е пологой траектории.
   До рассвета стрельба не прекращалась. Когда  поднялось  солнце,  четверть
армии Грона была выстроена в трехстах шагах  перед  крепостными  стенами  со
штурмовыми лестницами наперевес. Весь день противники  в  полной  готовности
простояли друг против друга, причем отряды Грона  несколько  раз  с  криками
бросались к крепости, но немного погодя быстро откатывались назад,  даже  не
приставив лестниц к стенам. Весь день в городе бушевали пожары, и  к  вечеру
запах гари, царящий внутри  кольца  стен,  уже  перехлестывал  через  них  и
заставлял бойцов Грона морщить носы и сплевывать. Вечером Грон поднял взгляд
к небу, одобрительно посмотрел  на  низкие  тучи,  стремительно  бегущие  по
небосклону, и сказал стоящим рядом:
   - Что ж, сегодня боги на нашей стороне. Перед самым закатом отряды  Грона
развернулись и, стройно шагая, вернулись в  лагерь,  а  вперед  снова  стали
выкатывать   катапульты.    Их    будто    нарочно    выставляли    плотными
четырехугольниками недалеко  от  ворот.  Вскоре  в  лагере  ярко  загорелись
большие костры и послышались громкие разухабистые песни, а катапульты  вновь
принялись за свою огненно-кровавую работу. И никто на стене не заметил,  что
место ушедших воинов заняли новые тысячи бойцов с вымазанными сажей лицами и
присыпанными пеплом шлемами и умбонами на щитах. А сразу за рядами катапульт
выстроилась в боевой порядок полная дивизия "длинных пик". Элитийская  армия
снова погрузилась в тревожное ожидание.
   Все произошло так, как и предполагал Грон. Через два часа после  полуночи
гарнизон, измученный прошлой бессонной ночью и тяжелым днем и доведенный  до
отчаяния новыми пожарами, которые  щедро  возжигали  забрасываемые  в  город
напалмовые снаряды катапульт, решился на вылазку. Огромные крепостные ворота
медленно отворились, бесшумно поднялась решетка, и наружу хлынули воины.  Но
в тот же миг в ночной тишине звонко возвысил голос горн, и  из-за  катапульт
грянул топот тысяч копыт,  который  почти  мгновенно  был  заглушен  грозным
"Барр-ра!", вылетающим из тысяч  глоток.  Придя  в  себя  от  первого  шока,
осажденные попытались затворить ворота, но все было напрасно. У самых ворот,
прижавшись к стене, ждала своего часа сотня  "ночных  кошек",  переодетая  в
горгосские  доспехи.  И  когда  превратившиеся  в  испуганную  толпу   воины
гарнизона  хлынули  внутрь,  "ночные  кошки"  смешались  с  толпой,   быстро
завладели воротными створками и ворвались в надвратную  камеру,  из  которой
управляли решеткой.  Воины,  пытавшиеся  опустить  решетку,  были  вынуждены
бросить это дело и вступить в рукопашную схватку. Но против "ночных кошек" у
них не было ни малейшего шанса. И не успел еще последний  из  находящихся  в
надвратной  камере  горгосцев  упасть  с  разрубленным   черепом,   как   по
вымощенному камнем проему ворот уже  загрохотали  копыта  "длинных  пик".  А
притаившиеся в темноте  штурмовые  отряды,  молча  бросившиеся  вперед,  как
только услышали, что "длинные пики" начали атаку, уже карабкались на  стены,
оглашая окрестности привычным кличем "За  руку  Югора!",  и  исчезали  между
зубцов, чтобы встретить измученных воинов и ополченцев залпами  арбалетов  и
клинками мечей.
   К рассвету город пал. Грон  приказал  поджечь  все,  что  еще  оставалось
несгоревшим, и вывести войска.
   К исходу дня они отошли на большое плато, начинавшееся милях в двенадцати
от сгоревшего Игронка. Здесь Грон собирался  дать  последнюю  в  этой  войне
битву, время которой уже близилось. Принц попался на его приманку,  поспешив
к обреченному городу, а теперь ему уже поздно было отступать.
   Принц подошел к городу на закате следующего  дня,  так  что  бойцы  Грона
успели отдохнуть и почиститься. Принц простоял у города  три  дня,  а  утром
четвертого развернул войска и двинулся к плато. Наступал судный день.
