й  болтовни,
которые - в то время как колонны британских солдат тают на глазах - все  так
же утомительно дефилируют перед нами и все так же утомительно ни к  чему  не
приводят, ничего не достигают, и даже в большинстве случаев не говорят ни  о
чем, а лишь окутывают нас туманом своей никчемности  и  мешают  как  следует
разглядеть все то, что принимает не совсем приятные для нашего глаза  формы.
И если бы псы, которые, невзирая на недавно доставшуюся им обильную  добычу,
по-прежнему остаются прожорливыми и неуемными, смогли и пожелали почтить нас
своим всемилостивейшим лаем, я нисколько не  сомневаюсь,  что  их  сообщение
звучало бы так:
     "Милорды и джентльмены. Мы ненасытны и нетерпеливы. Вам  надлежит  либо
обеспечивать нас без промедления приличествующим провиантом, либо  самолично
предаться нам на съедение. Иного выбора у вас нет. Никакие слова не в  силах
были смягчить трехголового пса, который сторожил выход из царства теней; еще
меньше такие  уговоры  способны  умилостивить  нас.  Всякие  веселые  старые
джентльмены, которые выделывают курбеты на ходулях по той  причине,  что  их
прабабушку недостаточно почитают в Ниневии, не  помогут  нам  даже  червячка
заморить; никакие славословия, клики, сургучные печати, волокита,  фокусы  с
глотанием  огня,  фокусы  на  выборах  в  парламент  и  прочие   излюбленные
политическими клубами зрелища не производят на нас ни малейшего впечатления.
Имя нам Псы. Сейчас мы известны вам, как Псы Войны. Мы  сгрудились  у  ваших
ног в ожидании дела, - плебей по имени Уильям Шекспир видел некогда, как  мы
так же сгрудились у ног Гарри Пятого, - и мы  ждем  не  напрасно;  восклицая
"куси"  на  добром  английском  языке,  вы  натравливаете  нас   (совершенно
случайно,  разумеется)  на  добрых  англичан.  Наш  аппетит  разыгрался,  мы
голодны. Глаза наши зорки, нюх - остер, мы видим и чуем, что не за горами то
время, когда нам достанется большая добыча. Согласны ли вы  отдать  нам  тот
хлам, который при любых  обстоятельствах  должен  стать  нашим?  Торопитесь,
милорды и джентльмены! Шутки в сторону. Псы ждут своей добычи. Будете ли  ею
вы сами или что-нибудь иное?"

     10 марта 1855 г.


       ^TЛИЦЕМЕРИЕ^U

     Перевод А. Поливановой

     Если бы  в  каком-нибудь  крупном  акционерном  обществе  -  скажем,  в
железнодорожной компании, - должности директоров  распределялись  на  основе
того слепого предрассудка,  что  всякий  человек,  носящий  фамилию  Болтер,
непременно должен быть хорошим дельцом, всякий человек по  имени  Джолтер  -
математиком, а любой человек, именующий себя  Полтером,  -  должен  со  всей
необходимостью  в   совершенстве   знать   устройство   паровых   двигателей
локомотивов: и если бы эти невежественные директоры довели дела компании  до
того, что поезда никогда не отправлялись бы по  расписанию,  никогда  бы  не
выходили со станций отправления и не прибывали бы к месту назначения, а  вся
энергия их двигателей расходовалась бы  на  ужасающие  столкновения  друг  с
другом; и если бы  в  результате  деятельности  таких  горе-директоров  были
погублены тысячи человеческих жизней, растрачены впустую миллионы  денег,  а
директоры настолько запутались сами и запутали все дела, что  никто  уже  не
был бы в состоянии в  них  разобраться,  -  что  сказали  бы  пайщики  этого
акционерного общества  этим  бессовестным  директорам,  собравшим  их  среди
произведенной ими полной разрухи и с елейной наглостью обратившимся к ним со
следующей  проповедью:  "Жалкие  грешники,  смиритесь  пред  карающей  рукой
Провидения! Наденьте власяницы, посыпьте  главы  ваши  пеплом,  поститесь  и
внемлите наставлениям нашим, с которыми мы по доброте нашей обращаемся к вам
по поводу содеянного вами зла".
