бы:
молодой   хирург   исполнял   обязанности   заведующего    отделением,
по-хозяйски заняв кабинет Мальгина и увлеченно  трудясь  над  теорией,
которую до этого разрабатывал Клим. Он не особенно взволновался, когда
Мальгин заговорил с ним  через  КПР  киб-секретаря,  представ  в  виде
"черного человека".
    - Клим, это ты? - спросил он, щурясь  от  смены  освещения.  -  Не
притворяйся, я же вижу, что это ты.
    - То есть как? - опешил Мальгин.
    - Да нет, я в переносном смысле, - замахал  руками  Заремба.  -  А
что, это в самом деле ты? Смотри какой я нюхач!
    Мальгин не выдержал и засмеялся.
    - Ох, Иван, как был - святая простота, так и остался. Что  же  это
ты без спроса взялся за мою тему? Гиппократа загонял. Хочешь  войти  в
историю?
    - А кто не хочет? - заулыбался молодой нейрохирург, не  услышав  в
голосе Мальгина грозных ноток. - Но я в  общем-то  тебе  не  соперник,
катет не может быть больше гипотенузы.
    - Что?
    - Так говорит один мой знакомый математик. Ты гипотенуза, я катет.
Понятно? Я тут у тебя ничего не трогал, не  стирал,  интересно  просто
повозиться с материалом. Хотя, - Заремба почесал в затылке, -  кое-что
мне тут непонятно.
    - Читай  информатуру.  -  Клим  улыбнулся.  -  Может,  и   станешь
гипотенузой. Работай на моем месте, едва ли я вернусь в институт. Хотя
не исключено.
    Заремба расцвел.
    - Не волнуйся, если что - я тебя заменю.
    На  смех  Мальгина   Иван   отреагировал   по-своему:   оглянулся,
заговорщицки понизил голос, в глазах его заиграли азартные огоньки.
    - Клим, а ты... еще экзосенс или нормальный мужик?
    - Нормальный экзосенс, - ответил Клим. - Прощай.
    Заремба запротестовал было, у него накопилось очень много вопросов
к бывшему заведующему отделением, однако Мальгин  спешил.  Показавшись
Зарембе в обычном виде, он отыскал Стобецкого, но говорить  с  ним  не
стал. Свидание с институтом разбередило душу, включило ностальгическую
цепь и испортило настроение.
    Посидев немного, он снова позвал Купаву и внезапно  услышал  ответ
Шаламова:
    - Ага, наконец-то! Климыч? Ты на Земле?
    Мальгин  напрягся,  силясь  определить   координаты   Даниила,   и
обнаружил его в каких-то старинных бетонных  подвалах,  прятавшихся  в
диком  лесу,   на   краю   болота.   Местность   называлась   Юганские
нефтепромболота и располагалась  в  центре  одного  из  самых  древних
"черных социумов". Из болота торчал металлический шпиль, в  котором  с
трудом  угадывался  нос  "пакмака".  Сам  Шаламов  -  весь  как   узел
пересекавшихся  сознаний  и  воображений,  в  том  числе  и   больных,
размышлял о чем-то своем, непонятном даже Мальгину, но человек в  нем,
остатки человеческого "я" еще помнили прошлую жизнь.
    - Чувствую по ответу - человек-да! Я тону,  Клим,  и  мне  уже  не
выплыть, пропал бравый курьер.
    - Я помогу...
    - Держись от меня подальше, психика пошла вразнос, и я теперь, как
пуганый дьявол, мечусь по Системе, сам не зная, с какой  целью.  Отыщи
Купаву, она твоя жена...
    - Твоя!
    - Не глупи и не  пререкайся,  мне  трудно  контролировать  остатки
личности, все рассыпается как карточный домик... Так  вот,  она  любит
тебя, дурака, а ушла ко мне, чтобы доказать, что  и  она  способна  на
решение, а не только ты,  железный  Мальгин,  человек-да!  Неужели  ты
этого не понял?
    - Чушь!
    - Надо же, не понял. Впрочем: чего тебя осуждать, мастер,  если  я
это понял только в последнюю встречу. А она  гордая,  твоя  Купава,  и
никогда не признается сама. Ты же знаешь.
    - Чушь!
    - Не веришь себе - ладно, поверь мертвому. Я тоже был не сахар, но
никогда не гнул ее волю, со мной можно было спорить, а ты даже  пустяк
выговариваешь  так,  будто  вещаешь  истину  в  абсолюте.  Брось   эту
манеру... и найди ее...
