приспособление
представляло собой наушники с отрезанными  концами.  Вы  плотно  привязывали
длинную намазанную воском и канифолью веревку к середине наушников, и  когда
ветер дул через них, появлялся на редкость страшный звук - какой-то  хриплый
стон. Поедающие урожай птицы довольно скоро решали, что Лари, Мо и Керли  не
представляют никакой угрозы, но поддувала всегда их отпугивали.
   В июле было мотыжение и начинался сбор урожая:  сначала  горох  и  редис,
затем салат и помидоры, которые созревали в теплице, затем кукуруза и бобы в
августе, еще кукуруза и бобы в  сентябре,  затем  тыква  и  кабачки.  Где-то
посредине всего этого подходил молодой  картофель,  и  тогда,  так  как  дни
укорачивались  и  воздух  становился  резче,  они  с  отцом  принимались  за
приспособления к  чучелам  (иногда  зимой  они  исчезали,  каждую  весну  им
приходилось делать новые). Вилл звал Нормана Садлера (который был  такой  же
неразговорчивый, как и его сын Муз, но намного добрее), и Норми приходил  со
своей картофелекопалкой.
   В течение следующих трех недель они  все  работали  на  сборе  картофеля.
Кроме членов семьи, Вилл нанимал  в  помощь  трех-четырех  старшеклассников,
платя им четверть доллара за бочку.  "Форд"  ехал  вдоль  рядов  четвертого,
самого большого поля, на малой  скорости,  борт  откидывался,  задняя  часть
заполнялась бочками, на каждой было отмечено имя того, кто ее наполняет, а в
конце дня Вилл открывал свой старый лоснившийся бумажник  и  платил  каждому
сборщику наличными. Майку тоже платил, также, как и его матери, -  это  были
их деньги, и Вилл Хэнлон никогда не спрашивал их, что  они  с  ними  делают.
Когда Майку исполнилось пять лет - достаточно, как потом говорил  ему  Вилл,
чтобы держать тяпку и различать сорняки и горох, ему была выделена на  ферме
пятипроцентная доля. Каждый год ему выделялось по проценту,  и  каждый  год,
после Дня  Благодарения,  Вилл  подсчитывал  доходы  фермы  и  вычитал  долю
Майка.., но Майк никогда не видел тех денег. Они шли на счет колледжа,  и  к
ним ни при каких обстоятельствах дотрагиваться было нельзя.
   Наконец наступал день, когда Норми Садлер  увозил  свою  картофелекопалку
домой; к тому времени воздух становился серым и колодным и на куче оранжевых
тыкв, сложенных у сарая, появлялся иней.
   Майк обычно стоял в дверях (нос красный, грязные руки засунуты в  карманы
джинсов) и наблюдал, как отец сначала уводит трактор, а затем "Форд" назад в
сарай. Он думал: "Мы готовы снова заснуть. Весна., исчезла  лето..,  прошло.
Урожай.., собран". Все, что оставалось теперь, это отходящая осень:  деревья
без листьев, замерзшая почва,  ледяное  обрамление  берегов  Кендускеаг.  На
полях вороны иногда опускались на плечи Ларри, Мо и Керли и  оставались  там
столько, сколько им хотелось. Пугала были безголосы, безопасны.
   Майк не приходил в смятение от мысли, что закончился еще один  год,  -  в
девять и десять лет он  был  еще  слишком  мал,  чтобы  иметь  склонность  к
страшным мыслям, к тому же так много предстояло впереди: катание на санках в
Маккарон-парке (или Рулин-хилл, если вы смелые,  хотя  главным  образом  там
катались большие ребята), катание на коньках, игра в  снежки,  строительство
снежных крепостей. Пора было подумать о снегоступах, чтобы пойти с отцом  за
рождественской елкой, и о лыжах "Нордика", которые, может, будут, а может, и
не будут к Рождеству. Зима - хорошее время, но смотреть, как  отец  едет  на
"Форде" назад в сарай (весна исчезла, лето  прошло,  урожай  собран)  всегда
было все же грустно, и то,  что  стаи  птиц  отправлялись  на  зиму  к  югу,
заставляло его чувствовать грусть, а косой луч света порой  вызывал  желание
заплакать без всякой причина. Мы готовимся снова уснуть...
   Но была не только школа и поденщина, поденщина и школа;  Вилл  Хэнлон  не
раз говорил жене, что мальчику нужно время, чтобы ходить  на  рыбалку,  даже
если он этим и не занимается всерьез. Когда Майк приходил домой из школы, он
первым  делом  клал  книги  на  телевизор  в  гостиной,  затем   чего-нибудь
перехватывал (он был особенно неравнодушен к сэндвичам с арахисом, маслом  и
луком - мать в притворном ужасе поднимала руки) и  изучал  записку,  которую
папа оставлял ему; в ней говорилось, где он. Вилл, находится в данное  время
и какие обязанности у Майка на день -  прополоть  грядки,  убрать,  принести
корзины, подмести сарай - все что угодно. Но как  минимум  раз  в  неделю  -
иногда два - не было никакой записки. И в такие дни Майк ходил ловить  рыбу,
хоть он этим и не занимался всерьез. Это были отличные дни.., дни, когда ему
не надо было никуда идти и, следовательно, не было необходимости спешить.