     Или если бы пост м-ра  Мэтью  Маршалла  в  Английском  банке  занял  бы
Болтер, все банковские операции перешли бы  в  руки  к  Джолтеру,  а  выпуск
банкнотов в качестве некой  синекуры  получил  бы  Подтер;  и  если  бы  эти
джентльмены стали бы орудовать потихоньку, кто в лес, кто по дрова и  довели
бы денежное обращение страны до  полного  расстройства  и  расшатали  бы  ее
кредитную и торговую систему до основания; как бы отнеслись ко  всему  этому
Братья Беринг *,  Ротшильды  и  вся  Ломберд-стрит,  если  бы  эти  Болтеры,
Джолтеры и Полтеры возопили: "Волей Провидения вы доведены  до  банкротства.
Послушайте же, погибшие создания, - мы расскажем вам нравоучительную историю
о крахе Английского банка".
     Или если  бы  слуги  одного  богатого  человека  вздумали  распределить
домашние работы, как им заблагорассудится: горничная стала  бы  смотреть  за
псарней, скотница взгромоздилась  бы  на  козлы,  повар  стал  бы  исполнять
обязанности секретаря, конюх накрывал бы на стол, лесник бы убирал  постели,
садовник стал бы давать уроки музыки молодым леди, а  дворник  водил  бы  на
прогулку детей; вряд ли бы богач, доведенный до полного разорения,  утешился
бы увещаниями, которые стала бы расточать ему  его  неразумная  челядь:  "Вы
сами довели себя, сэр, до столь плачевного состояния.  Разве  что  постом  и
смирением вы сможете избавиться от зла. Да, да, и при этом еще заплатите нам
и кормите нас!"
     Один джентльмен, весьма порядочный и  весьма  изысканно  одетый,  решил
взять под свою опеку дикаря - не то человека, не то звероподобное  существо.
И вот они отправились вдвоем в путешествие.
     Дикарь был совершенно невежественным, но вместе с тем явно стремился  к
знанию, а иногда  у  него  даже  бывали  минуты  просветления,  и  тогда  он
обнаруживал проблески здравого смысла и сообразительности. Он  благоговел  в
душе перед творцом вселенной, окружавшей его своими чудесами. Нужно  думать,
что эти задатки были заронены рукой более всемогущей и премудрой,  чем  рука
весьма порядочного и весьма изысканно одетого джентльмена,
     Надвигалась буря, и, чтобы спастись от  нее,  путники  прибавили  шагу.
Дикарь сразу же начал хромать.
     Дело в том, что весьма порядочный джентльмен заставил дикаря обуться  в
сапоги, которые ему были не по ноге, и дикарь сказал.
     - Сапоги мне жмут!
     - Ты ропщешь! - возразил весьма порядочный джентльмен.
     - Что я делаю? - не понял дикарь. - Ты ропщешь на Провидение! - пояснил
весьма порядочный джентльмен.
     Дикарь посмотрел вокруг себя на  землю,  взглянул  на  небо,  потом  на
весьма порядочного джентльмена. Он был неприятно  поражен,  услышав  из  уст
такого толкователя столь значительные слова, произнесенные с такой легкостью
и по совершенно ничтожному поводу; но он  промолчал  и  с  трудом  заковылял
дальше. Так они шли очень долго, и дикарь проголодался.
     По сторонам дороги в изобилии росли деревья со спелыми плодами.  Дикарь
попытался подпрыгнуть, чтобы сорвать их, но ему это не удалось.
     - Я умираю с голоду, - пожаловался дикарь.
     - Ты снова ропщешь, - сказал весьма порядочный джентльмен.
     - Да нет же, я просто в наручниках, - сказал дикарь. Потому  что  перед
тем как ему отправиться в путешествие, на него надели наручники.
     Спутник и слышать не хотел никаких заявлений, ибо они, дескать, сделаны
не  по  форме  и  потому  лишены  законной  силы,  и  они  продолжали   свое
утомительное странствие: дикарь так ничего и не достал, потому что он был  в
наручниках, а весьма порядочный джентльмен не мог ему помочь, потому что ему
мешал корсет. Сам же он подкреплялся содержимым своих карманов.
     Шли они шли и наконец увидели охваченный огнем дом, в котором  оказался
запертым брат дикаря; он не мог выйти из горящего дома и должен был  сгореть
заживо, потому что входная дверь  была  заперта  еще  семь  лет  тому  назад
знакомым нам весьма порядочным джентльменом, который забрал ключ.
     - Дай мне ключ! - взмолился дикарь. - И выпусти моего брата!
