на улицу, потом  -  вниз,  по
вымощенному булыжником холму, и они скрылись от моего  жадного  взгляда.  Но
какие это были мгновения, секунды безыскусного  зрелища,  когда  я  стоял  в
комнате  отца,  которая  одновременно  служила  и  залом  суда,  и   личными
покоями... О, эти нескончаемые мгновения экстаза!
   Женщины, как и мужчины, были одеты в грязные лохмотья. Я видел  их  груди
под обрывками ветхой коричневой ткани. Тела их покрывала  тюремная  грязь  и
потеки крови - следы грубого обращения тюремщиков. Но груди их были белыми и
беззащитными. Я видел, как мелькают грязные ноги и бледные бедра;  я  увидел
темное пятно меж этих бедер, когда упала самая старая из них, раскинув  ноги
и заскользив по булыжникам, в то время как стражник  тащил  их,  визжащих  и
вопящих, на длинной цепи. Но больше всего мне запомнились их глаза..,  такие
же перепуганные, как и у  заключенных  мужчин,  раскрытые  так  широко,  что
белки,  окружавшие  темные  радужки,  напоминали  глаза  кобылицы,   которая
понесла, почуяв запах свежей крови или присутствие жеребца.
   Именно тогда я впервые ощутил возбуждение - нарастание  нервной  дрожи  в
груди при виде того, как бесповоротное осознание  смерти  нисходит  на  этих
мужчин и женщин -  возбуждение  и  пульсирующую  чистоту  этого  чувства.  Я
вспоминаю, как перестали меня держать ослабевшие ноги и я упал на  отцовское
ложе возле этого самого окна. Сердце мое бешено колотилось,  а  образы  этих
напряженных, обреченных мужчин и женщин  неизгладимо  стояли  у  меня  перед
глазами даже после того, как их крики отдавались лишь эхом, а затем и  вовсе
растаяли в  прохладном  воздухе,  проникающем  в  раскрытые  окна  отцовской
комнаты.
   Отец мой, Влад Дракула, приговорил этих людей к повешению. То есть скорее
утвердил приговор всего лишь кивком или движением руки. Именно отец  создал,
а теперь исполнял законы, обрекающие на смерть этих людей. Именно  он  навел
на них ужас,  призвав  Смерть,  пульсирующее  биение  которой  ощущалось  на
площади внизу.
   Я вспоминаю, как лежал на том ложе, чувствовал, как мое  сердце  медленно
возвращается к нормальному состоянию, ощущал первую вспышку замешательства -
следствие странного возбуждения... Я лежал в комнате и думал:  "Когда-нибудь
и я стану обладателем этой власти".
   Именно в этой комнате я впервые пил из Чаши, когда мне исполнилось четыре
года. Я отчетливо все помню. Матери не было. Той ночью присутствовал отец  с
пятью другими мужчинами, одетыми в зелено-красные  церемониальные  облачения
драконистов с капюшонами, которых я до того ни разу не  видел.  Я  вспоминаю
яркий гобелен позади отцовского трона,  вывешиваемый  только  на  эту  ночь:
огромный  дракон,  свернувшийся  в  золотое   чешуйчатое   кольцо,   разинул
устрашающую пасть, расправил крылья с могучими лапами, оканчивающимися алчно
скрюченными когтями.  Я  вспоминаю  свет  факелов  и  невнятно  произносимые
ритуальные формулы ордена  Дракона.  Вспоминаю,  как  подносили  Чашу,  вкус
первой крови. Вспоминаю сны, которые видел той ночью.
   Именно в этой комнате в 1436 году от Рождества Христова, когда  мне  было
пять лет, я слышал, как отец  объявил  всему  двору  о  намерении  завладеть
землями и титулом своего умершего  единокровного  брата  Александра  Алдя  и
стать таким образом первым полновластным князем Валахии.  Я  вспоминаю  стук
подкованных копыт, разносящийся в зимнем воздухе  под  окном  моей  комнаты,
скрип кожи, смертоносное позвякивание железа о железо, когда той декабрьской
ночью мимо наших окон проходила конница. Я вспоминаю, как любил  великолепие
столичного   города   Тырговиште;   чувственное   восприятие    итальянских,
венгерских, латинских слов, выученных там, и каждый новый  звук,  отдающийся
во рту насыщенным вкусом крови. Вспоминаю и волнение, охватывавшее  меня  во
время суховатых занятий по истории, которые вели боярин-наставник  и  старые
монахи. Вспоминаю и то, сколь скоротечным оказалось то чудесное время.
