видендов, миссис Гаррис должна  подавать  новое  прошение  или,  выражаясь
словами Катехизиса, она должна "следовать по той же стезе до скончания лет",
что она и делает до сего времени, каждый раз внося стоимость судебных пошлин
в сумме восемнадцать фунтов два шиллинга и  восемь  пенсов,  что  составляет
ровно тридцать процентов ее злосчастного дохода.
     Я глубоко убежден, что вряд ли кто-либо в  состоянии  придумать  шутки,
похлеще описанных выше. Во всяком случае, меня они рассмешили до того, что я
чуть животики не надорвал.  Они  весьма  точно  и  обстоятельно  изложены  в
показаниях королевского адвоката и члена суда графства м-ра Уильяма Уилмора,
данных им перед Комиссией палаты общин,  учрежденной  с  целью  обследования
состояния судопроизводства в судах графств в мае текущего года. Но, увы, я с
сокрушением сердечным должен  признать,  что  мой  ученый  друг  м-р  Уилмор
абсолютно лишен чувства юмора и совершенно не понимает шуток. Ибо что же  он
рекомендует в своих, упомянутых выше, показаниях? Он,  видите  ли,  находит,
что в перечисленных выше случаях было проявлено  "форменное  надругательство
над правосудием" и что если бы судам графств была предоставлена ограниченная
юрисдикция в области судопроизводства по справедливости, то такому положению
дел был бы положен конец, что в случае с находчивым опекуном и с  хитроумным
лекарем, если бы суд рассматривал дело  не  по  форме,  а  по  существу,  то
судебные издержки не превысили бы нескольких фунтов, а по делу о  малолетних
детях - нескольких шиллингов. Но  да  будет  мне  позволено  спросить  моего
ученого друга, что же в таком случае  станется  с  нашими  добрыми  шутками?
Неужели мы должны перестать шутить? Неужто он хочет превратить наш  коронный
и совестный суды в сухую и нудную процедуру установления,  кто  прав  и  кто
виноват? После этого я нисколько  не  удивлюсь,  если  нам  предложат,  чего
доброго, отказаться от париков и заседать в судах как  простые  смертные!  И
это за несколько несчастных фунтов! Или даже шиллингов! Неужто моему ученому
другу невдомек, что несколько сот фунтов гораздо респектабельнее  (чтобы  не
сказать, выгоднее), чем несколько фунтов и шиллингов? Что он  сможет  купить
на эта жалкие фунты и шиллинги? Несколько пар сапог или несколько пар чулок?
Но разве сапог выше Справедливости или чулок выше Закона?
     Я глубоко убежден,  что  если  мой  ученый  друг  м-р  Уилмор  в  своих
показаниях  перед  Комиссией  на  каждом  шагу  впадает  в  ошибки,  то  это
объясняется   любопытным   дефектом   в   его   организме:   его   полнейшей
неспособностью  понимать  шутки.  Что  это  так,  видно  и   из   следующей,
рассказанной им презабавной истории.

                   Шутка над капитаном дальнего плавания

     Один капитан  дальнего  плавания  списал  на  берег  пьяницу  и  буяна,
нарушавшего  порядок,  а  вместе  с  ним  прогнал   и   его   собутыльников,
дебоширивших на судне. Тогда Бибо (так звали буяна) подал на капитана в суд,
обвинив его в самоуправстве и нанесении побоев.  Капитан  отверг  обвинение,
указав на то, что он удалил с корабля истца "и несколько неизвестных лиц" за
то, что они устроили дебош.  "Прекрасно!  -  заявил  адвокат  м-ра  Бибо  на
процессе, - но у нас имеется  семнадцать  отводов  на  возражение  истца,  и
главный из них - то, что, вопреки его заявлению, на корабле были _известные,
а не неизвестные_ лица". "Честное слово, джентльмены, это решает все  дело!"
- воскликнул судья, обращаясь к Большому жюри *. И, как и следовало ожидать,
жюри выносит постановление, согласно которому капитану предоставляется право
обратиться в Суд Королевской Скамьи. Так капитан и сделал, чем обрек себя на
тянувшийся долгие месяцы и стоивший ему уйму денег процесс,  тогда  как  все
факты этого дела были ясны с самого начала. В конце концов  капитан  выиграл
процесс, но и по сей день он не в состоянии понять,  как  и  почему  он  его
выиграл, как и то, почему нельзя было  вынести  решение  сразу  же,  в  суде
первой инстанции, разобравшись, в  чем  дело.  Этот  упрямый  морской  волк,
уставившись прямо перед собой, не перестает твердить свое, не  понимая  соли
судебных шуток.
