ожала  и  издавала  странныен  звуки,
ничуть не похожие на ее обычное рычание. - Ш-ш-ш, - снова шепнул Дьюан
и птгладил собаку по голове. Но та не переставала дрожать.


    "Если бы они вышли из грузовика, то были  бы  уже  здесь"  подумал
Дьюан. И тут же новая мысль - Кто они?

    - Пошли, Уитт, - тихо проговорил он. Взяв  колли  за  ошейник,  он
вернулся в дом, выключил свет, прошел  в  соседнюю  комнатку,  которую
Старик важно называл своим кабинетом, взял со стола ключ,  вернулся  в
столовую и  отпер  сундук,  в  котором,  как  он  давно  знал,  лежали
отцовские ружья. Секунду поколебавшись, он оставил на месте двустволку
30-06  и  12-калибровый,  и  взял  помповое  пневматическое  ружье  16
калибра.

    В кухне завыл Уиттгенштейн, скребя лапами по линолеуму.

    - Ш-ш-ш, Уитт, - тихо проговорил Дьюан. - Все нормально, мальчик.

    Он проверил казенную  часть,  чтобы  убедиться,  что  она  чистая,
зарядил ее, снова проверил, держа пустой магазин против света и открыл
нижний ящик стола. Патроны лежали как обычно в желтой коробке, пять из
них Дьюан быстро вставил в магазин, три положил  в  карман  фланелевой
рубашки и, пригнувшись, вернулся в столовую.


    Уиттгенштейн залаял. Дьюан оставил  его  в  кухне,  опустил  экран
входной двери и выйдя в темноту двора, медленно двинулся вокруг дома.

    Свет от фонарного столба освещал участок вокруг дома  и  ближайшие
десять ярдов аллеи.  Дьюан  пригнулся  и  подождал  несколько  секунд.
Осознав, что сердце бьется быстрее, чем обычно,  он  сделал  несколько
глубоких, медленных вдохов, чтобы успокоиться.

    Внезапно наступила тишина, прекратился даже стрекотание сверчков и
других насекомых. Не шелохнувшись стояли тысячи колосьев,  воздух  был
абсолютно неподвижен, далеко на юге снова сверкнула молния. В этот раз
за нею последовал раскат грома, секунд через пятнадцать.

    Дьюан продолжал ждать, стараясь дышать равномерно через рот, держа
палец  на  спусковом  крючке.  Рудье  пахло  порохом.  Лай   в   кухне
прекратился, но мальчик слышал, как собака скребет  когтями  по  полу,
совсем близко от входной двери.

    Дьюан ждал.

    Прошло по меньшей мере пять минут прежде чем  двигатель  грузовика
взревел, и под колеами захрустел гравий.

    Дьюан метнулся к краю пшеничного поля, низко присел и спрятался за
колосьями так, тчобы можно было видеть коней подъездной аллеи.

    Ничего. Грузовик вернулся на Шестую окружную, мгновение помедлил и
напрвился на юг, туда где было кладбище, таверна "У Старого Дерева"  и
Элм Хэвен.

    Дьюан поднял голову и проводил его  взглядом,  но  хвостовые  фары
были погашены. Он нырнул обратно  и  снова  присел,  дыша  медленно  и
глубоко и продолжая сжимать в руках ружье.

    Спустя минут двадцать закпали первые капли дождя. Дьюан выждал еще
три или четыре минуты и затем вышел из  своего  убежища,  стараясь  не
быть щзаметным на фоне неба обошел дом и  сарай  кругом  -  воробьи  в
сарае молчали, свиньи в хлеву как обычно слегка подхрюкивали, и  через
кухонную дверь вошел в дом.

    Уиттгенштейн, волоча как щенок хвост по полу и  близоруко  щурясь,
подошел к Дьюану и остановился, переводя взгляд с двери на мальчика, с
мальчика на дверь.

    - Не, - покачал головой Дьюан, вынимая по одной пули  и  складывая
их на скатерти кухонного стола, - мы не собираемся  сейчас  на  охоту,
дурачок. Но ты кажется получишь особенный ужин... и потом  пойдешь  со
мной ко мне. Сегодня будем спать вместе.

    Дьюан подошел к буфету, а  хвост  Уитта  выбивал  более  радостную
лробь, чем обычно.

    Снаружи дождь почти прекратился, но ветер шуршал колосьями на поле
и завывал в ветках старой яблони.