     - Я рассчитывал, что ключ будет на месте еще поза-вчера, - невозмутимым
тоном отвечал весьма порядочный джентльмен. - Я послал его сюда с  кораблем,
но этот корабль изменил рейс и отправился в кругосветное плаванье, и  теперь
мы вряд ли что-нибудь услышим о нем.
     - Это убийство! - закричал дикарь.
     Но весьма порядочный джентльмен высокомерно оглядел  дикаря  с  ног  до
головы, поражаясь его невежеству: а брат дикаря  так  и  сгорел  в  запертом
доме. Путники пошли дальше.
     Наконец они пришли к великолепному дворцу на берегу реки. Из ворот дома
в роскошном  кабриолете,  запряженном  парой  породистых  лошадей,  с  двумя
лакеями  в  малиновых  ливреях  на  запятках,  выехал  джентльмен   цветущей
наружности.
     - Боже мой! - воскликнул этот джентльмен, останавливая кучера и  строго
разглядывая дикаря. - Это еще что за страшилище?
     Тогда весьма порядочный джентльмен объяснил  ему,  что  его  спутник  -
закоснелый  грешник,   прогневивший   Провидение,   чему   он   сам   служит
неопровержимым доказательством:  он  вечно  ропщет,  он  охромел,  руки  его
закованы в наручники, он умирает с голоду, его брат заживо сгорел в  наглухо
запертом доме, а ключ от дома странствует по белу свету.
     - Так ты и есть Провидение? - еле слышно прошептал ослабевший дикарь.
     - Придержи язык! - оборвал его весьма порядочный джентльмен.
     - Так это ты? - снова спросил дикарь джентльмена из дворца.
     Тот ничего не ответил:  выйдя  из  кабриолета,  он  быстро  и  деловито
накинул  на  дикаря  смирительную  рубашку  и  сказал   весьма   порядочному
джентльмену: "Он должен искупить свои грехи постом".
     - Я уже постился, - слабо запротестовал дикарь.
     - Пусть постится еще, - сказал джентльмен из дворца.
     - Я поневоле должен был поститься, потому что по разным причинам не мог
получить работу и дошел до полной нищеты: вы знаете, что я не лгу, -  сказал
дикарь.
     - Пусть потерпит еще, - сказал джентльмен из дворца.
     - Работа мне нужна, как воздух, - простонал дикарь.
     - Обойдешься и без воздуха, - ответил джентльмен из дворца.
     И оба джентльмена поволокли дикаря, усадили его  на  жесткую  скамью  н
монотонными голосами затянули, как заведенные, свои бесконечные наставления:
они поучали его во всех делах на свете, кроме одного единственно  нужного  и
касающегося его дела. Когда же они заметили, что  после  вспышки  гнева,  от
которого его глаза налились кровью, дикарь перестал обращать на них внимание
и вознесся мыслью  к  истинному  Провидению;  когда  они  увидели,  что  он,
смущенный и приниженный, примирился с небом,  повинуясь  заложенному  в  нем
самой природой стремлению приблизиться к нему, понять  его  и  научиться  не
только переносить свою судьбу, но и облегчать ее, - они сказали: "Он слушает
нас, теперь он в наших руках и не доставит нам больше никаких хлопот".
     О чем на самом деле  думал  этот  дикарь,  чьи  мысли  были  так  ложно
истолкованы и использованы, - нам поведает история, а не автор этой  притчи,
хоть сам он прекрасно понимает ее смысл. Достаточно с нас  сегодня  и  того,
что эта сказочка не может иметь никакого  практического  смысла  (разве  это
возможно!) - в наш тысяча восемьсот пятьдесят пятый год.

     21 марта 1855 г.


       ^TРОДОСЛОВНОЕ ДРЕВО^U

     Перевод А. Поливановой

     То, что жизненность всякого истинного и действенного преобразования  на
пользу общества целиком зависит от  последовательности  людей,  которые  его
проводят, - истина не новая. Как бы ни  понимался  смысл  изречения  "Врачу,
исцелися сам", - а по моим наблюдениям, этому совету  мало  кто  следует,  -
совершенно ясно, что перевоспитание должно действительно начинаться с самого
себя. Если  бы  я  обладал  легкими  Геркулеса  и  красноречием  Цицерона  и
употребил свои способности в самых ожесточенных диспутах, посвященных  делу,
которым я пренебрегаю в моей повседневной  жизни  каждый  раз,  как  к  тому
представится случай (скажем, раз пятьдесят на дню),  так  уж  лучше  бы  мне
приберечь свои легкие и свое красноречие и ни при каких  обстоятельствах  не
вмешиваться в это дело.