   В это утро над полем битвы стоял туман, и противники увидели  друг  друга
только за час до полудня. Впервые на поле брани должны  были  сойтись  столь
огромные армии. Горгосцы чуть уступали числом,  так  как,  несмотря  на  все
потери, элитийцев  вместе  с  Корпусом  и  степняками  было  почти  шестьсот
пятьдесят тысяч, но они сражались на своей  земле  и  знали,  что  в  случае
проигрыша у них не останется ничего: ни страны, ни будущего, ни  жизни.  Так
что можно было считать, что силы были почти равны. Воины заполнили плато  до
отказа, и передовые линии войск протянулись более чем на  одиннадцать  миль.
Грон подумал, что, наверное, ни одна армия ни в том, ни в этом мире  никогда
не выставляла такие силы в одной битве.  Но  это  действительно  была  битва
народов, и, по-видимому, это понимал каждый воин обеих армий.
   Горгосцы подошли на  четыреста  шагов  и  остановились.  Больше  миллиона
человек стояли друг против друга, молча бросая на  врага  яростные  взгляды.
Грон взмахнул рукой, и семьдесят тысяч степняков, разделенных  на  несколько
десятков отрядов, вылетели из  разомкнувшихся  рядов  элитийской  пехоты  и,
визжа и завывая, бросились в промежуток между  армиями.  К  их  седлам  были
приторочены по два объемистых колчана с двумя сотнями стрел в каждом,  и  по
горгосцам  хлестнул  жесткий,  жалящий  ливень.  За  несколько   минут   все
легковооруженные воины и стрелки из  лука  были  уничтожены,  а  первые  две
шеренги  тяжеловооруженных  легионеров  изрядно  выбиты  стрелами,  и  принц
поспешно дал сигнал к атаке. Степняки, улюлюкая, ушли  в  снова  открывшиеся
промежутки, и элитийцы тут  же  сомкнули  строй.  Когда  до  приближающегося
горгосского строя  оставалось  шестьдесят  шагов,  элитийцы  тоже  двинулись
вперед. За двадцать пять шагов, подравняв шаг, воины первых шеренг  вскинули
правые руки с зажатыми в  них  короткими  пружинными  арбалетами  и  в  упор
спустили тетивы, потом перебросили разряженные арбалеты за спину  и  перешли
на бег, на ходу опуская копья. На таком расстоянии арбалетный  болт  навылет
пробивал не только тяжелый пехотный щит, но и прочные  бронзовые  латы,  так
что и третий ряд  горгосцев,  как  всегда  в  армии  Горгоса  состоявший  из
наиболее опытных воинов, которые обычно вступали в  бой  в  решающий  момент
схватки, почти полностью был выбит. А  валившиеся  на  землю  воины  шеренг,
ставших первыми, на плечах которых лежали копья  второй  и  третьей  шеренги
смешали строй. Восстановить его воины, сбившие дыхание в  начавшейся  атаке,
уже не успели. В следующее мгновение элитийцы грянули:
   - ЗА РУКУ ЮГОРА! - и ударили копьями. Армии схлестнулись. Теснота  стояла
такая, что две шеренги горгосцев, насаженные на копья, не  могли  упасть  на
землю.  И  воинам  приходилось  протискиваться   между   мертвецами,   чтобы
дотянуться  до  врага.  Однако  через  два  часа  стало  ясно,  что  потери,
понесенные первой линией горгосцев в самом начале,  оказались  роковыми.  Их
первая линия доживала свои последние минуты. Для  судьбы  сражения  это  был
решающий момент. Понимал это и принц. И потому он решил ввести  в  бой  свои
отборные части, составляющие вторую линию, - армию, с которой  он  стоял  на
северной границе, и остатки золотоплечих. Войска второй линии  скорым  шагом
двинулись на помощь первой. Но когда левому  флангу  оставалось  еще  пройти
почти три сотни шагов, Трон бросил в атаку "длинные пики". Дивизии двинулись
на рысях, разворачивая колонны полков  под  углом  к  фронту  горгосцев.  Те
невольно замедлили продвижение и стали заворачивать строй,  чтобы  встретить
страшных всадников сплошной стеной копий. Но бойцы Корпуса  знали,  что  все
это было напрасно.  Во-первых,  арбалеты  "длинных  пик"  навылет  пробивали
горгосские щиты и  нагрудные  панцири  даже  с  сотни  шагов,  а  во-вторых,
последний шанс у горгосцев отнимало то, что  длина  даже  самых  больших  их
копий была почти на  локоть  меньше  длины  пик,  которые  и  дали  название
всадникам Корпуса. А уж когда в дело пойдут длинные, слегка изогнутые  мечи,
гор-госской пехоте останется только выбирать способ, которым проще умереть.