    Джим Харлен обнаружил,  что  взбираться  не  так  легко,  как  ему
казалось. Особенно при довольно сильном ветре, который так  и  норовил
запорошить ему пылью глаза. На полпути  Джиму  пришлось  остановиться,
чтобы вытереть их.

    Что ж, по крайней мере ветер не даст услышать его  приближение  по
этой глупой трубе, подумал Харлен.

    Теперь он был уже между  вторым  и  третьим  этажами,  примерно  в
двадцати футах над мусоропроводом, пережде чем пноял, наксолько глупой
оказалась вся эта его затея. Что он будет делать, если  Ван  Сайк  или
Рун или кто-нибудь еще пройдет мимо.  А  если  здесь  окажется  Барни?
Харлен попытался представить, что  скажет  его  мать,  когда  вернется
домой со свидания и обнаружит, что ее единственный сын сидит в  камере
предварительного   задержания   у   Джи   Пи   Конгдена   и    ожидает
транспортировки в тюрьму Оук Хилла.

    Харлен даже слегка улыбнулся. По крайней мере так он  привлеет  ее
внимание. Он взобрался еще на несколько последних футов достиг карниза
третьего этажа и встал на него  коленом.  Теперь  можно  было  немного
передохнуть, придавшись щекой к кирпичной  стене.  Втер  раздувал  его
футболку. Сквозь листья вяза внизу он видел отблеск уличного фонаря на
углу Школьной улицы и Третьей Авеню. Он был очень высоко.

    Харлен не боялся высоты. Однажды он победил О'Рурка  и  Стюарда  и
всех остальных ребят, когда они взбирались на большой дуб позади  сада
Конгдена прошлой осенью. Он и в самом деле залез тогда так высоко, что
ребята снизу просили его спуститься, но он  специально  залез  еще  на
одну, последнюю ветвь... ветвь, которая казалось такой тонкой, что  не
могла бы выдержать и голубя на ней... и оттуда  он  смотрел  на  океан
зеленых крон, которым оказался Элм Хэвен. В сравнении с  тем,  что  он
делал сейчас, то было просто детством.

    Харлен глянул вниз и тут же пожалел об этом. Кроме дренажной трубы
и лепнины на углу стены,  между  ним  и  бетонным  тротуаром  не  было
ничего. Только двадцать пять футов пустоты.

    Он закрыл глаза, сосредоточился, восстанавливая баланс,  и  открыл
их, чтобы заглянуть в окно.

    До него было вовсе не два фута...  скорее  больше  четырех.  Чтобы
заглянуть в окно, ему придется сойти с этой проклятой трубы.

    Свет исчез.  Он  был  почти  уверен,  что  сейчас  Старая  Задница
Дублетом выйдет из-за угла школы и зычно крикнет: "Джим Харлен!  А  ну
слезай оттуда сейчас же!"

    Что тогда? Может ли она  оставить  его  на  второй  год  в  шестом
классе, он ведь его уже закончил? Или лишить его каникул?

    Харлен улыбнулся, набрал в грудь  побольше  воздуха,  перенес  всю
тяжесть тела на колени и медленно двинулся вдоль бордюра, распластался
на стене и вот его уже ничего не поддерживало,  кроме  четырех  дюймов
уступа.

    Правой рукой он нашел край окна, и  пальцами  обхватил  выпуклость
лепнины под подоконником. Теперь все в пордке. Он молодоец.

    Харлен оставался в том же полжении на момент, голова опущена вниз,
щека прижата к стене. Все, что ему нужно было сделать, чтобы заглянуть
в комнату, это приподнять голову.

    В эту секунду какая-то часть  его  разума  велела  ему  не  делать
этого. Оставь все это. Вернись в парк, пойди в кино. Ступай домой пока
мама не вернулась.

    Под ним ветер зашуршал листьями деревьев и  снова  припорошил  ему
глаза пылью. Харлен взглянул назад на трубу. Вернуться будет совсем не
трудно, спускаться всегда легче, чем взбираться наверх. Харлен подумал
о Джерри Дейзингере и  некоторых  других,  называвших  его  "маменьким
сыночком".

    Они не должны знать, что я был здесь.

    ТОгда зачем же ты сюда взобрался, дурак?

    Харлен подумал о том, что можно будет рассказать О'Рурку и другим,
чуть    приукрасить    историю,     сказать,     что     видел     как
Старая-Задница-Дуплетом  пришла  за  своим  любимым  мелом   или   еще
чем-нибудь. Он представил себе шок этих крошек,  когда  он  расскаэет,
что видел, как учился и Рун делали это на ее столе, прямо в классе...