    В пси-канал  разговора  стали  вклиниваться  какие-то  посторонние
шумы, свисты, чужие голоса. Шепот Шаламова стал теряться на этом фоне,
тонуть, гаснуть.
    - ... зависит от... скоро она... люб... щай... тер...
    И на голову Мальгина обрушился  грохот  некоггерентной  пси-волны.
Шаламов-человек  замолчал.  Заговорил  Шаламов-нечеловек,  псинеур   с
задатками мага, не ведающий, что  творит.  Мальгин  почувствовал  удар
чужой воли, едва не сломавшей его  собственную,  стряхнул  с  сознания
цеплявшиеся пси-пальцы "черного"  и  ушел  из  гиперчувственной  связи
пространства. Бороться с Даниилом не имело смысла.
    Некоторое время он отдыхал, заставив работать все уровни  сознания
вхолостую. В гулком объеме головы  все  звучало  и  звучало  эхо  слов
Шаламова: "Она любит тебя, дурака... и никогда  не  признается...  она
любит... и не признается... любит... не признается..."
    Стало душно, тесно, неуютно. Стены  давили,  ощущение  дискомфорта
усилилось, уже и просторы Земли  казались  тюремной  клеткой,  и  даже
гигантский  объем  Солнечной  системы  не   давал   возможности   жить
свободно...
    Пощечина прозвучала вполне явственно, хотя Мальгин отвесил ее себе
мысленно. Голова прояснилась, все стало на свои места, мир вокруг  жил
своей жизнью, и хирург был вмурован в него, как муравей в янтарь.
    И все же... и все же мир этот был ему тесен!


                               Глава 10

    Столбов знал, что обойма прикрытия  работает  четко,  быстро  и  в
любое мгновение готова прийти на помощь, но все  же  ему  было  не  по
себе. И  еще  мешало  чувство  неловкости,  будто  он  подсматривал  в
замочную скважину сцену из личной жизни.
    Обо всем этом он размышлял, стоя перед дверью квартиры Мальгина  в
Смоленске, и все это разом  вылетело  из  головы,  когда  дверь  вдруг
открылась. Проверив, легко ли  скользит  в  ладонь  из  рукава  куртки
рукоять суггестора, Дмитрий шагнул в проем.
    Он ожидал увидеть  хозяина,  однако  никто  его  не  встретил.  По
комнатам скользила тихая мелодия, навевающая  покой  и  умиротворение,
легкий ветерок шевелил пушисто-прозрачные  занавески  в  переходах  из
комнаты в комнату, приносил странные  запахи.  Среди  них  знакомые  -
миндаль, цветочные и травяные, ландыш, клевер, мята, астрагал и  вовсе
незнакомые, настораживающие  и  будоражащие.  Игра  света  и  теней  в
гостиной заставляла оглядываться и напрягать зрение, но квартира  была
пуста. "Кто же открыл  дверь?"  -  подумал  инспектор,  бегло  оглядев
комнаты:  спальню,  рабочий  кабинет-библиотеку,  спортзал,  гостиную,
кухню. На всякий случай позвал:
    - Клим?
    Ответил "домовой":
    - Мастера нет дома, но скоро  будет.  Можете  подождать.  Если  вы
голодны - завтрак на кухне.
    - Премного благодарен, - ответил  Столбов,  расслабляясь,  и  стал
знакомиться с апартаментами нейрохирурга более детально. И  уже  через
несколько  минут  понял,  что  квартира  далеко  не  стандартная,  как
показалось вначале.
    Каждая  ее  комната  формировалась  в  определенном  стиле,   хотя
техническое оснащение и было стереотипным, соответствующим  веку  -  с
трансформным   оборудованием   и   видеопластическими   поверхностями,
выдающими  по  команде  инка  любой  заложенный  в  программе  пейзаж.
Гостиная представляла собой горницу в древнерусском стиле - с иконой в
солнышке, "красном углу",  "полотняными"  занавесками  на  "окнах",  с
"деревянными" лавками, вышитыми полотенцами и  фасадом  русской  печи.
Спальня была обставлена в мавританском стиле с кроватью,  скрывающейся
за голубой вуалью и балдахином из зеленой "парчи".  Кабинет  напоминал
келью средневекового алхимика,  с  камином  во  всю  стену,  столом  с
резными гнутыми ножками,  с  инкрустациями  по  углам  и  в  центре  и
огромным креслом, почти троном с искусно вделанными в спинку  крыльями
орла. Столбов никогда не видел подобного убранства у друзей, разве что
в музеях, и пристрастие Мальгина к старине его поразило.
