IN RE TAKER

     {По делу Такера}

     Я внимательно  прочитал  счет.  Он  кажется  очень  большим,  но  сумма
расходов, которую я прикинул в уме, примерно такова и есть.  Ведь  с  каждой
важной для нас лампой приходилось столько возиться! Причем все было  сделано
в кратчайший срок и с большим мастерством. Освещение же никуда не  годилось,
и мистер Пейн воспользовался представившейся возможностью, которой и  нельзя
было не воспользоваться. Имейте в виду, я видел, как люди  работали.  И  то,
что тридцать два ламповых стекла  пришлось  заменить,  -  чистейшая  правда.
Часть стекол пошла на Ваши лампы, часть - для театра. Что  касается  первых,
то я сам видел (приглядывая за рабочими), как они вставляли  стекла  в  Ваши
лампы. Что касается театральных, то мне было известно,  что  многие  из  них
разбиты - для театра это весьма обычное явление, даже при газовом освещении,
куда более удобном. Ведь в  жару,  когда  двигают  декорации,  бьется  много
стекла. Не думаю также, чтобы Такер * преувеличил  расход  масла  -  это  же
можно легко и точно проверить. И очищали его по моему распоряжению  -  чтобы
не было запаха. Я бы на Вашем месте, помня, что  работали  они,  безусловно,
хорошо и не унывали ни при каких трудностях и постепенно привели  в  порядок
все помещение, не стал бы подвергать счет сомнению, имея в виду, что все это
делалось для особого случая.
     Но в связи с этим я бы хотел,  чтобы  Вы  уяснили  два  обстоятельства.
Первое то, что я не проявлял обычной своей склонности "к широкому  размаху",
как Вы однажды  выразились,  наоборот,  даже  от  своей  половины  я  требую
проявлений величайшей сдержанности  в  этих  вопросах,  по  поводу  чего  мы
устраиваем еженедельные торжественные советы,  на  коих  я,  доказывая  свою
бережливость, почитаю своим долгом  сломать  стул-другой.  Второе,  если  Вы
намерены опротестовать данный счет, у  меня  не  будет  и  тени  неприятного
осадка из-за Такера.
     И вот, дорогой Бульвер, я засиделся до глубокой ночи  и  строчу  тут  в
одиночестве, так, словно собираюсь написать нечто, чему суждено иметь  такой
же успех, как и Вашей комедии. В такую минуту я  испытываю  соблазн  сказать
Вам гораздо больше, но ограничусь лишь одним (из сострадания к Вам). Я полон
несокрушимой веры в  то,  что  осуществление  нашей  идеи  коренным  образом
изменит отношение к литераторам в нашей стране и  совершит  революцию  в  их
общественном положении, какую ни одно правительство, ни одна сила, кроме  их
собственной силы, никогда не были бы в состоянии совершить.  Я  непоколебимо
уверен в нашем плане, столь блистательно начатом, и в том, что если мы будем
проводить его в жизнь с неослабевающей энергией,  то  нам  удастся  отстоять
покой и честь писателей в грядущих веках и что Вам суждено быть их лучшим  и
самым стойким благодетелем.
     О, какая блистательная процессия Новых времен может возникнуть из всего
этого, когда мы уже обратимся в прах!

                                                       Всегда преданный Вам.

     P. S. Кое-что все же забыл. Предлагаю такое  название:  "Знание  света"
или "Не так плохи, как кажемся с виду".


                                  237

БУЛЬВЕР-ЛИТТОНУ

                                                            Девоншир-террас,
                                                           30 января 1851 г.