    Харлен поднял голову и заглянул в окно.

    Миссис Дуббет не было за ее столом в дальнем  конце  комнаты,  она
сидела за маленьким рабочим столиком прямо у окна,  не  дальше  чем  в
трех футах от Харлена.  Света  не  было,  но  слабое  фосфоресцирующее
сияние освещало комнату как гнилушка освещает темный лес.

    Миссис Дуббет была не одна. Фосфоресцировл силуэт рядом с ней. Эта
фигура тоже сидела за маленьким столиком на расстоянии ввытянутой руки
от того места, где стоял Харлен, прижавшись к стеклу носом.  Он  сразу
узнал ее.

    Миссис Дуган, бывшая подруга  миссис  Дуббет,  всегда  была  чоень
худой. За те месяцы, что ее глодал рак, пока она еще ходила в школу до
Рождества, она стала еще худее. Тогда  ее  руки,  Харлен  это  отлично
помнил, казались двумя косточками, обернутыми  в  веснушчатыую  плоть.
После этого никто в классе не видел ее до самой ее смерти  в  феврале,
как и на похоронах, кроме матери Сэнди Уиттэкер, которая навестила  ее
как-то раз, и потом пришла на похороны. Она  рассказывала  Сэнди,  что
под конец от старой леди ничего не осталось кроме кучки костей и кожи.

    Харлен узнал ее сразу.

    Потом он на минуту перевел взгляд на Старую?Задницу-Дуплетом,  она
сидела наклонясь вперед, полностью поглощенная своим  собеседником,  и
затем его взгляд вернулся к миссис Дугган.

    Сэнди гворил, что миссис Дуган похоронили  в  ее  лучшем  шелковом
платье  зеленого  цвета,  том  самом  которое  она  надевала  на  свое
последнее Рождество. В нем она была и сейчас. В нескольких местах  оно
сгнило и сквозь него виднелись фосфоресцирующие сияние.

    Волосы ее  были  тщательно  причесаны,  и  прихваены  черепаховыми
заколками , их тоже Харлен видел еще в классе,но многие волосы  выпали
и сквозь лысины проглядвал голый череп. В скальпе  так  же  как  и  на
платье было немало дыр.

    С расстояния в три фута  Харлен  мог  видеть  руку  миссис  Дуган,
которую она держала на столе  -  длинные  пальцы,  просторное  золотое
кольцо, тусклый блеск костей.

    Миссис Дуббет наклонилась поближе к трупу своей подруги  и  что-то
сказала. Она выглядела озадаченной, затем перевела звгляд на окно,  за
которым на коленях стоял Харлен.

    В эту последнюю минуту он понял, что его прекрасно  видно,  потому
что отсвет падает прямо на его лицо за стеклом, видно также  явственно
как видны сухожилия похожие на спагетти на кулаке миссис Дуган, так же
ясно как видны темные колонии плесневых грибков под прозрачной плотью.
Вернее под тем, что осталось от плоти.

    УГолком  глаза   Харлен   заметил,   что   Старая-Задница-Дуплетом
повернулась и смотрит на него, но он не мог  оторвать  глаз  от  спины
миссис Дуган, на которой под разъехавшейся  кожей  кости  позвоночника
медленно двигались как двигаются белые камни под подгнившей тканью.

    Миссис  Дуган  обернулась  и  взглянула  на  него.  С  двух  футов
фосфоресцирующее сияние жгло через темную  лужицу  жидкости,  стоявшей
там, где был когда-то  ее  левый  глаз.  Зубы  оскалились  в  безгубой
улыбке, когда она наклонилась вперед, будто посылая Харлену  воздушный
поцелуй. Но дыхание не замутило оконного стекла.

    Харлен выпрямился и кинулся бежать, не  помня,  что  он  стоит  на
тонкой полосе бордюра над пропастью в двдцать пять футов над камнем  и
бетоном. Он бросился бы бежать, даже если бы вспомнил об этом.

    Он упал, даже не вскрикнув.



                               Глава 8.


    Ритуал мессы Майк очень любил. В это воскресенье,  как  и  во  все
остальные, кроме особых праздничных дней,  он  помогал  отцу  Каванагу
служить обычную раннюю мессу, начинавшуюся в половине восьмого и затем
остался на позднюю, десятичасовую, на которой он был главным  алтарным
служкой.На раннюю мессу  народу  обычно  приходило  больше,  поскольку
большинство  католического  населения  Элм  Хэвен  жертвовало   лишним
получасом своего времени только тогда, когда избежать  этого  не  было
никакой возможности.

