орог  его  (несколько  сот
страниц от конца), его охватывают  неизъяснимые  ужас  и  дрожь,  что  автор
всякий раз, когда показывает читателю дом, старательно подчеркивает, что  он
прогнил насквозь, пришел в состояние крайней ветхости; что путь,  ведущий  к
гибели человека и крушению дома, тщательно вымощен на протяжении всей книги,
для чего автор то и дело прибегает  к  повторам,  ибо,  к  сожалению,  этого
требуют условия публикации романа в периодическом издании - иначе за те  два
года, что выходит  роман,  читатель  рискует  потерять  нить  повествования.
Допустим, что можно ни во что не ставить публичное заявление самого  мистера
Диккенса, скрепленное к тому же его честным словом,  заявление  о  том,  что
катастрофа была описана, выгравирована на  стали  художником,  прошла  через
руки наборщиков, корректоров и печатников и в гранках предстала в типографии
господ Бредбери и Эванса еще до того, как  произошел  несчастный  случай  на
Тоттенхем-Корт-роуд. Но добросовестный критик  должен  был  прийти  к  этому
выводу сам, на основании внутренних признаков, которые  заключены  в  книге,
прежде чем выдавать за факт  то,  что  во  всех  отношениях  есть  чистейший
вымысел от начала до конца. Более того. Если бы сам редактор  "Эдинбургского
обозрения" (оторвавшись на минуту от суровых  обязанностей,  возложенных  на
него, как на представителя одного из образцовых  департаментов  Министерства
Волокиты)  снизошел  до  того,  чтобы  взглянуть  на  упоминаемое  место,  и
посоветовался хотя бы о фактической стороне дела со своими  издателями,  эти
опытные господа, несомненно, указали бы ему на  зыбкость  его  позиций;  они
должны были бы сказать ему, что из сопоставления  даты  выпуска,  в  котором
содержится иллюстрация к упомянутому эпизоду, с датой публикации всей  книги
в одном томе явствует, что Диккенс проявил бы оптимизм более отчаянный,  чем
оптимизм  самого  мистера  Микобера,  если   бы   ждал   обвала   домов   на
Тоттенхем-Корт-роуд, в надежде, что эта катастрофа поможет ему справиться со
своими  трудностями  и  вместе  с  тем  уложиться  в  срок.  Не  повинно  ли
"Эдинбургское обозрение" иной раз в  необоснованных  обвинениях?  Тому,  кто
живет в стеклянном доме, лучше бы не швыряться камнями. А что, как желтые  и
голубые стены конторы "Эдинбургского обозрения" -  из  стекла?  Может  быть,
вольнолюбивый критик все же принесет извинения вольнолюбивому сочинителю  от
имени своего отделения Министерства  Волокиты?  Может  быть,  он  "исследует
справедливость" и своих  собственных  "слишком  туманных  обвинений",  а  не
только тех, которые выдвигает мистер Диккенс? Может быть, он  приложит  свои
собственные слова к себе и придет к заключению, что "небезынтересно было  бы
задуматься,  какими  полномочиями  должен  быть  отмечен  человек,   который
решается говорить таким языком?"
     Теперь сочинитель перейдет к любопытной опечатке, допущенной  критиком.
Критик в своем похвальном слове великим  министерским  учреждениям  и  своем
горячем отрицании наличия малейших  признаков  Министерства  Волокиты  среди
этих учреждений желает узнать "мнение мистера Диккенса  о  работе  Почтового
департамента и дешевом почтовом тарифе." И, взяв на буксир Сен-Мартин-Легран
*, разгневанный корабль  Министерства  Волокиты,  обдавая  мистера  Диккенса
клубами пара и готовясь раздавить его своим почтенным весом,  предлагает  на
рассмотрение "хотя бы такой широко известный  пример,  как  карьера  мистера
Роуланда Хилла: джентльмен, занимающий скромное  положение  в  обществе,  не
имеющий государственной должности,  издает  брошюру,  в  которой  предлагает
внести  в  структуру  одного  из  самых  важных  разделов   государственного
управления изменения, равносильные революции. И что же?  Подвергался  ли  он
бойкоту и гонениям со стороны Министерства Волокиты, разбившего ему  сердце,
разорившего его карман? Нет, они приняли его проект, отвели ему ведущую роль
в проведении проекта в жизнь. И это - то самое правительство, которое мистер
Диккенс объявляет заклятым  врагом  таланта  и  систематическим  противником
всякой новой мысли!"