     Дорогой Бульвер!
     Я получил письмо от мистера Саттона (насколько я могу судить, это нечто
среднее между упырем и гарпией), в котором он утверждает, что наш план,  "по
несчастью, совершенно подобен его  плану".  Он  просил  меня  назначить  ему
свидание. Я ответил (с изысканнейшей любезностью), что не считаю себя вправе
обсуждать наши планы, пока все участники не согласятся сделать их достоянием
публики, и что я с большим сожалением должен уклониться от встречи с ним.
     Мнение Лемона о нем совпадает с Вашим. Он просит, чтобы я  передал  Вам
это. Мне кажется, он в свое время присылал мне  рекомендательное  письмо  от
актера Бакстона, в котором  говорилось,  что  он  собирается  основать  свое
страховое общество и просит меня стать его директором. Во всяком  случае,  я
уверен, что вежливо отказался тогда встретиться с ним.
     Я не думал о  Королевском  литературном  обществе.  Правда,  я  знаю  о
существовании  медной  дощечки  с  такой  надписью  на  одной  из  дверей  в
Сент-Мартин-Лейн, но что за этим кроется, -  право,  не  имею  ни  малейшего
представления.
     Поздравляю с окончанием пьесы! Мы все тут ждем се с нетерпением,  делая
стойку, как охотничьи собаки (особенно Лемон, который смахивает  с  виду  на
сеттера).
     Кэт и Джорджина кланяются Вам.

                                                               Искренне Ваш.


                                  238

ДОКТОРУ СТОУНУ

                                                           Девоншир-террас,
                                                           2 февраля 1851 г.

