Злотников Роман.
   Воин 1-3
   
   Обреченный на бой.
   Смертельный удар
   ПОСЛЕДНЯЯ БИТВА   


   Злотников Роман.
   Обреченный на бой.

   ПРОЛОГ
   Солнце зашло за западный кряж, окрасив восточные отроги Драконьего хребта
в  причудливые  красно-золотистые  тона.  От  тасожских  стойбищ  на  лагерь
наползла синяя тень. Многим это показалось недобрым  знаком.  Еще  пять  лет
назад  князья  долин  и   лорды   побережья,   науськиваемые   возбужденными
толкователями завета, вдрызг бы переругались друг с другом. Но за  последний
год Старейший, да пошлют ему духи предков силу и  здоровье,  крепко  вбил  в
упрямые головы властителей  почтение  к  верховной  власти.  Недаром  Палата
князей на треть опустела.  Семнадцать  родов  князей  и  лордов  под  корень
вырублены, и каких родов! А князь  Баргот,  самая  голова  непокорных,  ныне
держит штандарт Старейшего, покуда тот отбыл ни юг.  На  него  и  легла  вся
тяжесть отпора. Да только никто не верил, что Старейший такую  добрую  драку
пропустит, потому и сей недобрый знак с надеждой приняли, а не  со  страхом.
Привык народ - от благородного старейшины тейпа до оборванного  водоноса,  -
что чем хуже, тем быстрее Старейший объявится. Хотя вроде куда уж хуже-то  -
Большая орда! Такое лишь деды дедов помнили. Семь  поколений  прошло  с  той
поры. Хоть и отчаянно  дрались  предки,  да  остановить  тасожские  тьмы  не
смогли. Обезлюдели в тот год долины. Кто не полег  в  боях,  того  угнали  в
тасожские степи, продали на горгосских рынках либо отдали на алтари открытых
степным ветрам капищ, на которых грязные - ибо Великий  Отец  Степи  орошает
степь лишь дождями и не переносит другой  воды  -  тасожские  колдуны  щедро
поливали сухой степной ковыль горячей кровью горских женщин,  дабы  обильнее
рос степной ковыль и тучнее  становились  тасожские  табуны.  Два  поколения
после того года гордые горянки покупали себе мужей на невольничьих рынках, и
с  той  поры  нередки  стали  в  высокогорных  селениях  русые,  каштановые,
белокурые, рыжие ребячьи головки.
   И вот опять старая напасть. Да только сейчас есть надежда. Предки дрались
порознь, каждая долина сама за себя, а ныне все сорок  родов  прислали  свои
отряды. Да и лорды побережья прислали свои двенадцать  дружин.  Все  пришли.
Даже те, в коих Старейший весь род властителей под корень извел. Их  дружины
старейшины привели. Все горы в  этой  долине  собрались,  весь  Атлантор.  И
лагерь един. От стройных рядов палаток Дивизии  до  пестрых  шатров  морских
забияк лорда Газага весь лагерь обнесен валом с частоколом, и  каждый  вечер
князья, лорды и старейшины собираются в палатке князя Баргота и... ждут.
   Старейший, как всегда, появился внезапно  и  совсем  не  с  той  стороны,
откуда его ждали. Солнце уже скрылось, только верхушки самых  высоких  пиков
несли последний привет уходящего дня, когда  дозорные  у  засек  всполошенно
вскинули пики навстречу возникшему как из-под  земли  всаднику  на  огромном
серебристо-черном коне. Однако в то же мгновение пики  восторженно  взлетели
вверх, и долину огласил радостный клич. Бойцы Дивизии, старейшины, ополченцы
и охотники посыпались из шатров и палаток, повскакивали с истертых  кошм  и,
узнав новость, присоединились к всеобщему реву. Старейший галопом  проскакал
к шатру князя Баргота, из которого степенно, но с  явно  читаемым  на  лицах
облегчением выходили  властители  долин  и  побережья.  Князь  Баргот  вышел
последним, однако не остановился  в  пяти  шагах  от  Старейшего,  как  того
требовал обычай, а, шагнув вперед, резким движением выдернул длинный родовой
меч из ножен, покрытых почерневшей от времени кожей, и бросил  его  к  ногам
Старейшего.
   - Суди, Старейший, моя вина. - Он опустился на  левое  колено  и  откинул
длинные волосы, перехваченные серебряным обручем, с крепкой широкой шеи.