     Конечно, надо признать,  что  эта  во  всех  отношениях  восхитительная
история  проливает  до  нелепости  яркий  свет  на   упорство,   тупость   и
неповоротливость капитана дальнего плавания. И что же, оценил ли мой  ученый
друг м-р Уилмор ее по заслугам? Ничуть не  бывало.  Он  лишь  тупо  заметил:
"Если бы это дело было разобрано одним из судов графств по существу, то  это
обошлось бы истцу во сто крат дешевле.  Поэтому  следует  изменить  закон  и
лишить  истца  права  обращаться  в  суды  высшей  инстанции  с   исками   о
восстановлении справедливости на сумму  менее  двадцати  фунтов  стерлингов,
если судья не  засвидетельствует,  что  данный  иск  действительно  подлежит
рассмотрению в суде высшей  инстанции,  а  не  должен  быть  передан  в  суд
графства, где дело будет решено немедленно и с минимальными издержками".
     Точно  таким  же  упорным  непониманием  шуток  отличается   и   второе
предложение моего ученого друга. Мне всегда казалось превосходнейшей  шуткой
нашего правопорядка то обстоятельство, что суды графств обладают юрисдикцией
по делам о  нарушении  договоров  на  сумму  до  пятидесяти  фунтов,  но  не
компетентны решать дела о  нарушении  справедливости  в  пределах  такой  же
суммы. И, по своему обыкновению, мой ученый друг м-р Уилмор не  в  состоянии
понять соли этой шутки. Со свойственной ему тривиальностью он  заявляет:  "Я
полагаю, что судам графств следует предоставить право решать подобные  дела,
- и поясняет: - Предположим, что кто-нибудь наедет на карету  джентльмена  и
опрокинет ее. Ему присудят в возмещение убытков пятьдесят фунтов стерлингов.
Но если пострадает  тележка  уличного  торговца,  ему  вряд  ли  присудят  и
пятьдесят пенсов.  Между  тем  обстоятельства  дела  могут  быть  совершенно
одинаковые". Ну, знаете, если вас интересует мое мнение, так, по-моему,  это
тривиально до последней степени.
     А  теперь,  оставляя  в  стороне  предложение   моего   ученого   друга
предоставить судам графств решение дел о банкротстве, а также уголовных дел,
ныне рассматриваемых, нельзя сказать, чтобы ко всеобщему  удовлетворению  на
четвертных сессиях * (где, между  прочим,  мне  доводилось  быть  свидетелем
восхитительных, убийственных шуток, разыгранных с высоты судейской  скамьи),
а также его предложение о создании  апелляционной  палаты  из  лучших  судей
графств, я перейду к венчающему его усилия проекту. Но должен признать,  что
и на этот раз он так же не прав, как и в остальных случаях, ибо  его  проект
поражает в самое сердце неувядаемую шутку,  ставящую  англичан  перед  таким
выбором: "Хотите иметь дешевое правосудие, примиритесь  с  низким  качеством
товара".
     Не испытывая  ни  малейшей  приязни  к  этой  шутке,  столь  елейной  и
завлекательной, столь оригинальной и уморительной, притом брызжущей диким  и
залихватским юмором, мой ученый выбивает из нее дух вон  самым  прозаическим
паровым молотом. "Я предлагаю, - говорит он, -  выбирать  в  судьи  графств,
которым приходится решать всевозможные сложные и важные дела,  самых  лучших
из судей. Я считаю исключительно вредным распространенное мнение о том,  что
назначение на должность судьи графства закрывает перед  судебным  работником
двери к дальнейшему продвижению по службе. Я полагаю, что если бы  мы  стали
на противоположную точку зрения и что если бы назначение в суд  графства  не
рассматривалось как препятствие к продвижению, мы имели  бы  гораздо  лучших
кандидатов на эти посты. Тогда  бы  все  талантливые  люди  нашей  профессии
захотели бы пройти через эту стадию испытания, какой  явилась  бы  работа  в
судах графств. Нельзя рассчитывать на постоянный приток способных, честных и
широко образованных сотрудников на должность, упирающуюся  в  глухую  стену,
как это наблюдается в  настоящее  время.  Член  суда  графства,  особенно  в
отдаленных от столицы районах, оказывается ныне в затруднительном  и  ложном
положении.  Являясь  членом  магистратуры,  он  должен  общаться  со  своими
собратьями по профессии. Но если он будет тянуться за ними,  ему,  вероятно,
придется тратить больше, чем он вправе себе  позволить.  И  уж  конечно,  он
ничего не сможет отложить для своей семьи. Если  же  он  будет  держаться  в
стороне, он навлечет на себя осуждение и неприязнь коллег, что,  я  полагаю,
ему повредит и отразится на его работе".