     Дорогой сэр!
     Беру на себя смелость послать  Вам  несколько  соображений,  касающихся
Вашей статьи о снах.
     Если я позволю себе сказать, что ее, на мой взгляд, можно было  сделать
чуть более оригинальной и менее похожей на пересказ обычных книжных историй,
то лишь потому, что я кое-что читал по этому предмету и давно уже  слежу  за
такими статьями с величайшим вниманием и интересом.
     Во-первых, разрешите мне заметить, что влияние этого и предыдущих  дней
перед сновидением не так велико  (в  общем,  разумеется),  как  это  принято
считать. Мне даже кажется, что именно  это  обстоятельство  породило  весьма
распространенные представления  и  верования.  Мои  собственные  сны  обычно
касаются историй двадцатилетней  давности.  К  ним  иногда  примешиваются  и
недавние впечатления, но всегда смутные и запутанные, в то время как  давнее
прошлое является мне ясным и отчетливым. Я женат уже четырнадцать лет,  имею
девять детей, но, насколько помню, ни  в  одном  из  своих  снов  я  не  был
обременен семейными заботами и не видел в них ни жены, ни детей.
     Это могло бы показаться на первый взгляд примечательным исключением, но
я спрашивал у многих очень умных и наблюдательных людей,  носят  ли  их  сны
столь же ретроспективный характер. Многие сперва отрицали это, но,  подумав,
полностью со мной соглашались.
     Когда я упоминал об этом в разговорах,  дамы,  любящие  своих  мужей  и
счастливые в браке, нередко вспоминали, что в дни помолвки, когда  их  мысли
были, естественно, заняты ею, им все же никогда не спились их избранники.  Я
готов даже утверждать, что лишь в  одном  случае  на  тысячу  человек  может
увидеть во сне то, что занимает его бодрствующее сознание, только - и на это
я хотел бы особо обратить Ваше  внимание  -  в  какой-нибудь  аллегорической
форме. Например, если днем у меня не ладился роман, который я пишу, то ночью
в моих сновидениях не  будет  ничего  с  ним  связанного,  но  зато  я  буду
закрывать дверь, а она  -  упорно  отворяться;  или  завинчивать  немедленно
развинчивающийся предмет; или, торопясь по важному делу, изо всех сил  гнать
лошадь, которая вдруг неизвестно как превращается в  собаку  и  отказывается
сделать хоть шаг дальше; или же, наконец, бродить по бесконечному  лабиринту
комнат! Мне порой  кажется,  что  первоначальным  источником  всех  басен  и
аллегорий в некоторой степени послужили именно такого рода сны.
     Приходилось  ли  Вам  слышать,  чтобы  человек,   сосредоточившись   на
каком-либо занимающем его предмете, заставил бы себя увидеть его во  сне,  а
не увидел бы нечто совсем противоположное? Когда же все-таки удается связать
сон с каким-либо недавним происшествием,  всегда  оказывается,  насколько  я
могу судить, что последнее было совершенно незначительным и не произвело  на
нас в ту минуту ни малейшего впечатления; а потом оно возникает перед нами с
самой невероятной эксцентричностью,  как  приятель  Макниша  с  его  камнем,
деревянной ногой и домиком. Очень удобный и эффектный прием, когда  герои  и
героини литературных произведений видят сны, тесно связанные с сюжетом и  их
дальнейшей судьбой, заставил, на мой взгляд, писателей грешить против истины
и способствовать появлению широко распространенного заблуждения,  которое  я
не разделяю.
     Особое внимание следует  уделить  повторяющимся  снам,  которые  снятся
каждую ночь, - болезненным  и  трагическим  их  разновидностям.  Видящий  их
человек обычно старается не говорить о них, тем самым в значительной степени
способствуя их повторению.
     Некогда я перенес тяжкую потерю дорогой моему сердцу  юной  девушки.  В
течение года она снилась мне каждую ночь - иногда живая, а  иногда  мертвая,
но ни разу в этих видениях не было ничего страшного или отталкивающего.  Так
как она была сестрой моей жены и скончалась внезапно у нас в доме, я избегал
говорить об этих снах  и  скрывал  их  ото  всех.  Примерно  через  год  мне
случилось заночевать  в  придорожной  гостинице  посреди  дикой  йоркширской
пустоши, занесенной снегом. Стоя у окна перед тем, как лечь спать,  и  глядя
на унылую зимнюю равнину, я спросил себя, неужели и здесь мне приснится этот
сон? Так и случилось.  На  следующее  утро  я  в  письме  упомянул  об  этом
обстоятельстве  -  в  веселом  тоне,  просто  удивляясь  его  странности   и
необычности. И с тех пор очень долго не видел этого сна. Он повторился  лишь
много лет спустя: я жил тогда в Италии, была ночь поминовения умерших, и  по
улицам расхаживали люди с колокольчиками, призывая всех живущих молиться  за
души усопших, - все это, несомненно, я как-то замечал и  во  сне  и  поэтому
вновь увидел умершую.
     Известный анекдот об открытиях и изобретениях, сделанных во сне,  когда
наяву  они  представлялись  невозможными,  я  объясняю   внезапным   усилием
освеженного разума в момент пробуждения. Однако в  сновидениях  язык  играет
большую роль. Мне кажется, что при пробуждении голова обычно полна _слов_.
     То, что утопающий внезапно обозревает  всю  свою  жизнь,  мне  кажется,
приходится считать неоспоримым фактом. Об этом очень подробно и  убедительно
пишет капитан Бофор *, рассказывая то, что случилось с ним  самим.  Если  не
ошибаюсь, подобное же описание можно найти в автобиографии комика Мэтьюса. Я
сам слышал то же из уст многих спасенных. То, что многие утопающие,  которых
затем  вытаскивали,  ничего  подобного   не   испытывали,   нельзя   считать
опровержением вышеупомянутых историй. Не задаваясь вопросом, не были ли  эти
люди спасены слишком  рано  или  слишком  поздно,  чтобы  испытать  подобное
ощущение, я полагаю, что у нас есть достаточно доказательств для  следующего
вывода: это замечательное психологическое явление имеет место, только  когда
человек тонет, и ни при каких иных несчастных случаях.
     Еще одно: так ли уж разнообразны сны, как Вы  считаете?  Быть  может  -
принимая во внимание разнообразие телесного и духовного склада людей, - они,
напротив, удивительно схожи? Право, редко приходится слышать рассказ о  сне,
который  противоречил  бы  нашему  собственному   опыту   или   казался   бы
невероятным. Зато сколько одних и тех же снов видели  мы  все  -  начиная  с
королевы и кончая рыбной  торговкой!  Мы  все  падаем  с  башни,  мы  все  с
необыкновенной быстротой летаем  по  воздуху,  мы  все  говорили:  "Это  мне
снится, ведь я уже прежде был в этой странной бревенчатой комнате  с  низким
потолком, а потом оказалось, что это сон", -  и  мы  все  затрачивали  много
усилий, чтобы попасть в театр, куда так и не попадали; или  сесть  за  стол,
уставленный яствами, которые нельзя есть; или чтобы прочесть неудобочитаемые
письма, объявления и книги;  или  чтобы  вырваться  из  плена,  хотя  это  и
невозможно; мы все путаем живых и мертвых, часто отдавая себе в этом  отчет;
мы все изумляем самих себя, рассказывая самим себе невероятные и устрашающие
тайны; мы все являемся в гости в  ночных  рубашках  и  испытываем  отчаянный
страх, что наш костюм могут заметить остальные.
     Это, по-моему, подсказывает одну очень любопытную мысль: очевидно,  наш
мозг сохраняет какую-то способность мыслить трезво и пытается  сделать  наши
сны более правдоподобными - мы ведь и в самом  деле  одеты  тогда  в  ночную
рубашку. Я полагаю, что человек, улегшийся спать в одежде под изгородью  или
на корабельной палубе, не может увидеть  этот  столь  распространенный  сон.
Последний не связан с ощущением холода, так как часто снится людям,  лежащим
в  теплых  постелях.  Я  могу  только  предположить,  что  это  бодрствующий
критический уголок  мозга  намекает  вам:  "Мой  милый,  как  же  ты  можешь
находиться в обществе, если на тебе ночная рубашка?" Он не настолько  силен,
чтобы рассеять иллюзию, но  достаточно  силен,  чтобы  указать  на  подобную
нелогичность.  Если  Вы  сочтете  некоторые  из  этих  бессвязных  замечаний
интересными для Вас, я буду рад встретиться с Вами, чтобы подробнее обсудить
эту тему. Я охотно напечатаю статью в  ее  теперешнем  виде,  если  Вы  того
пожелаете, но в таком случае должен буду  сопроводить  ее  изложением  моего
мнения и наблюдений, а если наши взгляды совпадают, это можно будет  сделать
в пределах одной статьи *.