   Обогнув первые линии обеих  армий,  сцепившиеся  в  смертельной  схватке,
дивизии под углом вошли в промежуток между линиями горгосцев,  и,  проскочив
внутрь горгосского строя почти на три мили, повернули  коней,  и  ударили  в
лоб. Атака была страшной. Все произошло так,  как  и  предполагалось.  Сметя
арбалетным залпом и ударом  пик  первые  четыре  шеренги,  бойцы  опрокинули
следующие шеренги,  ворвались  в  строй  золотоплечих,  оставив  за  спинами
обломки пик, на которых зачастую было насажено по два, а кое-где  и  по  три
горгосских латника, и устроили страшную резню. Спустя час после начала атаки
весь левый фланг горгосцев развалился  и  постепенно  начал  превращаться  в
толпу бегущих. Принц  попытался  как-то  поправить  положение,  выдвинув  на
помощь свой  последний  резерв  -  ополчение,  сформированное  из  беглецов,
покинувших  захваченные  Гроном  провинции  Горгоса.  Но  Грон   бросил   на
преследование бегущих с  поля  боя  степняков,  а  "длинных  пик"  развернул
навстречу последней надежде  принца.  Те  сражались  с  яростью  обреченных,
однако противопоставить выучке "длинных пик" им было нечего. К закату  принц
окончательно осознал, что сражение проиграно, и все же предпринял  отчаянную
попытку спасти хотя бы остатки  армии,  бросив  на  произвол  судьбы  жалкие
ошметки первой линии и  весь  левый  флаг  второй  и  дав  приказ  остальным
отходить. Но такая масса войск, ввязавшихся в бой,  просто  не  могла  сразу
сдвинуться с места. И Грон, у которого  оставалась  не  задействованной  еще
почти половина войск второй линии, воспользовался этим и скорым шагом двинул
их вперед, разворачивая  своих  воинов  напротив  правого  фланга  вражеской
армии, под углом к пути отхода. Стоило принцу вывести из  боя  часть  войск,
как эти резервные фаланги ударили по ним. Это оказалось последней каплей.  С
этого момента горгосцы превратились в обезумевшую толпу,  а  сражение  стало
напоминать чудовищную бойню, в которой потерявшие разум люди с перекошенными
лицами бросались безоружными на выставленные копья, в тщетной попытке  найти
хоть какую-то лазейку и выбраться из этого ада. А  столь  же  безумные  люди
другой стороны кололи и рубили все, что только двигалось, ревя пересохшими и
осипшими глотками свой ужасающий клич:
   - За руку Югора!
   Толпы горгосцев метались  между  все  еще  сохраняющими  строй  фалангами
элитийцев, напарываясь на острия выставленных  копий  и  падая  под  ударами
секир и мечей, тысячами гибли,  стоптанные  конями  Корпуса  или  истыканные
стрелами степняков. Побоище слегка снизило накал с заходом  солнца,  но  все
равно всю ночь ни один воин обеих  армий  не  сомкнул  глаз.  К  утру  битва
распалась на тысячи  спонтанно  вспыхивающих  схваток,  продолжавшихся  весь
день. И только к исходу следующего дня  измученные  воины  победившей  армии
наконец смогли вернуться в лагерь. Но и в эту ночь почти  никто  не  сомкнул
глаз. Все огромное поле было охвачено многоголосым стоном и  криками.  Между
гор трупов бродили сошедшие с ума и кого-то разыскивали,  время  от  времени
оглашая окрестности диким хохотом. И потому утром Грон поднял полумертвую от
усталости армию и  повел  скорым  маршем  прочь  от  этого  места,  ставшего
апофеозом смерти. После этой битвы плато, раньше носившее имя Равнины святых
из-за того, что когда-то  в  песчаных  пещерах,  которых  было  множество  в
невысоких холмах, окружавших его с двух сторон,  жили  отшельники,  получило
новое имя. Его стали называть Равниной мертвых костей,  потому  что  и  само
плато, и прилегающие к  нему  леса  и  холмы  были  завалены  сотнями  тысяч
неубранных трупов.
   Армия шла почти весь день, и только когда последняя колонна оказалась  на
расстоянии пятнадцати миль от места сражения и скрылись из  виду  гигантские
тучи воронья, клубящиеся над полем битвы, Грон приказал объявить привал.
   В эту ночь спали все. Если бы мертвые  могли  возвращаться  к  жизни  или
кто-то научился бы оживлять мертвецов, то войску горгосцев этой ночью ничего
не стоило бы уничтожить всю элитийскую армию. Ибо элитийцы даже не выставили
караульных. Но войска горгосцев больше не было.