     Мой ученый друг также считает, что если бы был  учрежден  Апелляционный
суд, куда по мере открытия вакансий  привлекались  в  качестве  членов  суда
судьи графств, то "население получило бы еще одну выгоду, так  как  в  судах
высшей инстанции не заседали бы совершенно  неопытные  люди.  Этими  судьями
были бы люди, хорошо знакомые с судебными прецедентами и с  обычным  нравом,
люди  известные   их   согражданам   и   магистратуре,   а   не   кандидаты,
рекомендованные политическими партиями,  или  известные  адвокаты,  как  это
практикуется сейчас. Я полагаю, что это было бы наиболее  надежным  способом
проверки качеств кандидата на пост судьи в суды высшей инстанции".
     Что же это получается, милостивые государи! Стало быть, мой ученый друг
никаких шуток не признает?  Ни  замечательной,  освященной  временем  шутки,
когда эту несносную, не знающую меры в своих требованиям  публику  стараются
отвадить, сбагрив ей черствую краюху вместо  свеженького  каравая?  Ни  даже
такой шутки, когда высокородного и высокообразованного джентльмена водворяют
на государственный  пост  для  отправления  функций  большого  общественного
значения  в  ущерб  сословной  амбиции  класса,  самого   жестоковыйного   и
сребролюбивого из всех  ему  подобных  на  всем  протяжении  от  Ламанша  до
Абиссинии!  Ни  даже  такой  шутки  наконец,   когда   изо   дня   в   день,
систематически,  у   нас   в   Англии   переоценивается   все   Показное   и
недооценивается все Настоящее! Нет, что ни говорите, а мой ученый  друг  м-р
Уилмор ровным счетом ничего не понимает в шутках.
     Свои показания перед  Комиссией  он  закончил  следующими  словами:  "Я
полагаю, следует прежде всего обратить сугубое внимание публики на тот факт,
что, в то время как в судах высшей инстанции для  богатых  истец  ничего  не
платит для покрытия расходов на жалование судьям, приставам и т. п., в судах
графств, судах для бедных,  тяжущиеся  обложены  всевозможными  поборами  на
покрытие упомянутых расходов и, сверх того, другими тяготами, и  государство
не стыдясь вымогает у них этот ничтожный доход. Я не могу понять, как  может
кто бы то ни было, кроме,  пожалуй,  очень  робкого  канцлера  Казначейства,
оправдывать   или   даже   терпеть   столь   вопиющую   явную   и   жестокую
несправедливость".
     В заключение я полагаю или, даже можно сказать,  убежден,  что  если  к
голосу моего ученого  друга  м-ра  Уил-мора  и  ему  подобных  людей  станут
прислушиваться, то очень скоро от нашей обширной коллекции  весьма  забавных
шуток коронных и совестных судов не останется никакого следа.  И  что  явной
целью этих тупоголовых реформаторов является сделать Закон и  Справедливость
понятными и доступными и обеспечить Правосудию всеобщее  уважение.  Наконец,
что расчистить хлам, вымести мусор, убрать паутину и покончить с целой уймой
дорогостоящих и убийственных шуток, это далеко не шуточное дело. И  пожалуй,
оно не вызовет улыбки ни в одном из судебных установлений,  расположенных  в
Вестминстер-Холле.

     23 сентября 1853 г.


       ^TО ТОМ, ЧТО НЕДОПУСТИМО^U

     Перевод И. Гаврилова

     Согласно английским законам, никакое явное преступное деяние  не  может
остаться без должного возмездия. Как  утешительно  это  знать!  Меня  всегда
глубоко восхищало английское правосудие,  простое,  дешевое,  всеобъемлющее,
доступное,  непогрешимое,  сильное  в  поддержке   правого,   бессильное   в
потворстве  виновному,  чуждое  пережиткам  варварства,   явно   нелепым   и
несправедливым в  глазах  всего  мира,  оставившего  их  далеко  в  прошлом.