    Конечно, на самом деле стол имел вполне  современную  молектронную
начинку, комплекты нейрохирургического инструмента и  в  любой  момент
мог превратиться в реанимационную камеру, хотя вряд ли Клим оперировал
на дому. Скорее всего стол был ему нужен для исследовательских работ и
срочных  консилиумов,  когда  коллеги  нуждались  в   консультации   и
передавали  по  видео  голографическую  копию   пациента.   "Трон"   в
действительности  был  кокон-креслом,  связывающим  хозяина  с   сетью
институтов, лечебных центров, банков  данных  и  компьютерных  баз,  а
"камин" - игровым и личным киб-интеллектом класса "Знаток"  с  высокой
степенью  самостоятельности;  такие  инки  имели  только   специалисты
высочайшей квалификации.
    Самое  удивительное,  что  Столбов  не  сам  догадался  о  начинке
предметов домашней утвари хозяина, истина была ему  подсказана  извне,
на пси-уровне (включенный  комп?),  и  это  обстоятельство  заставляло
держаться настороже.
    Лишь кухня и  спортзал  не  камуфлировали  своего  предназначения,
представ перед взором гостя во всей красе современного дизайна.  Кухня
-  ничего  лишнего:  автомат  на  четыре-восемь   персон,   блистающий
металлом,  керамикой  и  пластиком,  встроенный  в  стену  сервант   с
хрусталем и дивной  красоты  чайным  и  кофейным  сервизами  из  почти
прозрачного молочно-голубого фарфора, формирующиеся в любом месте стол
и  стулья.  Спортзал  -  небольшая  уютная   комната   с   физическими
тренажерами и тренером-инком, превращаемая по желанию в ринг,  татами,
ковер или  индейское  ронго.  В  данный  момент  видеопласт  превратил
комнату в тренировочный зал буддийского монастыря, и Столбов,  оробев,
испытал невольное благоговение.
    Подумав,  он  вернулся   в   гостиную,   потянуло   повнимательнее
рассмотреть картины  на  стене  и  многополочную  нишу  под  узорчатым
стеклом, где лежали сувениры и личные вещи хозяина.
    Картин было две. Без рамок и украшений,  обе  висели,  не  касаясь
стены, в нескольких сантиметрах от нее, похожие больше на великолепные
топографии неземных пейзажей. Но не способ крепления поразил  Столбова
и не их толщина - сбоку они сливались в тончайшую  линию,  не  видимую
глазом, - а  впечатление  глубины  и  жизни.  Картины  или  голографии
казались окнами в чужие миры, от них невозможно было отвести взгляд.
    На первой изображался зелено-голубой ночной лес, деревья которого,
хотя и напоминали земные сосны и пальмы, земными тем не менее не были.
Деревья светились, как и густая трава, и почва, и тропинка, ведущая  к
строению, проглядывающему сквозь заросли.
    Вторая картина  отражала  туманно-слоистый  ландшафт,  похожий  на
ландшафты Титана: пятнистые,  розово-белые  пространства  с  зеркалами
высыхающих  сизых  озер,   окаймленных   искрящейся   полосой   солей,
перламутровые языки тумана, группки  ледяных  на  вид  скал,  какие-то
неясно видимые холмы, похожие на скопления мусора,  выцветшее  небо  в
белесых разводах облаков. Пастель.  Или  акварель.  Ни  одного  яркого
цвета, все зыбко и обманчиво и в  то  же  время  убедительно  и  живо.
Кажется, шагни туда, в этот светящийся прямоугольник, и ты окажешься в
другом мире, наедине с чужой жизнью.
    Столбов протянул руку, ожидая  встретить  сопротивление  материала
первой картины, и  замер  с  гулко  бьющимся  сердцем:  рука  свободно
проникла в картину и словно  включила  какие-то  механизмы,  оживившие
пейзаж. Легкий ветерок прошелся по кронам деревьев, усиливая  свечение
листвы, незнакомые запахи коснулись ноздрей,  тихие  шорохи  и  шепоты
коснулись слуха... Руке  стало  горячо,  будто  невидимые  языки  огня
лизнули ее с той  стороны.  Столбов  отдернул  руку,  вернее,  пытался
отдернуть и с ужасом понял, что картина  держит  ее,  как  будто  рука
вмурована в бетон.
    Снова жгучие языки огня  лизнули  ладонь,  послышался  нарастающий
гул, задрожали деревья, и...  в  следующее  мгновение  сильный  толчок
отбросил Столбова от картины, так что он едва  не  врезался  в  лавку.