   Так был уничтожен Горгос.
   На следующее утро в шатер к Грону опять прибыли все  военачальники.  Грон
выслушал о потерях, приказал жрецам вознести хвалу богам  и  похвалу  павшим
перед богами и дал четверть на то, чтобы все, кто хотел  вернуться  и  найти
тела родных для похорон, могли бы это сделать.  Вечером  в  походном  лагере
устроили пир, сначала больше  похожий  на  поминки.  Слишком  страшной  была
прошедшая битва. Слишком тяжелыми потери. Потому  что  от  элитийской  армии
осталась едва половина, и только у десятой части не  было  серьезных  ран  и
увечий. Но мало-помалу то у одного, то у другого костра начал звучать  смех,
потом послышались песни, и люди стали  отходить  от  дикого  напряжения,  не
отпускавшего их всю последнюю четверть.
   Перед закатом Грон вышел  из  шатра  и  облокотился  на  столб  коновязи,
задумчиво глядя на заходящее солнце. Из шатра раздавался звонкий  голосок  и
смех Югора. Мальчик тоже не мог смеяться первые два дня  после  битвы,  хотя
Грон и отправил его подальше от места сражения  под  охраной  сотни  "ночных
кошек". Франк неслышно подошел сзади и встал рядом.
   - Почему ты такой тихий, Грон? - хрипло спросил  Франк.  -  Разве  ты  не
одержал победу в самом величайшем из сражений, которое видела Оокона?
   Грон обернулся. У Франка  поблескивали  глаза.  Видно,  хлебнул  вина  со
своими командирами или, может, со старыми сослуживцами  из  "ночных  кошек".
Грон усмехнулся.
   - Ты прав. Франк, вот только моя главная битва,  -  он  вздохнул,  -  еще
впереди. И если я ЕЕ проиграю, ЭТА не будет иметь ровно никакого значения. -
С  этими  словами  он  повернулся  и  пошел  в  палатку,  оставив  мгновенно
протрезвевшего Франка любоваться закатом. Все было  верно.  Его  битва  была
впереди, и победа в ней, в отличие от прошедшей битвы,  зависела  только  от
одного человека. Этим человеком был он сам.

   Эвер осторожно спустился по трапу  на  мраморный  причал  и  остановился,
окинув взглядом бухту. Прошло уже больше семи  лет  с  того  дня,  когда  он
первый раз ступил на берег Острова. В тот  раз  он  появился  на  Острове  в
цепях. Его привезли сюда как преступника, обвиненного в небрежении долгом, и
впереди, казалось, была только смерть. А покинул он Остров - высшим иерархом
Ордена. Хотя, как он теперь понимал, это тоже должна была быть казнь, только
с соответствующим антуражем. Эвер двинулся к вырубленному в  скале  порталу.
Где-то там, внутри Острова, был  сектор,  по  праву  принадлежащий  ему  как
Хранителю Порядка. И хотя он провел там с перерывами почти  целый  год,  все
это время он чувствовал себя в этом месте настолько  чужим,  что  так  и  не
нашел времени убрать вещи старого Хранителя. Да и что он  мог  в  то  время?
Глупый, растерянный Наблюдатель с захолустного островка,  чудом  вознесенный
на самую вершину власти.  Правда,  надо  сказать,  что  тот  год  не  прошел
даром... Он многому научился здесь, намного большему, чем мог  бы  научиться
за всю жизнь в Тамарисе. Но до сих пор Остров оставался для  него  чужим.  И
потому, когда представилась возможность, он без  всякого  сожаления  покинул
его. Это произошло пять лет назад.
   Эвер вошел в портал и в  растерянности  остановился.  Из  большого  холла
расходились три широких коридора: два вверх и в  стороны,  а  один  прямо  и
вниз. Он смутно помнил, что этот коридор вел во внутреннюю  чашу  горы,  где
располагались помещения послушников, сады и начинался спуск в шахту  Творца.
Боковые коридоры  вели  в  сектора  Хранителей  и  общие  помещения.  Но  он
абсолютно  не  помнил,  в  какую  сторону  ему  идти.  Из  левого   коридора
послышались быстрые  шаги,  и  вскоре  показался  запыхавшийся  посвященный.
Подойдя к Эверу, он низко поклонился и заговорил:
   - Простите, господин, мы заметили вас, еще когда вы сошли с корабля, но я
не сразу понял, что это вы.