    Свои коричневые ботинки Майк всегда  держал  в  комнатке,  которую
отец Каванаг называл алтарной; прежний  священник,  отец  Гаррисон  не
возражал против того, чтобы из-под рясы его служек виднелись тенниски,
но отец Каванаг говорил, что помогать людям принимать причастие надо с
большим уважением. Первоначально эти расходы вызвали неудовольствие  в
семье Майка. Прежде у него не бывало новых ботинок - отец говорил, что
ему достаточно тяжело одевать четырех дочерей, чтобы еще  беспокоиться
о нарядах сына -  но  в  конце  концов  он  тоже  согласился  выказать
почтение Богу. Кроме как в костел Майк никуда не носил свои ботинки  и
надевал их только во время мессы.

    Майк наслаждался каждой черточкой церковной службы, и  наслаждался
тем больше, чем чаще он присутствовал на ней. Почти четыре года назад,
когда он только начинал служить алтарным служкой,,  отец  Гаррисон  не
требовал от своих  помощников  почти  ничего,  кроме  того  чтобы  они
приходили во время. Подобно всем остальным  Майк  вставал  на  колени,
совершал нужные действия и бормотал латинские  ответствия,  не  уделяя
особенного внимания их значению и не думая в сущности  о  том  _чуде_,
которое совершалось каждый раз, когда он передавал маленькие бутылочки
с водой и вином священнику для причастия. Это был долг,  который  ему,
поскольку он был католиком  и,  как  он  полагал,  хорошим  католиком,
полагалось исполнять..., хотя другие маленькие католики из Элм  Хэвена
вечно находили предлоги, чтобы избежать выполнения этого долга.

    Затем, около года назад, отец Гаррисон ушел в отставку, вернее его
попросили уйти в отставку, поскольку старый  священник  выказывал  все
признаки старческой дряхлости, его пристрастие к спиртному становилось
все более явным, а проповеди все  более  расплывчатыми...  Вот  тут-то
прибытие отца Каванага и изменило для Майка всю его жизнь.

    Несмотря на то, что оба были священниками, во многом отец  Каванаг
казался полной противоположностью отцу Гаррисону.  Отец  Гаррисон  был
старым, седым ирландцем, с подозрительно розовыми щечками и  некоторой
путаницей в мыслях, словах и поступках. Мессы, которые ему приходилось
служить, казались ритуалом давно ему  надоевшим  и  имевшим  для  него
значение не больше, чем ежедневное бритье. Он жил только ради  визитов
к прихожанам и обедов,  на  которые  его  приглашали,  даже  посещение
больных и умирающих стало для старика поводом для долгих, неторопливых
бесед, воспоминаний, историй,  рассказов  о  давно  ушедших  из  жизни
стариках.  На  некоторые   из   этих   посиделок   Майку   приходилось
сопровождать  священника,   поскольку   часто   больному   требовалось
причаститься, то отец Гаррисон. справедливо полагал,  что  присутствие
одного из алтарных  мальчиков  прибавит  пышности  простому  вобщем-то
обряду. Майк же во время этих визитов отчаянно скучал.

    Отец  Каванаг  напротив,   был   молодым,   немыслимо   энергичным
человеком, с темными волосами. Майку было известно,  что  несмотря  на
то, что священник брился дважды в день,  примерно  к  пяти  часам  его
смуглые щеки покрывала отчетливо проступающая  щетина.  К  мессе  отец
Каванаг относился очень трепетно - он называл ее  призывом  Господа  к
людям присоединиться к Тайной Вечере - и требовал такого же трепета от
алтарных служек. По крайней мере от тех, кто остался при нем служить.

    Среди этих немногих был и Майк. Отец Каванаг требовал от мальчиков
многого, и прежде  всего  _понимания_  своих  слов,  а  не  бездумного
бормотания вызубренных латинских фраз.  Поэтому  целых  шесть  месяцев
Майк посещал по средам занятия по  катехизису,  на  которых  священник
учил их основам латинского  языка  и  объяснял  исторический  контекст
мессы  как  таковой.  Алтарные  служки   должны   были   по-настоящему
_принимать участие_ в службе, участвовать в ней сердцем. Учителем отец
Каванаг оказался весьма строгим и был  беспощаден  к  тем,  кто  любил
посибаритничать и просыпал  вследствие  этого  мессу  или  пренебрегал
занятиями.