     В  наше  время  господствует  скромное   убеждение,   что   руководство
государственными  делами  не   должно   быть   наследственной   прерогативой
какого-либо привилегированного класса и  что  система,  не  привлекающая  на
службу стране ее лучших и  достойнейших  сынов,  страдает  неким  врожденным
пороком. Нужно думать, - поскольку это не какая-нибудь новомодная выдумка, -
что это убеждение в общем достаточно умеренное и разумное, что оно не  может
быть названо чрезмерно передовым ни для нашего, ни для  какого-либо  другого
времени и что оно не навлечет на нашу страну никакого  небесного  проклятия,
могущего привести ее к катастрофе. И тем не менее для большей  части  нашего
правящего класса это положение настолько ново и  необычно,  что,  но  нашему
наблюдению,  оно  воспринимается  как   вещь   совершенно   непостижимая   и
невероятная. И вот я совершенно серьезно задаю себе вопрос: чья же это вина?
Я пришел к заключению, что повинно во всем этом  чрезмерное  культивирование
родословного древа - ветвистого, разросшегося в Англии до непомерной  высоты
и покрывшего своей зловещей тенью всю страну.
     Мое имя  Коббс.  Почему  же  я,  Коббс,  так  люблю  восседать,  словно
почтенный патриарх, в тени моего родословного  древа?!  Какое  мне  до  него
дело? Какая мне от  него  польза,  почему  оно  может  мне  внушить  чувство
самоуважения, в чем заключается для меня его  притягательная  сила?  Почему,
чтобы принять приглашение  на  банкет,  я  должен  быть  уверен,  что  моими
сотрапезниками будут лорды? Почему для того, чтобы  поставить  свое  ими  на
подписном листе, мне необходимо, чтобы на нем красовались  имена  пятидесяти
баронов, маркизов, виконтов, герцогов и баронетов, написанные более крупными
и размашистыми буквами, чем имена простых смертных? Если я не хочу постоянно
украшать себя ветвями родословного древа, если это не я, Коббс, а  мой  друг
Доббс вечно носит в петлице такую бутоньерку, - почему бы мне преспокойно  и
добровольно не отказаться от этого? Да потому, что я хочу всегда восседать у
подножия родословного древа, под сенью его ветвей.
     Возьмем  Доббса.  Доббс  образованный,  серьезный  человек,  строгих  и
твердых правил; человек, который был бы глубоко огорчен, если бы я усомнился
в том, что он сторонник реформы в лучшем смысле  этого  слова.  Когда  Доббс
говорит со мной о палате общин  (и  выпаливает  при  этом  в  меня,  как  из
револьвера, который он всегда носит заряженным и  со  взведенным  курком,  -
градом  служебных  новостей),  почему  он  должен  непременно   пользоваться
парламентским жаргоном, который ему  пристал  не  больше,  чем  какой-нибудь
диалект Центральной Африки? Почему, говоря о  мистере  Фицмайли,  он  должен
называть его "Фици", а упоминая лорда  Гамбарууна,  именовать  его  "Гамом?"
Каким образом он всегда узнает о  проектах  кабинета  министров  за  полтора
месяца до того, как они становятся достоянием гласности, а  то  и  настолько
заблаговременно, что я, пожалуй, успею умереть, прежде чем появится малейший
намек  на  существование  такого  проекта?  Доббс,  как  человек  передовой,
прекрасно понимает, что люди различаются по своей склонности к той или  иной
деятельности, по  своим  талантам  и  достоинствам  и  ни  по  каким  другим
признакам. Да, да, в этом я уверен. А вместе с тем я видел, как Доббс  самым
унизительным образом из кожи лез вон на Королевской академической  выставке,
чтобы обратить на себя внимание  какого-го  аристократа.  Я  стоял  рядом  с
Доббсом перед картиной, когда в зал  вошел  некий  маркиз,  и  я  тотчас  же
догадался о появлении этого маркиза, даже не поднимая глаз и не  поворачивая
головы, единственно благодаря аффектированной манере, с которой  Доббс  стал
высказывать свои замечания о картине. А потом, по  мере  приближения  к  нам
маркиза, Доббс продолжал разговаривать со мной, как с пустым местом, ибо все
его замечания предназначались  уже  для  маркиза,  пока  наконец  маркиз  не
воскликнул: "А, Доббс!" - и Доббс, выражая предельную почтительность  каждой
морщинкой лица,  повел  этого  родовитого  аристократа  по  выставке,  чтобы
высказать ему свои суждения о некоторых живописных деталях  картин.  Ну  да,
Доббс был, конечно, пристыжен и смущен всем своим поведением; голос, лицо  и
манеры Доббса, упрямо и независимо от воли своего хозяина, обнаруживали  его
чувство  неловкости;  даже   по   выражению   спины   Доббса,   провожавшего
благородного маркиза из зала, я понял, что ему известно, как он мне смешон и
как он этого заслуживает: и все-таки Доббс ни за что на  свете  не  смог  бы
воспротивиться чарам родословного древа и  выйти  из  его  тени  на  вольный
воздух.