Радостно видеть, что закон не способен ошибиться - дать  маху,  как  говорят
наши американские сородичи, или взять под защиту негодяя; радостно созерцать
все более уверенное шествие Закона в судейском парике и мантии, ведущего  за
руку беспристрастную богиню правосудия по прямой и широкой стезе.
     В настоящее время меня особенно поражает величие закона в  деле  охраны
своих  скромных  служителей.  Наказание  за  любое  правонарушение  в   виде
денежного штрафа - мера, настолько просвещенная,  настолько  справедливая  и
мудрая, что, право, всякая похвала была бы излишней,  но  кара,  постигающая
подлого негодяя, нанесшего телесное увечье  полицейскому,  приводит  меня  в
состояние восторга и умиления. Я  постоянно  читаю  в  газетах  о  том,  что
подсудимый, имярек, приговорен к принудительным работам сроком на один, два,
а то и три месяца и тут же читаю протоколы полицейского врача о том, что  за
указанное короткое время столько-то полицейских прошли лечение  от  подобных
увечий; столько-то из них вылечились, пройдя  очищение  страданием,  на  что
преступники  и  рассчитывали,  судя  по  характеру  нанесенных  ранений;   а
столько-то, став увечными и немощными,  были  уволены  со  службы.  И  таким
образом я знаю, что зверь в образе человека не может утолить свою  ненависть
к тем, кто пресекает преступления, сам не пострадав при этом в  тысячу  крат
сильнее, нежели предмет его ярости, и не послужив тем самым суровым примером
в назидание другим. Вот когда величие английского закона наполняет меня  тем
чувством восторга и умиления, о котором я говорил выше.
     Гимны, звучавшие в последнее время в моей душе в честь решимости закона
пресечь, путем суровых мер, угнетение Женщины  и  дурное  обращение  с  ней,
нашли отклик в наших газетах  и  журналах.  Правда,  мой  неуживчивый  друг,
носящий  удивительно  неподходящее  имя  -  Здравый  Смысл,  -   не   совсем
удовлетворен на этот счет. И он обратился ко мне с такими словами:  "Взгляни
на эти зверства и скажи, считаешь ли ты шесть лет (а не шесть месяцев) самой
тяжелой каторги  достаточным  наказанием  за  такую  чудовищную  жестокость?
Прочти о насилиях, список которых растет день ото дня, по мере того как  все
больше и больше страдальцев, черпая поддержку  в  законе,  вошедшем  в  силу
шесть месяцев назад, заявляют о своем долготерпении. Ответь: что же  это  за
правовая  система,  которая  с  таким  опозданием  предлагает  столь  слабое
средство против такого чудовищного зла?  Подумай  о  насилиях  и  убийствах,
скрытых во тьме последних лет, и спроси себя, не звучит ли  твое  теперешнее
восхищение  законом,  так  робко  утверждающим  первооснову  всякого  права,
насмешкой   над   благодетельными   сводами   законов,   громоздящимися   на
бесчисленных полках?"
     И вот так мой неуживчивый друг язвит меня и мною обожаемый закон. Но  с
меня довольно того, что я знаю: мужчине  калечить  или  медленно  сводить  в
могилу жену или  любую  женщину,  живущую  под  его  кровом,  и  не  понести
наказания, как подсказывает справедливость и чувство человечности, - это  то
что недопустимо.
     А преследовать и унижать женщину  -  намеренно,  нагло,  оскорбительно,
открыто, упорно - это недопустимо в высшей  степени.  Все  это  не  вызывает
сомнения. Мы живем в году тысяча восемьсот пятьдесят третьем. Если бы  такое
было допустимо в наше время, то вот уж действительно можно было бы  сказать:
Пар и Электричество оставили ковыляющий Закон далеко позади.
     Позвольте мне описать совершенно невозможный случай - единственно  ради
того, чтобы показать мое восхищение перед законом и его отеческой заботой  о
женщине.  Это  будет  как  раз  кстати  сейчас,  когда  большинство  из  нас
превозносят закон за его рыцарское беспристрастие.