   Эвер молча кивнул и протянул дорожный мешок.  Посвященный  легко  закинул
его за плечи, заставив  Эвера  в  очередной  раз  остро  почувствовать  свою
физическую немощь, и двинулся вперед, показывая путь.
   Пройдя через двери, охраняемые всего одним посвященным, Эвер  понял,  что
его сектор, как  и  следовало  ожидать,  находится  в  плачевном  состоянии.
Половина дверей в коридоре, по которому они проходили, была распахнута, и за
ними темнели пустые кельи. Повсюду  лежал  толстый  слой  пыли,  стены  были
грязными, и даже верхние окна Зала Творца были затянуты  пылью  и  паутиной.
Двери в Место власти никем не охранялись. А когда  удивленный  Эвер  подошел
поближе, то  увидел,  что  они  просто  заколочены  бронзовыми  гвоздями.  В
кабинете на мебели тоже лежал толстый слой пыли, а ящики шкафов и стола были
раскрыты и зияли пустотой. Эвер окинул взглядом следы разгрома и  спросил  у
посвященного:
   - Кто это сделал?
   Тот замялся. Эвер  усмехнулся,  его  по-прежнему  считали  растерянным  и
запуганным уродцем.  И  неведомых  непрошеных  гостей  боялись  больше,  чем
хозяина, вернувшегося в дом, перевернутый вверх дном.
   - Я хочу знать, кто еще был в этом кабинете, КРОМЕ Хранителя Закона?
   Посвященный оторопело посмотрел на него. Он еще не  сказал  ни  слова,  а
Хранитель уже назвал имя. Может, он умеет читать  мысли?  Посвященному  было
невдомек, что сейчас перед  ним  стоит  не  тот  перепуганный  недомерок,  о
котором так презрительно говорили в секторе, сходясь на мысли, что Хранители
собирались  отослать  новоиспеченного  брата  на  заклание,   но   почему-то
просчитались и теперь им всем приходится расплачиваться за этот  просчет,  а
человек, узнавший и научившийся очень многому. Тому, для  чего  некоторым  в
других условиях не хватает и целой жизни.
   - Я задал тебе вопрос.
   Посвященный вздрогнул, голос Хранителя был сух и скрипуч. И  эта  сухость
была более выразительна, чем любые гневные ноты в голосе.
   - Э-э, посвященный Облион и Хранитель Памяти.
   Эвер почувствовал, что у него екнуло сердце. В ведении  Хранителя  Памяти
находилась как обширная библиотека с сотней архивариусов, так и особый архив
Хранителей с Книгами Мира всех прочих Эпох. Он еще раз оглядел  кабинет.  По
большому счету, ему было глубоко наплевать на то, что все  эти  люди  рылись
здесь. В этих ящиках не было ни одной его бумаги. Даже тощую папку  с  досье
"Наблюдателя на Тамарисе, младшего посвященного Эвера" он уничтожил в первый
же день. Там не было ничего, чем он мог бы гордиться.  Наоборот,  эта  папка
была первым шагом к трезвому взгляду на Орден. Но, по традиции,  переступать
порог сектора Хранителя другие Хранители и посвященные  их  вертикали  могли
только с разрешения Хранителя, владеющего сектором. И столь дерзкое попрание
его прав  давало  прекрасный  повод  для  визита.  Эвер  снова  обратился  к
посвященному:
   - Как твое имя?
   - Эмерон.
   - Ты рассчитывал с налета получить место  секретаря?  -  полюбопытствовал
Эвер.
   Посвященный  густо  покраснел.  Эвер  несколько  мгновений  упивался  его
смущением, потом продолжил снисходительным тоном:
   - Я не буду говорить, что это невозможно в принципе, но... тебе  придется
постараться. Эмерон пошел пятнами и забормотал:
   - Я... господин... тут никого... и я думал...
   - Ладно, успокойся, - прервал его Эвер, - я же сказал, что это  возможно.
Сколько людей в нашем секторе?
   Эмерон втянул в себя воздух и, на мгновение  ,  задержав  дыхание,  чтобы
унять дрожь, выдохнул:
   - Семь.
   Эвер удивленно вскинул  брови.  С  прошлого  раза  он  помнил  цифру  сто
пятьдесят. Эмерон виновато скукожился и пробормотал:
   - Когда сектор без Хранителя... Эвер тихо вздохнул.  Все  опять  шло  как
всегда. Он влез в абсолютное дерьмо.
   - А  почему  пропустили  посвященного  Облиона?  Эмерон  виновато  дернул
г