    Отец Гаррисон был большим любителем поесть и еще большим - выпить,
каждый человек в приходе, и даже в целом округе ,был хорошо  знаком  с
этой слабостью старика, отец же  Каванаг  вино  употреблял  только  во
время причащения, а на пищу, казалось, смотрел как на неизбежное  зло.
Подобное отношение он проявлял и к посещениям прихожан; отец  Гаррисон
любил говорить со всеми и обо всем,  иногда  он  целые  дни  проводил,
обсуждая я досужими болтунами из фермеров погоду или грядущие  урожаи,
отец же Каванаг хотел говорить только с Богом. А его посещения больных
и  умирающих  походили  на  рейды  иезуитских   коммандос,   последние
напутствия тем, кто готовился явиться на Страшный Суд.


    Единственным пороком отца Каванага было, по мнению Майка, курение.
Завзятый курильщик, он, когда не курил, казалось только и думал о том,
чтобы сунуть в рот сигарету, но для Майка это  не  имело  значения.  И
отец и мама курили. Да и у всех ребят родители курили, кроме разве что
Кевина Грумбахера, но те были немцы и вообще довольно _странные люди_,
а отца Каванага курение делало еще более энергичным.

    В это первое воскресенье настоящего  лета  Майк  служил  во  время
обеих  месс,  служил,   наслаждаясь   прохладой   большого   храма   и
гипнотическим  бормотанием  прихожан.  Положенные   ему   слова   Майк
произносил очень старательно, не  слишком  громко,  не  слишком  тихо,
артикулируя латинские звуки так как его учил отец  Каванага  во  время
долгих уроков в доме священника.

    - Agnus Dei, qui tollis peccata mundi... miserere  nobis...  Kyrie
eleison, Kyrie eleison, Kyrie eleison...*


    [* Агнец Божий, взявший грехи мира... помилуй нас... Помилуй  нас,
помилуй нас, помилуй нас... (лат., греч.)]


    Майк очень  любил  церковь.  В  то  время  как  часть  его  разума
готовилась к  чуду  евхаристии,  другая  свободно  парила...  Будто  и
вправду оставляя тело, она устремлялась в небеса... или отправлялась к
Мемо в гостиную, но когда та еще могла говорить и они  беседовали  как
раньше, когда он  был  маленьким,  и  Мемо  рассказывала  ему  истории
Старого Света. Или же летала свободно как ворон  с  разумом  человека,
оглядывая сверху вершины деревьев и ручьи, и  холмы,  или  парила  над
заброшенными колеями старой цыганской дороги,  бегущей  мимо  лесов  и
пастбищ...

    Причастие было окончено -  чтобы  причаститься  Майк  всегда  ждал
окончания  торжественной  мессы  -  сказаны  последние  молитвы,  даны
последние ответствия, гостия уложена в табурнакулем*  наверху  алтаря,
священник



    [* Дарохранительница.]



    благословил паству и вывел прихожан из храма, и  вот  Майк  уже  в
маленькой комнатке, в которой  они  обычно  переодевались,  складывает
сутану и стихарь, чтобы отдать их в стирку экономке отца  Каванага,  а
ботинки аккуратно укладывает на дно кедрового шкафа.

    Вошел отец Каванаг. Он уже переоделся  в  летние  хлопчатобумажные
брюки, голубую рубашку и вельветовую спортивную куртку. Как всегда вид
священника в мирском одеянии немного шокировал Майка.


    - Ты сегодня хорошо поработал, Майкл, впрочем, как и всегда, - при
всей неофициальности их отношений священник  всегда  называл  мальчика
полным именем.

    - Спасибо, отец, - Майк попытался придумать что  бы  еще  сказать,
чтобы продолжить разговор. Ему хотелось продлить эти минуты  и  побыть
подольше с человеком, которым он восхищался. - Маловато сегодня народу
было на поздней мессе.

    Отец  Каванаг  зажег  сигарету  и  маленькая   комнатка   тут   же
наполнилась голубоватым дымом. Он подошел к узкому оконцу  и  выглянул
на опустевшую уже стоянку.

    - Разве? Редко приходит больше народу, - и он обернулся к Майку. -
Был кто-нибудь из твоих одноклассников сегодня на службе, Майкл?

    - Вы о ком? - среди одноклассников Майка  было  не  так  уж  много
католиков.

    - Ты знаешь... Мишель, как ее фамилия... а, да Стаффни.

    Майк почувствовал, как краска  залила  его  щеки.  Он  никогда  не
упоминал о Мишель при отце Каванаге... вообще  никогде  не  говорил  о
ней... но  всегда  отмечал,  была  ли  она  на  службе.  Мишель