   Мне было двенадцать лет, когда отец  отдал  меня  и  моего  единокровного
брата Раду в заложники турецкому султану Мураду. Возможно, когда мы ехали  в
Галлиполи на встречу с султаном, он не собирался этого делать, но также  был
схвачен людьми султана через несколько минут после  того,  как  мы  достигли
городских ворот. Позже отец поклялся  на  Библии  и  Коране,  что  не  будет
противиться воле  султана,  и  в  подтверждение  этой  клятвы  нас  оставили
заложниками. Раду было всего восемь лет, и я помню его слезы,  когда  нас  в
повозке под охраной  отправили  из  Галлиполи  в  крепость  Эгригоз,  что  в
западной Анатолии, в провинции Караман.
   Я не плакал.
   Я вспоминаю, какой холодной была та зима, насколько непривычной  казалась
тамошняя пища, как слуги, следившие за  нашими  желаниями,  еще  и  запирали
двери в наши покои, как только ранние сумерки опускались  на  этот  город  в
горах. Я вспоминаю, как поражены были люди султана, когда им объяснили обряд
Чаши, но они  восприняли  это  как  еще  один  варварский  обычай,  присущий
христианству. А поскольку их тюрьмы были переполнены преступниками, рабами и
военнопленными, ожидавшими смерти, отыскать жертв оказалось делом нетрудным.
Впоследствии нас перевезли в Токат, а еще позже  -  в  Адрианополь,  где  мы
жили, ели, путешествовали и взрослели в обществе султана.
   Мурад считался жестоким человеком, но все же он был менее жесток, чем наш
отец и относился к нам в большей  степени  по-отечески.  Помню,  однажды  он
коснулся моей щеки, когда я, волнуясь, показывал ему как летает  и  нападает
сокол, которого я помогал дрессировать. Его неожиданное легкое прикосновение
было довольно продолжительным.
   К концу моего шестилетнего пребывания там я чаще стал думать на турецком,
чем на родном языке, и даже теперь,  когда  силы  мои  угасают,  а  сознание
мутится, мои полусонные мысли облечены в турецкие слова.
   Раду с детства имел приятную внешность, и остался красавчиком  к  моменту
появления  первых  признаков  мужественности.  Я  же   был   уродлив.   Раду
пресмыкался перед философами и учеными, являвшимися нашими  наставниками.  Я
же сопротивлялся их усилиям воспитать нас в духе византийской культуры. Раду
избегал Чаши, в то время как я испытывал потребность  сначала  пить  из  нее
еженедельно, а не раз  в  месяц,  а  затем  и  ежедневно.  Раду  доставались
поощрения и  ласки  от  наших  тюремщиков  и  наставников,  а  на  мою  долю
приходились лишь побои. К тринадцати годам Раду научился угождать и женщинам
из гарема, и мужчинам-придворным, что приходили в наши покои поздно ночью.
   Я ненавидел своего сводного брата, и он отвечал мне ненавистью, смешанной
с презрением. Мы оба понимали, что если выживем,  -  а  каждый  из  нас  был
преисполнен решимости  сделать  это  по-своему,  -  то  когда-нибудь  станем
врагами и соперниками из-за отцовского трона.
   Раду шел к трону своим путем, сделавшись фаворитом султана  Мурада  II  и
гаремным юношей у его преемника Мехмеда. Он оставался в Турции до 1462 года:
в свои двадцать семь Раду все еще считался красавчиком, но уже не  мог  быть
гаремным юношей. Когда султан пообещал ему титул моего отца,  он  обнаружил,
что на трон претендует некто более дерзкий и  изобретательный.  Претендентом
оказался я.
   Я вспоминаю тот день - мне уже исполнилось шестнадцать, - когда  до  нас,
находившихся при дворе султана, дошло известие о смерти отца. Случилось  это
поздней осенью 1447 года. Казан, вернейший стольник моего  отца,  пять  дней
скакал  до  Адрианополя,  чтобы  принести  эту   весть.   Подробности   были
немногочисленными,  но  печальными.  Подстрекаемые  алчным  королем  Венгрии
Хуньяди и его валахским союзником боярином Владиславом II, жители Тырговиште
подняли мятеж. Мой родной брат Мирча был схвачен в Тырговиште и заживо зарыт
в землю. Моего отца Влада Дракулу  выследили  и  убили  в  болотах  Балтени,
неподалеку от Бухареста. Казан сообщил  нам,  что  тело  отца  доставлено  в
тайную часовню в окрестностях Тырговиште.