   По рядам князей и лордов пронесся шепот. Все знали, что, когда месяц тому
назад к князю примчался Гагригд, командир первого полка Дивизии, с вестью  о
том, что дивизионная разведка видела сотни телег и тысячные табуны, медленно
ползущие к горам, князь, кривя губы, фыркнул:
   - Даже младенцу среди горцев известно, что степь не  ходит  в  набеги  по
выжженной солнцем траве.
   Гагригд, известный горячим нравом, на сей раз сдержался и глухо ответил:
   - Все когда-нибудь происходит в первый раз. - Потом повернулся и вышел.
   А  на  следующий  день  разослал  верховых  с   запечатанными   приказами
Старейшего, велев вскрыть печать по дымовому сигналу. Поэтому, когда Большая
орда, сбив слабый заслон Дивизии на  Ореховом  перевале,  хлынула  в  долины
Драконьего хребта и опомнившийся князь Баргот  со  своей  дружиной,  стиснув
зубы от позора, рванул навстречу врагу, Гагригд встретил его  с  Дивизией  у
Змеиных отрогов и остановил его безумный налет словами:
   - Дружины будут здесь через неделю.  От  твоей  смерти,  князь,  выиграет
только орда. Ты должен собрать войско.
   И вот сейчас князь Баргот требовал суда. Столпившиеся вокруг шатра  воины
вытягивали шеи, пытаясь  через  головы  властителей  разглядеть,  что  будет
дальше. Об умении Старейшего владеть мечом ходили легенды. Князей же занимал
другой вопрос. Сейчас перед Старейшим стоял, преклонив колени, последний  из
князей, чей род когда-то давал Атлантору Старейших князей страны, последний,
кто мог претендовать на каменный трон, высящийся  у  короткой  стены  Палаты
князей. К тому же мятежник - единственный из выживших  сторонников  Древнего
Пути. Один удар и... Старейший медленно наклонился и взял меч. Толпа затаила
дыхание. Старейший покачал меч,  приноравливаясь  к  балансу,  потом  высоко
воздел над головой склоненного князя. Следующее движение  не  успел  уловить
никто.  Меч  исчез,  гулко  взвыл  рассекаемый  воздух,  блеснувшее  лезвие,
совершив полный оборот, на мгновение вновь зависло в высшей точке и  рухнуло
вниз. Меч вошел в землю у самого обреза сапога,  срезав  тонкую,  прозрачную
стружку с кожаной подошвы.
   - Есть, - вдруг заорал кто-то в толпе, - есть кровь!  Но  князья  и  сами
видели, что  кожа  на  шее,  натянутая  между  двумя  позвонками,  рассечена
короткой царапиной, кровь выступила  и  лежала  жирным,  набухшим  червяком.
Однако ни одной капли не пролилось на землю. Князь Чегор  восхищенно  цокнул
языком и, как старший по годам, громко выкрикнул древнюю формулу:
   - Наказан и прощен!
   Толпа  возбужденно  загудела.  А  Старейший  вдруг  наклонился  и   помог
подняться князю Барготу. Тот был взмокший и растерянный, В миг, когда лезвие
коснулось его шеи, он успел распрощаться с жизнью.
   - Спасибо за заботу о домене, князь,  -  серьезно  произнес  Старейший  и
повернулся к остальным: - И  вам  спасибо,  властители  долин  и  побережья.
Завтра к полудню жду вас на совет. Да пребудут с вами  духи  предков.  -  И,
резко повернувшись, двинулся сквозь возбужденную толпу к палаткам Дивизии.
   У полога штабной палатки он обернулся к отставшему на полшага Гагригду  и
ласково похлопал его по плечу;
   - Ну что, ежик, пришлось сдерживать характер?
   Тот смущенно хмыкнул.
   - Ладно, иди отдыхай. О твоих делах я наслышан, одобряю, ну а подробности
завтра доложишь.
   В палатке, у стола, сидел человек в стандартном  серо-черном  комбинезоне
"ночной  кошки".  Старейший  плотно  задернул  полог   и,   знаком   посадив
вскочившего  гостя,  растянулся  на  разостланной  в  углу  огромной   шкуре
пещерного медведя.
   - Ну, что скажешь, король сумерек?
   Посетитель соскочил с раскладного  кресла  и,  опустившись  на  корточки,
произнес:
   - Завтра.
   Старейший презрительно фыркнул:
   - И все? Да об этом  знает  половина  войска.  Франк,  сколько  раз  тебе
говорить: что, где, когда - это тактика. Если мы ограничимся  тактикой,  они
нас раздавят. Ты мне ответь - почему?
   Собеседник медленно кивнул:
   - Я думал, но... я не знаю.