     Как-то, идя по Пикадили от Гайд-Парк Корнер, я столкнулся с Гоббсом.  У
Гоббса  два  родственника  бесславно  погибли  от  голода   и   холода   под
Севастополем, а один из родственников  был  по  ошибке  убит  в  лазарете  в
Скутари *. Сам Гоббс имел несчастье  изобрести  какой-то  в  высшей  степени
важный механизм  для  оборудования  доков;  это  изобретение  заставило  его
безотлучно  просиживать  все  время  в  приемных  различных  государственных
учреждении, а месяц тому назад подобное же изобретение было  кем-то  сделано
во Франции и тотчас же пущено в ход. В тот день, что я встретил  Гоббса,  он
шел с заседания комитета мистера Рэбака *.  Он  кипел  от  возмущения  после
всего, что ему пришлось услышать: "Мы должны разрубить наконец этот  гордиев
узел и положить конец бюрократической  волоките,  -  сказал  Гоббс.  -  Если
разобраться, то не было еще на земле народа, которым бы так помыкали, как  в
наши дни англичанами, и ни одна  страна  еще  не  была  доведена  до  такого
положения. Это невыносимо! (Лорд Джодль!)"  Слова  в  скобках  относились  к
проехавшему экипажу, в  сторону  которого  повернулся  Гоббс,  с  величайшим
интересом провожая его глазами. "Система, - продолжал он, -  должна  быть  в
корне преобразована. Мы должны  иметь  надлежащего  человека  на  надлежащем
месте  (герцог  Тваддльтонский   верхом!),   и   высшие   должности   должны
предоставляться только по  способностям,  а  не  по  семейным  связям  (зять
епископа Горхэмберийского!). Мы не можем  больше  доверять  пустым  фетишам.
(Здравствуйте, леди Колдвилл! - пожалуй, слишком накрашена, но для своих лет
еще весьма привлекательная дама!) И мы должны, я  имею  в  виду  всю  нацию,
избавиться от разложившейся прогнившей  аристократии  и  нашего  преклонения
перед знатью. (Благодарю  вас,  лорд  Элвард,  я  чувствую  себя  прекрасно.
Чрезвычайно рад, что имею честь и удовольствие видеть вас.  Я  надеюсь,  что
леди Эдвард в добром здравии. Не сомневаюсь, что все превосходно!)" - закрыв
последнюю скобку, он  остановился,  чтобы  пожать  руку  тщедушному  старому
джентльмену в льняном паричке; Гоббс всячески старался поймать взгляд  этого
старичка, а когда мы отошли, он  был  в  таком  восторженном  и  приподнятом
состоянии после этой встречи, что показался мне на некоторое время даже выше
ростом.  Таков  Гоббс,  который  (как  я   знаю)   страшно   беден,   Гоббс.
преждевременно поседевший у меня на глазах,  Гоббс,  чья  жизнь  -  какой-то
непробудный кошмар; Гоббс, который душой и телом облечен в вечный траур, - и
все это по поводу вопросов, с которыми запросто  расправились  бы  полдюжины
лавочников,  на  выборку  взятых  по  Лондонскому  списку  и  посаженных  на
Даунинг-стрит. Поведение Гоббса заставило меня так глубоко задуматься, что я
пропустил мимо ушей всю последующую часть  беседы,  пока  мы  не  подошли  к
Берлингтон-Хаусу. "Небольшой набросок, выполненный ребенком, - говорил он, -
а за него уже предлагают двести пятьдесят фунтов! Разве это не  великолепно!
Просто восхитительно! Не хотите ли зайти? Давайте зайдем!"  Я  отказался,  и
Гоббс пошел на выставку без меня: он затерялся как капля в  огромном  потоке
посетителей. Проходя мимо двора, я заглянул в него, и  мне  показалось,  что
перед моими глазами промелькн