                                  239

МЭРИ БОЙЛЬ

                                                            Девоншир-террас,
                                                    пятница, поздно вечером,
                                                          21 февраля 1851 г.

     Дорогая мисс Бойль!
     Я посвятил часть вечера усердной работе над Вашей  рукописью,  читанной
уже мною ранее, и попытался сделать ее более доходчивой, легкой, придать  ей
ту компактность, стремлению к которой  меня  постепенно  научили  постоянные
занятия писательским трудом, привычка подчинять  суровой  дисциплине,  точно
полк солдат, все свои мысли, а также овладение  искусством  ставить  каждого
солдата на предназначенное  ему  место.  Надеюсь,  когда  Вы  увидите  ее  в
напечатанном виде, то не огорчитесь тем, как я орудовал ножом  садовника.  Я
старался действовать  им  с  предельной  осторожностью  и  вниманием,  чтобы
показать Вам,  в  особенности  ближе  к  концу,  _как_  такого  рода  материал
(учитывая объем издания, в котором он появится) должно отжимать  и  как  это
идет ему на пользу.
     Все вышесказанное звучит весьма наставительно, но лишь  потому,  что  я
хочу, чтобы Вы это читали (я имею в виду Вашу рукопись)  столь  же  любящими
глазами, сколь любящей и нежной была моя рука,  которой  я  старался  к  ней
прикасаться. Предлагаю назвать  ее  "Мой  друг  Махогани".  Другое  название
чересчур длинное и не такое интересное. Пока я не зайду завтра в редакцию  и
не узнаю, что именно готово для будущих номеров, я не смогу сказать, в каком
номере она появится. Но в  понедельник  Джорджи  известит  Вас  письмом.  Мы
всегда подготавливаем номер за две недели, иначе нельзя успеть с технической
работой.
     По-моему, в рукописи есть много очень удачных мест. Особенно хорошо то,
что касается Кэти. Если я не распространяюсь  по  этому  поводу,  то  потому
лишь, что всегда бываю удручен  тяжелым  чувством  ответственности,  поощряя
кого-нибудь стать на сей тернистый путь,  где  так  мало  наград  и  столько
провалов, где...
     Но я не стану читать Вам проповедь.  Хотя,  при  гаснущем  огне,  когда
первые тени нового романа уже призрачно витают надо  мною  (как  это  обычно
бывает, стоит мне закончить очередную книгу), мне  и  в  самом  деле  грозит
опасность приступить к столь тяжкому занятию и  превратиться  в  докучливого
наставника, вместо того чтобы оставаться веселым и беспечным Джо.
     А посему  -  спокойной  ночи.  И  знайте,  что  Вы  всегда  можете  мне
довериться и никогда не увидите мрачной  гримасы  на  моем  лице,  каким  бы
мрачным оно ни было!


                                  240

У. МАКРИДИ

                                                            Девоншир-террас,
                                                         27 февраля 1851 г.