   Однажды отец  оставил  ему  другую  записку:  "Никаких  дел  по  дому,  -
говорилось в ней. - иди к Старому Мысу и посмотри на трамвайные пути".  Майк
пошел в район  Старого  Мыса,  нашел  улицы  с  уложенными  на  них  путями,
внимательно их изучил, изумляясь, что прямо посередине  улицы  идут  поезда.
Той ночью они с отцом говорили об этом, и отец показал ему картинки  из  его
альбома о Дерри, картинки, где были изображены трамваи: смешной шест шел  от
крыши трамвая до электрического провода, а сбоку  была  реклама  сигарет.  В
другой раз отец послал Майка в Мемориал-парк, где была  водонапорная  башня,
посмотреть на птичье купанье, а  однажды  они  пошли  в  суд,  поглядеть  на
страшную машину, которую шеф Бортон нашел на чердаке. Эта  штука  называлась
стулом для бродяг. Он был чугунный и в ручки и в ножки были  вделаны  оковы.
Закругленные набалдашники торчали из спинки и из сиденья. Этот стул напомнил
Майку  фотографию,  которую  он  видел  в  какой-то  книге,   -   фотографию
электрического стула в Синг-Синге. Бортон позволил Майку  сесть  на  стул  и
примерить оковы.
   Когда  первое  зловещее  впечатление  от  наручников  изгладилось,   Майк
вопросительно посмотрел на отца и  на  шефа  Бортона,  не  слишком  понимая,
почему это должно было быть таким ужасным  наказанием  для  бродяг,  которые
наводняли город в двадцатые - тридцатые годы. Конечно,  с  набалдашниками  в
кресле сидеть несколько неудобно, и оковы на запястьях и  на  щиколотках  не
дают переместиться в более удобное положение, но...
   - Ну ты просто ребенок, - сказал шеф Бортон, смеясь. Сколько  ты  весишь?
Семьдесят, восемьдесят  фунтов?  Большинство  бродяг,  которых  шериф  Салли
усаживал на этот стул в былые дни, весили в два раза  больше.  Где-то  через
час они  чувствовали  себя  немного  неуютно,  по-настоящему  неуютно  через
два-три и совсем плохо через четыре-пять часов. Через семь-восемь часов  они
начинали кряхтеть, а после шестнадцати-семнадцати обычно начинали плакать. И
к тому моменту, когда двадцатичетырехчасовой тур кончался, они  готовы  были
клясться перед Богом и человеком, что в следующий  раз  они  будут  обходить
Дерри на кривой кобыле.
   Двадцать четыре часа в кресле  для  бродяг  были  чертовски  убедительным
средством.
   Внезапно показалось, что в кресле  больше  набалдашников,  вонзающихся  в
ягодицы, позвоночник, поясницу, даже затылок.
   - Можно мне отсюда вылезти? - спросил он вежливо, и шеф Бортон засмеялся.
В одно мгновение, в какую-то долю мгновения, Майк подумал, что  шеф  закроет
сейчас на ключ наручники и скажет: "Конечно я выпущу тебя.., через  двадцать
четыре часе".
   - Зачем ты ценя сюда брал, папа? - спросил он по дороге домой.
   - Узнаешь, когда будешь старше, - ответил Вилл.
   - Тебе ведь не нравится шеф Бортон, а?
   - Нет, - ответил отец так резко, что Майк не осмелился больше спрашивать.
   Но в большинстве случаев те места в Дерри, куда отец  отправлял  его  или
брал с собой, доставляли Майку наслаждение, и к тому  времени,  когда  Майку
исполнялось десять лет, Виллу удалось передать сыну свой собственный интерес
к истории Дерри. Иногда, например,  когда  он  проводил  пальцем  по  слегка
покрытой  галькой  поверхности,  где  была  устроена   птичья   купальня   в
Мемориал-парке, или когда они приседали, чтобы лучше рассмотреть  трамвайные
пути, которые прорезали Монт-стрит  в  Старом  Мысе,  его  вдруг  охватывало
глубокое чувство времени.., времени, как чего-то реального, как чего-то, что
имеет невидимый вес, как солнечный свет имеет вес (некоторые ребята в  школе
смеялись, когда миссис Грингус сказала им это, но Майк был слишком ошеломлен
этой мыслью, чтобы смеяться; первое, что он подумал, было: "Свет имеет  вес?