   - Думать,  милый,  мало,  надо  искать.  -  Старейший  нахмурился,  потом
спросил: - Что ты можешь сказать о том большем шатре?
   - Что у выхода из Лягушачьего лога? Это капище.
   - А почему капище в шатре?
   - Ну-у-у...
   Тот, кого назвали Франком, озадаченно потерся щекой  о  правое  плечо.  А
действительно, почему? Старейший иронично посмотрел на него.
   - Вот-вот, милый, я думаю, ты идентифицировал  все  собравшиеся  кланы  и
роды, локализовал вождей и старейшин, прочесал каждый бугорок  в  долине,  а
ответа на мой вопрос не знаешь.
   - Но мы и не искали, кому нужно капище?!
   - А все-таки любое тасожское капище открыто всем ветрам, а это в шатре  -
почему?
   - Ну-у-у... не знаю.
   Старейший  неодобрительно  покачал  головой,  но  глаза  блестели,   явно
посмеиваясь над смущением молодого начальника "ночных кошек".
   - Там Чернозуб.
   - Что-о? - У Франка округлились глаза. -  Но  ведь  это  значит...  -  Он
замолчал, не смея произнести вслух вспыхнувшую мысль.
   - Ты прав, если они волокут за собой воплощение Великого Отца Степи,  это
не набег, это кочевье. Похоже, их кто-то выдавливает из степи. Или... тащит.
   - И что же нам делать? Старейший глубоко вздохнул:
   - Займемся арифметикой. - Поймав удивленный взгляд Франка, рассмеялся:  -
Минус на минус дает плюс. Поднимай  "ночных  кошек".  Сегодня  ночью  пойдем
говорить с ханами. К заходу луны чтоб были готовы, а я пока вздремну. Третьи
сутки в седле.
   Когда за Франком упал полог, Старейший завернулся  в  медвежью  шкуру  и,
засунув под голову кулак, попытался задремать, но сон не шел, Перед  глазами
вдруг как живые встали лица из другого времени и иного мира.
   Часть I
   РАБ
   Полковник в отставке Казимир Янович Пушкевич на риторический вопрос: "Чем
солдат отличается от убийцы?" - мог бы ответить так: "Солдат убивает намного
больше", И был бы полностью  прав,  особенно  если  на  место  расплывчатого
понятия "солдат" он поставил бы самого себя. Самый  знаменитый  убийца  всех
времен и народов - Джек-потрошитель'' - отправил на тот свет немногим более,
десятка жертв. Двадцатый век породил монстров, убивших сотни. За свою долгую
воинскую судьбу полковник  Пушкевич  отправил  на  тот  свет  своими  руками
несколько тысяч человек, а если учесть  и  погибших  в  пущенных  под  откос
эшелонах, а также иные жертвы его диверсий, то счет можно было вести уже  на
десятки тысяч.  Возможно,  если  бы  кто  узнал,  что  невысокий,  сухонький
старичок,  каждый  день  степенно  прогуливавшийся   по   тенистым   скверам
Бульварного кольца, являлся одним из самых  мощных  видов  оружия  рухнувшей
сверхдержавы, к нему бы тотчас прицепились километровые хвосты  журналистов,
а суматошные пикетчики расцветили его маршруты яркими плакатами, но сие было
скрыто покровом тайны, за которым бдительно следили неутомимые стражи архива
бывшего КГБ.
   Между тем его детство никак не предвещало  такую  судьбу.  Его  отец  был
потомственным шляхтичем. На определенную традициями воинскую стезю  у  семьи
Януша Пушкевича не хватило денег,  поэтому  весьма  одаренный  юноша  вскоре
очутился в Краковском ветеринарном училище. Блестяще  закончив  училище,  он
без экзаменов был принят на медицинский факультет Варшавского  университета.
Отдав дань модному в студенческой среде увлечению учением господина  Маркса,
студент Пушкевич благополучно отошел от р-р-революционной деятельности, чему
не смогла помешать даже  встреча  с  будущей  звездой  русской  революции  -
господином Дзержинским. До  самой  войны  господин  Пушкевич  практиковал  в
Варшаве и Лодзи, завел полезные  знакомства  и  считался  завидным  женихом.
Война, революция,  немецкая  оккупация  и  образование  Польской  республики
пронеслись над головой частнопрактикующего врача, особо  его  не  задев,  но
"санационный" режим Пилсудского заставил припомнить  неосторожное  увлечение
юности и озаботиться дальнейшей судьбой.  Доктор  Пушкевич  счел  за  лучшее
исчезнуть из столичных салонов и. припомнив первую  профессию,  удалился  во
вновь присоединенные восточные земли, нанявшись управляющим у своего давнего
варшавского знакомого.