     Любопытной опечаткой здесь является имя мистера Роуланда Хилла.  Должно
быть, наборщику прислали совершенно другое имя.  Мистер  Роуланд  Хилл?!  Да
ведь если бы мистер Роуланд Хилл не был один из тех  железных  людей,  какие
попадаются  на  сто  тысяч,  если  бы  целеустремленность  не  сделала   его
неуязвимым, если бы он не был из тех, что умеют  глядеть  не  мигая  в  лицо
отчаянию, Министерство Волокиты давно бы уже стерло его  в  порошок!  Мистер
Диккенс, в довершение к прочим своим дерзостям, смеет утверждать и  то,  что
Министерство  Волокиты  от  души  ненавидело  мистера  Роуланда  Хилла,  что
Министерство Волокиты сопротивлялось ему самым характерным для себя образом,
покуда только можно было сопротивляться; что Министерство Волокиты  было  бы
счастливо разлучить душу мистера Хилла с телом и загнать его  имеете  с  его
надоевшим проектом в могилу.
     Мистер Роуланд Хилл?! Нет, невозможно, чтобы  "Эдинбургское  обозрение"
именно это имя направило наборщику в типографию! "Обозрение",  должно  быть,
рассчитывает, что из деликатности к ныне  здравствующим  мистер  Диккенс  не
станет рассказывать, как и кому раздавались должности в  почтовом  ведомстве
еще в те времена, когда в стенах ведомства  нельзя  было  произносить  имени
мистера Роуланда  Хилла.  "Обозрение"  не  напрасно  уповает  на  скромность
мистера Диккенса. Однако каждые три месяца ветер  доносит  с  южной  стороны
центрального отрезка Стрэнда (город Лондон) довольно ощутимый и по сей  день
аромат  былых  времен.  Но  нет,  разумеется,  "Эдинбургское  обозрение"  не
собиралось призывать имя мистера Роуланда Хилла для того, чтобы опровергнуть
праздную фантазию мистера Диккенса о Министерстве Волокиты. Слишком уж явная
это была бы "вольность", слишком явная нелепость, слишком очевидно  было  бы
пристрастие  и  подобострастие  "Эдинбургского  обозрения"  к   Министерству
Волокиты!
     "Министерство Волокиты приняло его проект и отвело ему ведущую  роль  в
проведении проекта в жизнь". Ясно, что слова эти никак не могут относиться к
мистеру Роуланд у  Хиллу.  Неужели  критик  забыл  историю  проекта  мистера
Роуланда Хилла? Сочинитель ее помнит и берется изложить в точности - вопреки
незыблемому закону, в силу которого критику положено быть всеведущим,  в  то
время как сочинителю - совершеннейшим невеждой.
     Мистер Роуланд Хилл опубликовал свой  проект  учреждения  единой  марки
достоинством в один пенс в начале тысяча восемьсот тридцать  седьмого  года.
Мистер Уоллес, представляющий округ Гринока в парламенте,  давний  противник
существовавшей тогда системы почтового тарифа,  предложил  создать  комиссию
для обсуждения этого вопроса. Создание комиссии встретило противодействие со
стороны  правительства,  или,  скажем,  Министерства  Волокиты.  Однако   со
временем это противодействие было  сломлено.  Еще  до  образования  комиссии
Министерство Волокиты и мистер Роуланд Хилл постоянно спорили друг с  другом
относительно фактической стороны дела, и всякий раз  неизменно  оказывалось,
что Роуланд Хилл прав, а  Министерство  Волокиты  ошибается.  Даже  в  таком
простом, казалось бы, вопросе,  как  среднее  количество  писем,  проходящих
одновременно через Почтовый департамент,  вышло,  что  мистер  Роуланд  Хилл
прав, а Министерство Волокиты ошибается.
     "Эдинбургское обозрение" заявляет, что  Министерство  Волокиты  приняло
его проект, - в общих, так сказать, чертах, спешит  оно  прибавить.  Так  ли
это? Во всяком случае, далеко не  сразу;  ибо  расследование,  произведенное
комиссией, не принесло никаких результатов. Но  так  случилось,  что  вскоре
после этого правительство вигов потерпело поражение в вопросе  о  Ямайке  *,
вследствие того что радикалы голосовали против него. Сэру Роберту Пилю  было
предложено сформировать кабинет *, но  ему  это  сделать  не  удалось  из-за
сложности, возникшей в связи  с  фрейлинами  ее  величества  *  -  читатели,
вероятно, помнят  эту  историю.  Благодаря  фрейлинам  виги  снова  получили
большинство,  и  тогда  радикалы  (им  ведь  только  -  разрушать!)  обещали
поддержать их только в том случае, если будет введен новый  почтовый  тариф.