О, Боже, это ужасно!").., времени, как нечто, что в конце  концов  похоронит
его.
   Первая записка, которую отец  оставил  ему  той  весной  1958  года  была
нацарапана на обратной стороне конверта и положена под солонку.  Воздух  был
по-весеннему теплый, удивительно ароматный, и мать открыла все окна. Никаких
дел, говорилось в записке. Если хочешь, прокатись на велосипеде по Дороге на
Пастбище. Там ты  увидишь  много  обрушившейся  кирпичной  кладки  и  старую
технику в поле слева. Посмотри вокруг, привези  назад  сувенир.  Не  подходи
близко к отверстию в погреб. И возвращайся до наступления темноты.
   Ты знаешь почему.
   Да, Майк знал, почему.
   Он сказал матери, куда он собирается, и она нахмурилась.
   - Почему бы тебе не спросить,  не  хочет  ли  Рэнди  Робинсон  поехать  с
тобой?
   - Ладно, о'кей, я остановлюсь и спрошу его, - сказал Майк.
   Он остановился у дома Робинсона, но Рэнди уехал с отцом в Бангор покупать
картофель-сеянец. Поэтому Майк поехал по Дороге на Пастбище один.  Это  была
довольно приятная прогулка, около четырех миль. Майк подсчитал, что  к  тому
моменту, когда он поставит свой велосипед  к  старой  деревянной  ограде  на
левой стороне Дороги на Пастбище и заберется на поле за ней будет часа  три.
Значит, примерно час он сможет заниматься  исследованиями,  а  затем  должен
будет возвратиться домой. Обычно мать не сердилась на него, если он приходил
домой к шести, когда она накрывала на стол к ужину, но один памятный  эпизод
научил его, что в этом году все не так. Тогда, в тот единственный раз, когда
он опоздал к ужину, с ней была почти что истерика. Она отходила его кухонным
полотенцем, хлестала его, а он стоял в дверях кухни с широко открытым  ртом,
а у его ног стояла корзина с речной форелью.
   - Не смей так пугать меня! - кричала она. -  Не  смей  никогда!  Никогда!
Никогда.
   Каждое "никогда" сопровождалось сильным ударом полотенцем. Майк ждал, что
отец вступится и положит этому конец, но  отец  не  вступился...  Может,  он
знал, что, вступись он, мать обернет свой  бешеный  гнев  и  на  него.  Майк
выучил этот урок. Одна порка кухонным полотенцем - это все, что требовалось.
"Дома до темноты. Да, мама, хорошо".
   Через поле он прошел к гигантским развалинам, находящимся в  центре.  Это
были, конечно, остатки чугунолитейного завода Кичнера  -  он  проезжал  мимо
него, но никогда не думал по-настоящему его исследовать и никогда не слышал,
чтобы другие ребята делали  это.  Сейчас,  наклонившись,  чтобы  исследовать
обрушившиеся камни, которые образовывали пирамиду,  он  подумал,  что  может
понять, почему. Поле было  ослепительно  яркое,  вымытое  весенним  солнцем,
(время от времени, когда под солнцем проходило облако, грозная тень медленно
плыла через поле), но в то же время было во всем этом что-то таинственное  -
тишина  размышления,  нарушаемая   только   ветром.   Он   чувствовал   себя
исследователем, нашедшим остатки исчезнувшего легендарного города.
   Выше  впереди,  чуть  справа,  он  увидел  скругленный  торец  массивного
изразцового цилиндра, подымающегося из высокой травы.
   Он побежал к нему. Это была главная дымовая труба чугунолитейного завода.
Он всматривался в ее стержень и почувствовал холодок в  позвоночнике.  Труба
была довольно большая, он смог бы войти в нее, если бы  захотел.  Но  он  не
хотел:  Бог  знает,  какая  чертовщина  могла  там  быть,  и  отвратительные
насекомые и звери, может быть, поселились там. Дул порывистый  ветер.  Когда
он дул через основание упавшей дымовой трубы, он издавал  звук,  похожий  на
звук ветра, колеблющего  вощеные  струны-веревки,  которые  он  и  его  отец
ставили в поддувалах каждую весну.  Он  нервно  отступил,  вдруг  подумав  о
фильме, который они с отцом смотрели прошлой ночью  в  "Раннем  Шоу".  Фильм
назывался "Роган", и  смотреть  его  казалось  большим  удовольствием;  отец
смеялся и кричал всякий раз при появлении Рогана, а  Майк  стрелял  пальцем,
пока мать не схватилась за голову и не велела им замолчать - у нее  головная
боль от этого шума.
   Сейчас, когда он думал о фильме, ему не было смешно.  В  кино  Роган  был
освобожден из недр земли японскими углекопами, которые копали самый глубокий
в мире туннель. И глядя в черную се