   Казан, старческие глаза которого слезились больше  обычного,  вручил  мне
два предмета. Отец попросил передать их мне в  ткачестве  наследства,  когда
они бежали к Дунаю, а по пятам за ними следовали убийцы. Наследство состояло
из  превосходного  меча  толедской  работы,  подаренного  отцу  в  Нюрнберге
императором Сигизмундом в год моего рождения, и золотого  медальона  в  виде
дракона, полученного отцом при вступлении в орден Дракона.
   Повесив медальон на шею и подняв высоко над головой меч, клинок  которого
блеснул при свете факелов, я произнес клятву перед лицом  Казана,  и  только
Казана.
   "Клянусь кровью Христа и кровью Чаши, - воскликнул я твердым  голосом,  -
что Влад Дракула будет отмщен и я самолично выпущу кровь Владислава и  выпью
ее, а те, кто задумал и осуществил предательство, оплачут  тот  день,  когда
они убили Влада Дракулу и сделали своим врагом Влада Дракулу, Сына  Дракона.
До этого дня они не знали истинного страха. И  я  клянусь  кровью  Христа  и
кровью Чаши, и пусть все силы Небес и Преисподней придут ко мне на помощь  в
этом святом дело.
   Я вложил меч в ножны, похлопал по плечу плачущего стольника и вернулся  в
свои покои, где лежал, не смыкая глаз, и обдумывал планы побега от султана и
мести Владиславу и Хуньяди.
   И теперь я лежу и не сплю, думая о том, что как клинки из толедской стали
закаляются в огнедышащей печи, так и люди закаляются в горниле боли,  потерь
и страха. И так же, как и мечи искусной работы, людские  клинки,  закаленные
таким образом, не теряют смертоносной остроты в течение столетий.
   Свет погас. Я делаю вид, что сплю.

Глава 13

   Колорадский филиал Центра по контролю за заболеваниями занимал здания  на
предгорье над Боулдером, в зеленом  поясе  под  геологическим  образованием,
известным под названием Флатироны. Местные жители по привычке называли  этот
комплекс НЦАИ, поскольку  в  течение  двадцати  пяти  лет  здесь  размещался
Национальный центр атмосферных исследований.  Когда  год  назад  НЦАИ  стало
тесно в этих стенах и он переехал на новое место в городе внизу,  ЦКЗ  успел
перехватить комплекс для своих нужд.
   Здание было спроектировано И. М. Пеем из той же темно-красной породы,  из
которой состояли огромные,  наклоненные  глыбы  флатиронов,  нависавших  над
Боулдером.  По  замыслу  архитектора  этот  напоминающий  песчаник  материал
постройки будет выветриваться с такой же скоростью, как  и  сами  Флатироны,
вследствие чего здание  "растворится"  в  окружающей  среде.  Расчет  Пея  в
основном подтверждался. Хотя ночью огни в окнах ЦКЗ были отчетливо видны  на
фоне скал и  лесов  зеленого  пояса,  в  дневное  время  туристы,  скользнув
взглядом по зданию, часто оставались в полной  уверенности,  что  это  всего
лишь  еще  одно  необычное  скальное  образование,  каких  немало  на   всем
протяжении Передней Цепи.
   Кейт Нойман любила свою контору  в  Боулдерском  ЦКЗ,  и  возвращение  из
Бухареста заставило ее увидеть прелесть  этого  места  другими  глазами.  Ее
кабинет  располагался   в   северо-западной   части   современного   здания,
спроектированного Пеем в виде чередующихся вертикальных пластин и нависающих
коробок из сланца и песчаника с большими окнами.  Сидя  за  рабочим  столом,
Кейт могла видеть огромную стену первых трех Флатиронов, уходящих на  север,
луга с колышущейся волнами травой и сосновые  леса  у  подножия  Флатиронов,
хребты горного массива Фаунтен, выглядывающие  из-под  тонкого  слоя  почвы,
подобно гребню стегозавра, и даже сами прерии, начинающиеся  от  Боулдера  и
простирающиеся на север и восток на всем обозримом пространстве.  Ее  бывший
муж Том говорил, что Флатироны были когда-то слоями осадочных пород под дном
древнего внутреннего моря,  поднятыми  на  поверхность  примерно  шестьдесят
миллионов  лет  тому   назад   могучими   горообразовательными   процессами,
происходившими  в  западном  направлении  от  Скалистых  гор.   Теперь   вид
Флатиронов всегда напоминал Кейт бетонные плиты дорожки, вытесненные корнями
деревьев.
   Тропа начиналась сразу же от черного хода ЦКЗ,  а  за  следующим  хребтом
виднелась более широкая Тропа Столовой горы. Под ее окном  тут  же  появился
олень, который принялся пощипывать травку, а сотрудники сообщили  Кейт,  что
этим летом видели пуму, притаившуюся в ветвях деревьев не дальше сотни футов
от здания.