Это было через два года после назначения комиссии,  иначе  говоря  в  тысяча
восемьсот тридцать девятом году. А до этого  времени  Министерство  Волокиты
только и делало, что спорило,  откладывало,  возражало  -  словом,  всячески
расписывалось в собственной неправоте.
     "Они приняли его проект и отвели ему ведущую роль в проведении  проекта
в жизнь".  Разумеется,  тотчас  после  того,  как  проект  был  принят,  они
предоставили мистеру Хиллу ведущую роль в его осуществлении, за что снискали
себе славу и популярность. Не так ли? Не совсем. В тысяча восемьсот тридцать
девятом году мистеру  Роуланду  Хиллу  было  дано  назначение  -  но  только
почему-то не в Почтовый департамент,  а  в  казначейство.  Может  быть,  его
назначили в казначейство с тем, чтобы он мог претворить свой проект в жизнь?
Ничуть не бывало! Его назначили "советчиком". Иначе говоря,  он  должен  был
показать невежественному Министерству Волокиты, как ему лучше  обойтись  без
него, Роуданда Хилла. Десятого января тысяча восемьсот сорокового  года  был
принят новый почтовый тариф. Вот  тут-то,  верно,  Министерство  Волокиты  и
"отвело ему ведущую роль в проведении проекта в жизнь"? Не  совсем  так,  но
зато оно предоставило ему ведущую роль  в  осуществлении  своего  выхода  из
департамента, ибо в тысяча восемьсот сорок втором году  оно  просто-напросто
дало мистеру Роуланду Хидлу отставку
     Когда Министерство Волокиты дошло до этого пункта своей  патриотической
деятельности,  столь  восхищающей  "Эдинбургское  обозрение",  деятельности,
направленной на  покровительство  и  ободрение  мистера  Роуланда  Хилла,  в
котором всякий ребенок,  если  только  он  не  сочинитель,  угадает  протеже
Министерства Волокиты, общественное мнение, всегда так  превратно  толкующее
события, вдруг пришло в необычайный азарт. Сэр Томас Уайлд предложил создать
еще одну комиссию. Министерство Волокиты вмешалось, и на том дело кончилось.
Публика провела подписку и преподнесла мистеру  Роуланду  Хиллу  шестнадцать
тысяч  фунтов.  Министерство  Волокиты  оставалось  верным  себе  и   своему
призванию. Оно ничего не делало и ничего не хотело делать. И только в тысяча
восемьсот сорок шестом году, то есть четыре года спустя, мистер Роуланд Хилл
получил назначение в Почтовом департаменте. Так вот когда он,  должно  быть,
получил  наконец  назначение,  которое  предоставило  ему  "ведущую  роль  в
проведении проекта в жизнь"? Нет, в  Почтовый  департамент  его  впустили  с
черного хода; для него даже специально придумали  должность.  Этот  почетный
пост,  этот  перл  изобретательности   Министерства   Волокиты,   именовался
"секретарем министра почт", ибо должность секретаря  Министерства  почт  уже
существовала и, собственно, наличие  такой  должности  и  дало  Министерству
Волокиты предлог к увольнению мистера Роуланда Хилла,  ибо  их  функции,  по
утверждению того же Министерства, "не гармонировали друг с другом".
     Они  не  гармонировали,  это  верно.  Они   находились   в   постоянной
дисгармонии. Введение единого тарифа -  лишь  одна  из  реформ,  проведенных
Роуландом Хиллом в почтовом  министерстве;  с  каждой  из  них  Министерстве
Волокиты сражалось смертным боем в течение восьми лет, и только в году  одна
тысяча  восемьсот  пятьдесят  четвертом,  через   четырнадцать   лет   после
назначения мистера Уоллеса, мистер Роуланд Хилл (после того, как он публично
заявил, что подаст в отставку и приведет причины, побуждающие его  к  такому
поступку) был произведен в секретари Министерства почт,  а  дисгармонирующий
секретарь (о котором мы не скажем больше ни  слова)  был  удален.  И  только
после этого, то есть с тысяча  восемьсот  пятьдесят  четвертого  года,  были
проведены  такие  реформы,  как  слияние   областных   почтовых   контор   с
центральной, разделение  Лондона  на  десять  почтовых  округов,  ускоренная
доставка почты адресатам, отправка бандеролей  и  посылок,  расширение  сети
доставки почты на дом, общее улучшение работы  почтового  министерства.  Все
эти меры, предусматривающие удобство граждан и благо общества, были  введены
мистером Роуландом Хиллом.