Какой-то человек загородил картину спиной, погладил ее руками,  словно
успокаивая, повернулся  к  инспектору,  разглядывающему  руку,  сплошь
покрытую волдырями. Это был Мальгин. Столбов  поднял  взгляд,  покачал
головой, сказал искренне:
    - В жизни не встречал ничего подобного! Честно.
    Мальгин молча принес зеленый тюбик, выдавил на  ладонь  инспектору
пенящуюся зеленую колбаску реанималона. Зашипело.
    - Могло было хуже, я забыл вас предупредить. Это не картина.
    - Но и не голография. А что, если не секрет?
    - Хроносрезы. - Мальгин принялся  что-то  доставать,  собирать  на
столе, бросать в сумку, и все это быстро, ловко, бесшумно, без единого
лишнего жеста. Как он вошел в квартиру, минуя наблюдение,  Столбов  не
понял.
    Боль  в  руке  проходила.  Мазь  на  местах   ожогов   пузырилась,
становилась фиолетовой, потом розовела, рука по локоть превратилась  в
пятнистую лапу неведомого зверя.
    - Моя рука - рука безумца, - пробормотал Столбов, дав сигнал,  что
хозяин дома. - Что такое хронесрезы?
    - Двумерные плоскости с остановленным на срезе временем. По  сути,
это "куски" пространства с большим, но не бесконечным во времени слоем
жизни. В них можно войти и не выйти. Каждая такая "картина"  работает,
как "черная дыра", время на  ее  горизонте  для  внешнего  наблюдателя
останавливается. Мы будем вечно видеть тот мир неизменным, а он  будет
жить по своим законам и вечно видеть наш мир.
    Столбов задумался, поглядывая на руку.
    - Вы говорите, можно войти? А жить? Или сразу - летальный исход?
    - Войти и жить. - Мальгин закончил наконец свои сборы, поглядел на
гостя, отчаянно пытавшегося выглядеть  уверенным  и  спокойным.  -  Но
недолго. И не людям. Дмитрий, я знаю причину вашего посещения.
    - Шаламов, - машинально сказал инспектор.
    - Да, Шаламов. И я сам, не так ли? Комиссар не хочет  рисковать  и
перестраховывается.
    - Понимаете,  Клим...  -  начал  было  оправдываться  Столбов,  но
Мальгин поднял руку, и он замолчал.
    - У меня много дел и мало времени.  Попробуйте  сами  организовать
интрасенсов, Аристарха Железовского,  например,  Забаву  Боянову,  они
очень решительные люди и могут помочь. Вы остаетесь? Мне пора идти.
    Столбову  вдруг  почудилось,  будто  Мальгин  вырос  в   размерах,
вознесся над ним, как сказочный джинн, взгляд его стал ощутимо тяжел и
грозен. Ощущение тут же прошло. Повеяло покоем  и  печалью.  Инспектор
перевел дыхание, отдернул вспотевшую ладонь от рукояти суггестора.
    - Вы... вернетесь?
    В глазах Мальгина мелькнула грустная улыбка, он все понимал и  все
знал, но его  заботы  оставались  земными,  человеческими,  требующими
сомнений, долгих колебаний и размышлений.
    - А я никуда не ухожу.
    - Лондон же ушел...
    - Он  вернется...  рано  или  поздно.   До   свидания.   Передайте
комиссару, что со мной у нее не будет хлопот.
    - У меня предписание задержать вас.
    - Я знаю. - Мальгин с любопытством  глянул  на  затвердевшее  лицо
инспектора. - И что же вы намерены делать?
    - Просить вас позвонить комиссару и поговорить с ней.
    - Прямо сейчас?
    Столбов поколебался немного.
    - В любое время. Но обещайте мне... - Он замолчал.
    - Что?
    - Н-нет, ничего.
    И все же Мальгин понял.
    - Хорошо, обещаю. Однако и вы обещайте не пускать по следу "Аргус"
и не мешаться под ногами. Извините за резкость.
    Столбов хотел возразить, но взгляд хирурга вдруг  изменился,  стал
физически ощутимым, и на  миг  инспектору  снова  показалось,  что  за
спиной хирурга разверзлась бездна, полная  движения  и  противоборства
колоссальных сил. Очнулся он уже за дверью квартиры Мальгина,  постоял
немного  и  вызвал  лифт.  Его  не  удивило,  что  аппаратура   группы
наблюдения не фиксировала хозяина в квартире, хотя как он  появился  в
доме,  каким  образом  просочился  сквозь  заслон  наблюдения,   никто
объяснить так и не смог.