   Кейт, однако, не было никакого дела  до  всего  этого.  Она  не  обращала
внимания на кучи бумаг, скопившихся на ее  столе,  на  курсор,  мигавший  на
экране компьютера, а думала о своем сыне. Она думала о Джошуа.

***

   Так и не заснув в ту последнюю ночь в Бухаресте, Кейт собрала свои  вещи,
поймала на темной и мокрой улице такси и поехала в больницу, чтобы  посидеть
рядом с Джошуа, пока не наступит время отъезда в аэропорт. Лифт  в  больнице
не работал, и она побежала по лестнице, вдруг почему-то решив, что  застанет
кроватку в третьем изоляторе пустой.
   Джошуа спал. Последняя  порция  крови,  прописанная  ему  Кейт  накануне,
вернула ребенку совершенно здоровый вид. Она уселась  на  холодную  батарею,
подперев подбородок кулаком, и смотрела, как  спит  ее  приемный  сын,  пока
первые лучи рассвета не забрезжили в грязных окнах.
   Лучан заехал за  ними  в  больницу.  Бумажной  волокиты  здесь  оказалось
напоследок гораздо меньше, чем опасалась Кейт. Отец О'Рурк,  как  и  обещал,
приехал с ними попрощаться. Когда они со  священником  пожимали  друг  Другу
руки на ступеньках у выхода, Кейт не удержалась и  поцеловала  его  в  щеку.
О'Рурк улыбнулся, задержал ее лицо в своих ладонях, а потом -  она  даже  не
успела  ничего  подумать  или  возразить  -  благословил  Джошуа,   легонько
прикоснувшись к его лбу большим пальцем и быстро перекрестив.
   - Я буду думать о вас, - тихо  сказал  О'Рурк,  открывая  переднюю  дверь
"дачии"  для  Кейт  с  ребенком.  Затем  взглянул  на  Лучана.   -   Езжайте
поосторожнее, слышите?
   Лучан только улыбнулся в ответ.
   Дорога в аэропорт была почти пустой. Джошуа проснулся, но не заплакал,  а
лишь смотрел вверх своими большими, темными, вопрошающими глазами,  лежа  на
руках у Кейт. Лучан, по-видимому, почувствовал тревожное состояние Кейт.
   - Хочешь, расскажу один новый анекдот про Чаушеску? Нет,  правда,  совсем
свеженький?
   Кейт слабо улыбнулась. Потрепанные щетки устало стирали дождевые капли  с
ветрового стекла.
   - А ты не боишься, что у тебя в машине есть микрофоны?  -  спросила  она.
Лучан ухмыльнулся.
   - Они работали бы не лучше, чем вся эта куча хлама, - ответил он. - Кроме
того, Фронт национального спасения не  имеет  ничего  против  анекдотов  про
Чаушеску. А вот когда мы про НФС рассказываем, тогда они на ушах стоят.
   - Ладно, - вздохнула Кейт, получше укутывая ребенка в  легкое  одеяло.  -
Давай свой бородатый анекдот.
   - Ну вот. Незадолго до  революции  Великий  Вождь  просыпается  как-то  в
прекрасном настроении и выходит на балкон, чтобы  поздороваться  с  солнцем.
"Доброе утро, солнце", - говорит он. И можешь себе представить, до  чего  он
удивился, когда солнце ему  ответило:  "Доброе  утро,  господин  президент".
Чаушеску бежит в комнату и расталкивает Елену. "Проснись!  -  кричит  он.  -
Теперь меня даже солнце зауважало". - "Замечательно", - говорит жена Вождя и
переворачивается на другой бок. Чаушеску подумал, уж не сошел ли он с ума, и
днем опять выходит на балкон. "Добрый день, солнце", - говорит он. А  солнце
опять почтительно отвечает: "Добрый день, господин президент..." -  Конец  у
этого анекдота есть? - перебила его Кейт. Далеко впереди уже замаячил  въезд
в аэропорт. Дождь усилился. Она стала опасаться, как бы не отменили рейс.
   "Пан-Америкэн" до Варшавы.
   - "Добрый день, господин президент", - ответило солнце днем, -  продолжал
Лучан. Он включил поворотник, и не обращая внимания на то, что  лампочка  не
зажглась,  въехал  на   длинную   подъездную   дорожку.   -   Чаушеску   так
разволновался, что захотел и Елену  вытащить  на  балкон,  но  она  как  раз
занималась макияжем. Наконец, уже ближе к закату,  он  все-таки  убедил  ее.