   Бурные волны буденновского прилива выбросили на обочину  сего  небольшого
имения стройную русоволосую девушку и огромного бородатого  и  громогласного
мужчину - ее отца, а  в  недалеком  прошлом  еще  и  приват-доцента  кафедры
металлургии Киевского  университета.  Хрупкая  беженка,  оказавшаяся  бывшей
"смолянкой", пленила сердце зрелого мужчины, и зимой 1922  года  в  скромном
сельском костеле старенький  ксендз  сочетал  законным  браком  "раба  Божия
Януша" с "рабой Божьей Ксенией". Громогласный тесть, пережив зиму с молодыми
в господском доме, по весне обосновался в давно пустующей деревенской  кузне
и со всем жаром своей неуемной души отдался любимому делу. Тем  же  летом  у
придорожной  кузни  остановился  передохнуть  шустрый  седенький   старичок,
который, услышав громкий  голос  кузнеца,  заулыбался  и,  раскрыв  объятия,
кинулся внутрь. Это  оказался  профессор  того  же  Киевского  университета,
известный  почвовед  Барский.   Закончив   лобзания,   кузнец,   как   тесть
управляющего, повел давнего знакомого в дом зятя, где  тут  же,  к  немалому
облегчению Януша, слабо разбиравшегося в агрономических  науках,  был  решен
вопрос о трудоустройстве. Так у будущего Казимира  появился,  кроме  дедушки
Потапа, и дедушка Иосиф. Тяжелые скитания не прошли бесследно для Ксении,  и
первые две беременности закончились неудачно.  Однако  на  третий  раз  Януш
отказался от услуг дорогих варшавских гинекологов и из глухой деревушки  под
Белостоком привез бабку Олесю, знахарку-травницу. То ли помогли  ее  отвары,
то  ли  Господь  наконец  сподобил,  но  весенним  утром  1927  года  Ксения
разрешилась от бремени крепеньким мальчуганом, которого в  том  же  костеле,
где сочетались браком его родители, окрестили и нарекли Казимиром.
   Казимир рос шустрым и пытливым мальчишкой. Дед Потап, с  рождением  внука
перебравшийся к дочери, и дед Иосиф, занимавший  пару  комнат  в  господском
доме, где жила и семья управляющего, в мальчугане души не чаяли.  Но  тесное
общение семьи неожиданно принесло некоторые осложнения. Дед  Потап  оказался
ярым монархистом, а дед  Иосиф  -  убежденным  кадетом.  Поэтому  их  жаркие
словесные баталии о судьбах рухнувшей великой империи  временами  не  давали
уснуть  остальной  части  семьи  до  первых  петухов.   После   решительного
вмешательства мамы Ксении дискуссия приняла более  цивилизованный  характер,
но продолжалась с неизменным упорством до самого рокового июньского дня 1941
года. С пяти лет Казимир выучился читать, и на семейном совете было  принято
решение создать для мальчика полноценную школу. Дед  Потап  был  отряжен  на
занятия физикой и математикой, дед Иосиф -  естествознанием,  мать  занялась
языками и русской словесностью, а отцу достался польский язык. Кроме  этого,
каждый  день  к  услугам  мальчика  были  предметные  уроки   по   медицине,
ветеринарии, полеводству и кузнечному делу, а вечером - лекции по социологии
и политологии. Пребывание в столь насыщенной знаниями атмосфере должно  было
бы отбить у мальчика всякое желание учиться, но неизвестно по какой  причине
произошло наоборот. Казимир учился не просто с удовольствием, а с жадностью.
В десять лет он поверг в прострацию обоих дедов, выдав им наизусть цитату из
"Политики" Аристотеля. В одиннадцать лет  он  собственноручно  выковал  себе
набор  хирургических  инструментов,  а  в   тринадцать,   обливаясь   потом,
прооперировал аппендицит у районного уполномоченного, прикатившего в  бывшее
имение  организовывать  колхоз.  Сия  операция  вкупе  с  удачно  упомянутым
Пушкевичем-старшим эпизодом  его  давней  встречи  с  Дзержинским  позволила
единогласно избрать председателем вновь созданного колхоза "пламенного борца
с царизмом и  давнего  друга  Советского  Союза  товарища  Пушкевича",  чему
крестьяне были чрезвычайно рады, поскольку  Пушкевич-старший  пользовался  в
имении чрезвычайным уважением. Все закончилось жарким  июньским  утром  1941
года, когда на пороге комнаты, в которой вся семья собралась за традиционным
воскресным завтраком, появился одетый в грязно-зеленую форму  автоматчик  и,
осклабившись и проорав: "Коммунистен - швайн!" -  швырнул  на  стол  тяжелую
гранату с деревянной ручкой. Через полчаса  немецкие  мотоциклисты  покидали
село, таща на поводу коров и коз, а Казимир, которого спас  тяжелый  дубовый
стол и мощная длань деда Потапа, швырнувшего парня на пол, стоял  на  опушке
леса и смотрел на столб дыма, поднимавшийся над тем местом, где был его дом.