    Он бежал, ощущая давно не испытываемое  наслаждение  от  бега,  от
ветра в лицо и запахов леса и луга. За четверть часа до этого выйдя из
метро, он свернул к реке и некоторое время бежал со всей скоростью, на
какую был способен, напугав какое-то семейство на отдыхе и  влюбленную
парочку:  им  показалось,  что  мимо  промчался  смерч  с  очертаниями
человеческой фигуры. Потом  сбавил  темп  и  до  коттеджа  отца  бежал
по-человечески,  постепенно  возвращаясь  из  дальних  далей   памяти,
освобождая психику от груза тяжелых впечатлений. И от надежды, которую
неожиданно заронил в душу Шаламов.
    Прошло тринадцать часов, как он появился на Земле,  и  всего  час,
если исключить время сна, и весь этот час он пытался прийти в  себя  и
сравнить полученное знание об исходе  жизни  на  планете  с  тем,  что
проходило перед глазами, пытался найти какие-то тенденции к вырождению
хомо сапиенс, понимая при этом, что искать надо не внешнее  проявление
процесса, а глубинные социально-психические сдвиги,  но  так  хотелось
увериться в обратном и сказать когда-нибудь  Держателю  Пути,  что  он
ошибался.
    В какой-то момент своего пребывания среди людей Мальгин понял, что
его тело, человеческая плоть,  мешает  жить  так,  как  он  хотел  бы,
отстает от  полета  духа  и  мысленного  сценария  действий.  Начинало
раздражать,   что   биохимические   и   нервно-психические   процессы,
физиологические реакции не успевают за мыслью, и то, что казалось  уже
выполненным, предстоит еще сделать.
    Он  видел  себя  как  бы  со  стороны,   успевая   несколько   раз
проанализировать  ситуацию  и  то,  как  тело  реализует   задуманное.
Наплывами  вмешивалось   сознание   "черного   человека",   привыкшего
анализировать все до последних мелочей,  раскладывать  по  полочкам  и
прятать поступавшую новую информацию в глубоких подвалах памяти. Вот и
сейчас Мальгин поймал себя на том, что автоматически выделяет запахи и
привязывается  к  их  источнику:  шалфей...   ковыль...   валериана...
полынь... чабрец... таволжанка... Только наша степь  пахнет  чабрецом,
богородской травой... а это уже запахи дикого русского поля вдоль рек:
дуб, ясень, клен, ильм, орех,  лещина,  жимолость,  акация...  Мальгин
очнулся и перестал обращать внимание на пейзаж. Из-за  березовой  рощи
показались крыши родного хутора: двускатные - дома и  пристроек  отца,
односкатные - двух его соседей. Но  полюбоваться  ими  помешал  дивный
певучий  звук,  за  которым  послышался  мягкий  бархатный   перезвон.
Колокола, с запозданием определил Мальгин.
    Звонили колокола жуковской церкви Вознесения. Звук вошел в  сердце
и вышел морозной шершавостью кожи, доставляя удовольствие, очаровывая,
заставляя работать древнюю родовую память,  не  раз  спасавшую  жизнь.
Клим слушал бы и слушал этот звон, если бы не толчок  в  сердце:  отец
был дома и непостижимым образом, не будучи  интрасенсом,  почувствовал
его приближение, забеспокоился.
    Через минуту Мальгин был во дворе, заметил в подсолнухах бронзовую
лысину отца, с разбегу упал на колени и  ткнулся  лицом  в  полотняную
сорочку, пропахшую солнцем, сухой сосной, сеном и столярным клеем.
    Потом они ходили по саду, пасеке, огороду, по дому, разговаривая о
пустяках, и Клим заново открывал для себя мир детства, добра и  ласки,
мир, в котором продолжал жить одинокий  старик,  не  изменивший  своим
идеалам любви и смирения. В конце концов Мальгин, махнув рукой на  все
личные запреты, поцеловав отца в лучики морщинок у глаз, рассказал ему
все: и где он был, и что с  ним  произошло,  и  что  ждет  человека  в
будущем. Он видел, как сомнения в  душе  старика  борются  с  верой  в
правдивость рассказа, но не остановился, пока не выговорился. И  вдруг
почувствовал  громадное  облегчение,  будто  с  души  свалилась   гора
отчаяния и нежелания жить. Ни слова не  говоря,  своим  сопереживанием
отец помог ему понять простую истину: смысл жизни  -  в  самой  жизни,
полной страдания и веры. И еще  Мальгин  понял,  что  человека  делает
человеком в большей мере то, о чем он умалчивает, нежели  то,  что  он
говорит.
    - Значит,  ваш  комиссар  считает,  чт