     Допустим,   молодая   дама   становится   богатой    наследницей    при
обстоятельствах, приковавших всеобщее внимание к ее имени. Помимо скромности
и любви к уединению, она известна лишь своими добродетелями,  милосердием  и
благородными поступками. Теперь представьте себе отпетого негодяя, настолько
низкого, настолько лишенного смелости, присущей  самому  подлому  мошеннику,
настолько потерявшему всякий стыд и всякое приличие, что  он  задумал  такое
своеобразное предприятие: преследовать молодую женщину до тех пор, пока  она
не откупится от его преследований. Представьте себе, как он обдумывает  свое
предприятие, рассуждая сам с собой так: "Я ничего о ней не знаю, никогда  не
видел ее; но я - банкрот, с плохой репутацией и  без  доходного  занятия;  я
буду преследовать ее - и это будет моим занятием. Она ищет уединения; я лишу
ее уединения. Она избегает толков; я ославлю ее.  Она  богата;  ей  придется
раскошелиться. Я беден; вот моя добыча. Суд общества? Что  мне  до  него!  Я
знаю закон: он станет на мою сторону".
     Конечно, трудно предположить, что такое стечение обстоятельств возможно
и что такого зверя еще не посадили за решетку или не  прикончили  на  месте.
Однако дайте волю вашему воображению и представьте себе этот крайний случай.
Итак,  он  принимается  за  дело  и  трудится  усердно  в  течение,  скажем,
пятнадцати, шестнадцати, семнадцати лет. Он сочиняет  нелепейшую,  грубейшую
ложь, которой не верит никто из услышавших  ее.  Он  заявляет,  что  молодая
женщина обещала выйти за него замуж и в  подтверждение  показывает,  скажем,
глупые  стишки,  которые,  он  клянется  (ибо  в  чем  он  не  может  только
поклясться, кроме как в том, что есть на самом деле?), написаны ее рукой.
     Несчастная предстает, когда ему заблагорассудится, перед  ограниченными
провинциальными крючкотворами и коптящими грошовыми плошками их  правосудия.
Он превращает закон в тиски, чтобы заставить ее руку выпустить кошелек,  ибо
она имела мужество не отдавать его сначала. Он превращает закон в дыбу,  без
конца терзающую ее, ее чувства, ее заботу о живых и память  об  умерших.  Он
потрясает буквой закона над головами  робких  присяжных,  выбранных  им  для
своей низкой цели, и запугивает их до того, что  они  готовы  терпеть  самую
наглую  ложь.  А  так  как  закон  -  это  ничтожная  буква  закона,  а   не
всеобъемлющий дух его, судья готов  дать  негодяю  взятку  за  то,  что  тот
милостиво не заметил ошибки правосудия (освященной  многолетней  традицией),
касавшейся жалкой формальности, вроде  того,  что-де  судейская  надпись  на
документе красуется не совсем там, где ей  положено.  И  этот  страж  закона
готов гласно хвалить необычайные  духовные  совершенства  негодяя,  хотя  из
письменных доказательств, лежащих перед мудрыми  очами  означенного  стража,
ясно видно, что тот не умеет даже грамотно писать. Зато он  знает  закон.  И
буква закона на стороне негодяя, а не на стороне его жертвы.
     И можно предположить, что долгие годы он  ускользнет  от  наказания  за
свое преступление. Время от времени ему угрожает тюрьма, но его отпускают на
поруки, и он снова  принимаемся  за  прежнее.  Он  совершает  преднамеренное
лжесвидетельство, но это лишь закоулок его деятельности, и  он  отделывается
легким наказанием, а по столбовой дороге  своего  преступления  он  шествует
нагло и безнаказанно. Бредущий вслепую, велеречивый, запутанный закон спорит
с ним о пустяках и благодаря этому процветает; они прекрасно ладят - друзья,
достойные друг друга, и оба - пастыри.
     Так  вот:  я  готов  признать,  что  если  бы  подобная  история  могла
произойти, если бы она длилась так долго и получила бы  такую  огласку,  что
весь город знал бы о ней во всех подробностях; если бы  она  была  известна,
как само имя королевы; если бы она никогда не  всплывала  снова  и  снова  в
судах, пробуждая благородное негодование всех присутствующих, не  искушенных
в судебных тонкостях; и если бы, несмотря на это, гнусный негодяй