Так закончилось его детство.
   Что он делал в следующие полгода,  Казимир  осознавал  смутно.  Опять  он
включился в реальность, стоя в землянке уполномоченного СМЕРШа партизанского
отряда Кострова. Тот воткнул в  Казимира  тяжелый  взгляд,  потом  поднялся,
налил кружку спирта и сунул ему в руку:
   - Пей.
   Казимир залпом выпил. Костров покачал головой:
   - Лихо пьешь,  партизан,  -  потом  помолчал  несколько  минут  и,  когда
Казимира изрядно развезло, резко спросил: - Боишься меня?
   - Нет, - пьяно качнувшись, ответил Казимир.
   - Дурак, - подвел итог Костров, потом, помолчав, так же резко  продолжил:
- А смерти боишься?
   - Нет, - упрямо гнул свое Казимир.
   - Вдвойне дурак, - усмехнулся Костров, - по всему  видать  -  тебя  скоро
шлепнут. Так вот, чтоб твой дурной героизм зазря не пропал, будешь  работать
на СМЕРШ.
   - Я подрывник, - шатаясь, заупрямился Казимир.
   - А я тебя в свою землянку и не зову. А теперь - пшел вон.
   Через полгода Костров вызвал его снова. Как и прошлый раз, сунул  в  руку
кружку со спиртом, но сейчас налил вполовину меньше.
   - Боишься меня; Пушкевич?
   - Нет.
   Костров усмехнулся, покачал головой:
   - Как был  дураком,  так  им  и  остался.  Но  надо  признать,  дурак  ты
удачливый. Сколько людей полегло, а  на  тебе  ни  царапины.  Ну  да  ладно,
удачливые нам нужны. Я завтра улетаю на "большую землю". Ты летишь со мной.
   - Я воевать хочу, - набычился Казимир. Костров нахмурился:
   - Мне насрать на то, что ты хочешь, я сказал, что ты сделаешь. А теперь -
пшел вон.
   Войну Казимир закончил капитаном с шестью  боевыми  орденами  и  десятком
медалей. Когда его, едва отошедшего  от  трехдневного  празднования  Победы,
вызвали в штаб, то, взявшись за ручку двери, он уже знал, кого  там  увидит.
Костров, позаимствовавший на  полчаса  кабинет  начальника  штаба  (еще  бы,
посмел  бы  тот  отказать   подполковнику   государственной   безопасности),
традиционно сунул ему в руку кружку, наполненную теперь немецким шнапсом,  и
произнес:
   - За Победу! - А выпив, поставил кружку на стол, утер губы и  спросил:  -
Боишься меня? Казимир хмыкнул и покачал головой:
   - Нет.
   - И зря. - Костров взял со стола какое-то предписание и сунул Казимиру: -
Ознакомься, едешь со мной  -  устанавливать  Советскую  власть  на  Западной
Украине. Там проверенные люди со знанием польского  и  немецкого  -  на  вес
золота.
   Именно там Казимир получил прозвище, под которым потом проходил  по  всем
картотекам западных разведок. Бандеровцы прозвали его Клыки. Однажды,  после
непрерывной двухнедельной погони, его оперотряд вышел к глухому  хутору,  на
котором, у одной из  своих  любовниц,  передыхал  знаменитый  глава  провода
Зозуля. Операция была молниеносной и кровавой.  Они  положили  всех:  самого
Зозулю, десяток его охраны, его молодуху, их сына. В  живых  остался  только
посеченный осколками гранаты престарелый отец молодухи, доживающий свой  век
бобылем с дочерью и внуком. Когда Казимир  увидел  щепки  дубового  стола  и
трупы Зозули, женщины  и  ребенка  на  полу,  его  вдруг  поразило  странное
сходство с тем жарким июньским утром, которого он  старался  не  вспоминать.
Казимир резко повернулся и ударил по стволу ППШ, который его заместитель уже
упер в грудь старика.
   - Ты чего, командир? - не понял тот.
   - Этого возьмем с собой.
   - Да толку от него...