     Если "Эдинбургское обозрение" искренне хочет знать, "чем мистер Диккенс
объяснил бы успешную карьеру мистера  Роуланда  Хилла",  то  мистер  Диккенс
объяснил бы ее тем, что мистер Роуланд Хилл, как  истинный  сын  Бирмингема,
обладает совершенно непоколебимым  упорством  и  целеустремленностью  и  что
Министерство Волокиты, несмотря на все свои старания - а оно не щадило  сил,
- не могло ослабить его решимости, не сумело заставить его  перерезать  себе
горло, не успело сломить его волю. Мистер Диккенс объяснил бы успех Роуланда
Хилла тем, что  его  личность  расшевелила  в  обществе  рыцарское  чувство,
пробудила дух гражданственности. Проект по своему характеру настолько явно и
прямо содействовал благу каждого мужчины, каждой женщины и каждого ребенка в
государстве, что  Министерство  не  могло  обмануть  общество,  хотя  оно  и
умудрилось на время искалечить проект. Он объяснил бы  его  успех  тем,  что
мистер Роуланд Хилл, с начала и до конца, решительно шел напролом,  невзирая
на Министерство Волокиты, сражаясь с ним, как с заклятым своим врагом.
     Но имя это, разумеется, не более как опечатка, любопытная  и  досадная.
Вероятно, критик захочет  внести  поправку,  сочинитель  будет  с  интересом
ждать, какое имя следует читать вместо напечатанного.
     Может быть, "Эдинбургское обозрение" кстати уж, при удобном  случае,  с
присущим ему мужеством выразит свое сожаление  по  поводу  того,  что  из-за
пылкости чувств к Министерству  Волокиты,  а  также  вследствие  спешки  оно
невольно  позволило  себе   -   в   вопросе   о   развалившихся   домах   на
Тоттенхем-Корт-роуд -  напечатать  неправду  вместо  правды?  Этой  досадной
небрежности можно было бы избежать - ибо для того, чтобы быть  справедливым,
требуется лишь трезвость и внимательность. Впрочем, "Эдинбургское обозрение"
будет, вероятно, слишком занято восхвалением своего Министерства Волокиты  и
его новых побед на пути в Индию. И все же ни необходимость поддерживать свою
партию, ни  критическая  вольность,  ни  редакционное  "мы"  не  освобождают
истинного  джентльмена  от  обязанности  вести  себя   по-джентльменски:   с
джентльменской сдержанностью в выражениях и благородством в оценках.
     Всякий раз, когда "Обозрение" сочтет своим долгом  бросить  перчатку  в
защиту Министерства Волокиты, мистер  Диккенс  с  готовностью  эту  перчатку
поднимет. Он выражает надежду, что никто не усомнится  при  этом  в  должном
уважении, которое он питает к "Эдинбургскому обозрению", к  самому  себе,  а
также к своему призванию литератора. Ибо у него  нет  иной  цели,  нет  иных
задач, как служить этому призванию самым прямым,  самым  достойным  и  самым
справедливым образом.

     1 августа 1857 г.


       ^TБУДЬТЕ ДОБРЫ, ОСТАВЬТЕ ЗОНТИК!^U

     Перевод А. Поливановой

     Как-то на днях я посетил дворец Хэмптон-Корт *. Должен сознаться,  -  у
меня есть своя особенная маленькая причина испытывать самые нежные чувства к
дворцу Хэмптон-Корт (ах, если бы она и сейчас была со мной!), впрочем, это к
делу не относится.