"Смотри  и  слушай,  -  сказал  он  жене,  которая,  вдобавок,  была  еще  и
председателем Национального  Совета  по  науке  и  технике.  -  Солнце  меня
уважает". Он повернулся в сторону чудесного заката. "Добрый вечер,  солнце",
-  сказал  он.  "Пошел  в  задницу",  -  ответило  солнце.  Чаушеску   очень
расстроился и потребовал объяснений. "Как же так, утром и днем ты обращалось
со мной вполне почтительно, - лопочет он. - А теперь меня обругало. Почему?"
Кейт заметила свободное место  в  ряду  машин,  выстроившихся  вдоль  изгиба
дорожки, выходящей к зданию аэропорта, но  не  успела  показать,  как  Лучан
довольно ловко притер машину параллельно уже стоящей. При этом он не потерял
нить своего рассказа.
   - "Почему ты меня так оскорбило", - не унимается наш Вождь.  "Ты,  дерьмо
собачье, - отвечает солнце. - Сейчас-то я на Западе".
   Лучан обошел вокруг машины  и  подержал  зонтик,  пока  выходила  Кейт  с
ребенком. Кейт  улыбкой  выразила  свою  признательность  -  больше  за  его
доброту, чем за анекдот. Они вместе пошли  к  зданию  аэропорта.  Лучан  нес
чемодан и держал зонтик, а Кейт несла сумку на плече и ребенка.
   - У трансильванцев есть пословица про  анекдоты  вроде  моего,  -  сказал
Лучан. - Ridemnoi ridem, dar purceaua e moarta in cosar.
   - И что это означает?
   Они вошли под тяжелый бетонный  козырек  здания  аэропорта.  Охранники  в
серой форме с автоматами равнодушно скользнули по ним взглядом.
   - Это означает.., мы все смеемся, но поросенок в корзине сдох.
   Лучан сложил зонтик, стряхнул с него воду и открыл плечом входную дверь.
   Внутри все оставалось таким же гнетущим,  как  и  в  день  прилета  Кейт:
обширное бетонное гулкое пространство, грязное  и  замусоренное,  охраняемое
солдатами. Слева - обшарпанные  длинные  столы  и  неработающий  транспортер
таможни для прибывающих.  Кругом  пусто.  Впереди  -  контрольные  пункты  и
занавешенные кабинки, через которые предстояло пройти Кейт  и  Джошуа.  Лишь
после этого они смогут взойти на борт самолета "Пан-Америкэн".
   Лучан поставил вещи на первый стол  для  досмотра  и  повернулся  к  ней.
Провожающих дальше не пускали.
   - Ну, ладно... - начал он и замолчал. Кейт еще ни разу не  видела,  чтобы
ее юному другу и переводчику не хватало слов. Она обняла его свободной рукой
и поцеловала. Он моргнул и легонько, робко коснулся ее  спины.  Служащий  за
стойкой с надписью "CONTROLUL RASAPOARTERLOR" что-то отрывисто  произнес,  и
Лучан отстранился, не сводя с нее взгляда. Кейт  показалось,  что  в  глазах
Лучана, странным образом напоминавших в  тот  момент  глаза  Джошуа,  застыл
немой вопрос.
   Чиновник повторил что-то уже погромче. Лучан  наконец  перевел  взгляд  и
огрызнулся:
   - Lasa-ma in pace! <Оставь меня в покое! (рум.)> На какую-то долю секунды
чиновник будто остолбенел от столь злостного неповиновения. Потом он  пришел
в себя, щелкнул пальцами, и тут же появились три дюжих молодца в форме.
   Кейт уловила что-то вроде отчаяния в глазах Лучана. Она снова обняла его,
одновременно неловким движением вытаскивая  свой  паспорт  и,  как  какой-то
волшебный амулет, выставила перед охранником.
   Волшебство помогло.., во всяком случае, на время.  Охранники  колебались.
Чиновник что-то злобно рявкнул Лучану и скрестил руки. Охранники  посмотрели
на него, потом - опять на Лучана и Кейт.
   - Прошу  прощения,  -  обратилась  к  ним  Кейт.  -  Но  мой  друг  очень
расстроился. Мы тяжело переживаем разлуку. Лучан, скажи джентльмену,  что  у
нас есть для него кое-что...
   Лучан не сводил глаз с чиновника, но заговорил, когда Кейт  ущипнула  его
за руку.
   - Что? Ой... aveti dreptat, imi rau... Avem ceva pentru dumnneavocestra.
   Eейт разобрала фразу, означавшую: "Я думал  о  вас".  Эти  слова  служили
вежливым предисловием