     Мой дорогой Макриди,
     Сегодня Форстер сказал мне, что Вы хотите, чтобы в субботу, после  того
как будут пить за Ваше здоровье, был  прочитан  сонет  Теннисона.  Я  твердо
убежден в том, что Вы выбрали для этого очень неподходящее время. У меня нет
никаких сомнений, что  при  столь  волнующих  обстоятельствах  слушатели  не
примут его так, как должно. Если бы читать его предстояло мне, я ни  в  коем
случае не стал бы этого делать в такое время, в огромном  помещении,  битком
набитом народом. У меня есть какое-то  необъяснимое  предчувствие,  что  эта
затея обречена на провал.
     Встретившись сегодня  утром  с  Бульвером,  я  рассказал  ему  о  Вашем
желании, и он тут же согласился со мной. Я  мог  бы  назвать  Вам  несколько
причин, заставляющих меня придерживаться такого мнения. Но я надеюсь, что Вы
настолько доверяете мне, что в этом нет необходимости. Не  могу  не  сказать
несколько слов о вчерашнем вечере. Мне кажется, мой  милый  друг,  я  как-то
говорил Вам, что еще в ту пору,  когда  я  мальчуганом  следил  за  Вами  из
партера, я был искренним и преданным Вашим поклонником: и что,  по-моему,  в
блестящем сонме Ваших верных приверженцев не было ни одного вернее меня.  По
мере  того  как  я  обогащался  духовно  -  а  благоприятные  обстоятельства
обогащали мой разум и мое состояние,  -  я  все  ревностней  старался  (если
только это возможно) постичь Вас. Я забыл обо всем суетном, что было в  моей
жизни, когда вчера вечером тот скромный облик, которому я столь многим и так
давно уже обязан - кому дано измерить это? - так  величественно  скрылся  от
моего телесного взора.  И  если  бы  я  попытался  описать  Вам  то,  что  я
чувствовал тогда - печаль свою о невозвратимой потере или радость при мысли,
что мы прощаемся с Вами не потому, что Господь призвал Вас к  себе,  -  лишь
несколько капель, расплывшихся на этом листке (капель отнюдь не  чернильных)
смогли бы дать какое-то представление о том волнении, которым я охвачен.
     Но зачем писать об этом? Я лишь как-то облегчил свою переполненную душу
и дал Вам весьма слабое представление о том,  что  сейчас  творится  в  ней;
впрочем и это уже немало, и я отсылаю письмо.
     Всегда, дорогой мой Макриди, Ваш нежно любящий Друг.


                                  241

СЭРУ ЭДВАРДУ БУЛЬВЕР-ЛИТТОНУ

                                              Кнутфорд Лодж, Грейт-Молверн,
                                               воскресенье, 23 марта 1851 г.

     Дорогой Бульвер, я решил отказаться от  мысли  написать  новый  фарс  и
сыграть старый! Ради бога, поймите меня  правильно,  ведь  я  горю  желанием
объяснить Вам все по  порядку  и  не  сомневаюсь  в  том,  что  Вы  со  мной
согласитесь.
     У меня масса работы, а переписки в связи с этой пьесой, должно быть, не
меньше, чем в министерстве внутренних дел. Со  временем  и  того  и  другого
будет еще больше, так как герцог свалил на нас выбор и приглашение  зрителей
*, чтобы не нанести оскорбления (насколько я понимаю, избежать  этого  никак
нельзя) двум-трем  сотням  очень  близких  ему  и  очень  обидчивых  друзей.
Плотники,  художники-декораторы,  портные,  сапожники,  музыканты  -   самые
разнообразные люди нуждаются в моем постоянном внимании. Стоун - это  жернов
на шее: мне придется  раз  пятьдесят  пройти  с  ним  его  роль,  не  считая
репетиций. В довершение всего, если вычесть дни  репетиций  и  разъездов,  у
меня остается лишь три свободных дня в неделю, но за это же время  я  должен
обдумывать и писать для "Домашнего чтения". И сверх всего прочего, сам  фарс
внушает мне сомнение. Я написал первую сцену,  короткую  и  смешную,  но  не
считаю, что стиль фарса мне подходит. Пытаюсь внести в него  смысл,  но  это
противно духу фарса. Меня удручает то, что я обману  надежды  зрителей,  так
как не смогу дать им в этом