     Готовый подчиниться любому установленному порядку, я вошел в  вестибюль
той  части  дворца,  которая  открыта  для  посетителей,  и   был   встречен
любезнейшим полисменом, предложившим мне  оставить  зонтик  в  его  караулке
внизу под лестницей. "Весьма охотно, -  ответил  я,  -  тем  более,  что  он
насквозь мокрый". Стражник повесил зонтик на вешалку, так  что  вода  начала
стекать с него на каменный пол, издавая звук, подобный  тиканью  испорченных
часов, и вручил мне номерок.  После  этого  я  не  спеша  пошел  по  длинным
анфиладам  пустынных  комнат,  то   останавливаясь   перед   картинами,   то
облокачиваясь на широкие старинные подоконники и глядя  вниз  на  мокрый  от
дождя старый парк, опоясывающий весь  дворец,  с  правильными  симметричными
дорожками, посыпанными гравием, с ровно подрезанными деревьями  и  аккуратно
подстриженным  газоном.  Кроме  меня,   в   этот   знаменательный   день   в
Хэмптон-Корте  был  всего  лишь  один  посетитель  довольно  меланхолической
наружности:  он  совертал  свой  мрачный  обход,  то  пропадая   в   темноте
простенков, то вновь появляясь в просветах окон, и вскоре  совсем  исчез  из
вида.
     "Не  знаю,  Йорик,  -  сказал  я,  подражая   герою   "Сентиментального
путешествия" *, - не знаю, захочется ли мне с моей маленькой причиной в душе
покинуть когда-нибудь эту бесконечную анфиладу зал, чтобы вернуться к шуму и
суете улиц. Мне кажется, я мог бы остаться здесь  до  скончания  века,  пока
грозный призрак на бледном коне не проскачет по этим  лестницам,  разыскивая
меня. Моя маленькая причина сумела бы  превратить  эти  странные  полутемные
комнаты, эти угловые каминные полочки, этот старинный грубый голубой фарфор,
эти ужасные пышные кровати с тонко выточенными  спинками  и  даже,  да,  мой
милый Йорик, - сказал  я,  указывая  на  черную,  словно  ваксой  вымазанную
картину, висящую в раме на стене, - даже эти произведения искусства,  -  все
это моя маленькая причина превратила бы в целый мир красоты и блаженства.  И
тогда плеск фонтана, доносящегося  из  небольшого,  вымощенного  красными  и
белыми плитками дворика (я успел дойти уже до этой части дворца) не  нагонял
бы на меня тоску  своим  монотонным  шумом;  четыре  нахохлившихся  воробья,
прыгающих по краю бассейна, не заставили бы меня мечтать о перемене  погоды;
лодочник на реке, под тонкой сеткой дождя,  застигнутый  непогодой  пешеход,
тщетно пытающийся укрыться под облетевшими деревьями парка, - все эти образы
не встали бы в моем воображении, пока я вглядывался в низко нависшие тучи  в
тщетной надежде уловить хоть один проблеск солнца. Мы  прожили  бы  здесь  с
моей маленькой причиной, мой милый Йорик, в совершенном  согласии  до  конца
наших дней; а после нашей смерти этот скучный дворец стал бы  первым  домом,
который посещали бы веселые призраки".
     Из этого моего  столь  далеко  зашедшего  подражания  "Сентиментальному
путешествию" я был внезапно возвращен к  действительности  назойливым  видом
черной, как вакса, мазни,  о  которой  я  уже  упоминал  выше.  "О  боже,  -
воскликнул я в ужасе, - я только сейчас понял, как много  оставил  внизу  по
требованию полисмена".
     "Только зонтик, - сказал он. - Будьте добры, оставьте зонтик!"
     "Клянусь тебе, Йорик, - вскричал я, впадая в прежний тон,  -  вместе  с
зонтиком он принудил меня оставить внизу под лестницей такие ценности, что я
содрогаюсь при одной мысли о том, сколь многого  я  лишился.  Этот  полисмен
отобрал у меня на какое-то время все важнейшие извилины моего мозга. Понятия
о  форме,  цвете,  размере,  пропорциях,  перспективе;  мои  личные   вкусы,
способность непосредственно видеть вещи на земле и на небе,  -  все  это  он
принудил меня оставить внизу, прежде чем я получил  разрешение  заглянуть  в
каталог, и вот теперь мне в самом деле кажется, что луна сделана из зеленого
сыра, что солнце не что  иное,  как  желтая  пилюля  или  маленький  водяной
пузырь; что бездонное  бурное  море  -  всего  только  ряд  сырых  маленьких
фестонов, перевернутых вверх ногами, а человеческое лицо - образ  и  подобие
божье - просто клякса, и вся материальная и нематериальная вселенная кажется
мне обмазанной патокой и до блеска начищенной ваксой. Подумать  только,  как
проведу я весь остаток жизни, если полисмен вздумает удрать с моим  зонтиком
и я никогда уже не смогу получить его обратно.
     Эта мысль наполнила меня таким  ужасом