имых в море  Миссисипи  и
другими мощными реками. Нет более сирен,  русалок  и  великолепных  городов,
мерцавших в глубине под безмятежной гладью моря или на дне прозрачных  озер,
но вместо них уничтожившая  их  Наука  показывает  нам  коралловые  острова,
построенные мельчайшими созданиями,  открывает  нам,  что  наши  собственные
меловые утесы и известняки возникли из праха  мириадов  поколений  невидимых
для глаза  существ,  и  даже  разлагает  воду  на  составляющие  ее  газы  и
воссоздает ее заново по  собственной  воле.  Набитые  сокровищами  пещеры  в
скалах, доступные лишь  обладателям  волшебного  талисмана,  Наука  разнесла
вдребезги, как она может раздробить и стереть в пыль самые скалы, но зато  в
этих  скалах  она  нашла  и  сумела  прочитать   великую   каменную   книгу,
повествующую об истории земли еще с тех дней, когда тьма царила над бездной.
На их обрывистых склонах она отыскала  следы  зверей  и  птиц,  не  виданных
человеком. Из их недр она извлекла кости и сложила эти кости в скелеты таких
чудовищ, которые одним ударом лапы уложили бы  на  месте  любого  сказочного
дракона. На звезды, усеивающие по  ночам  небесную  твердь,  уже  больше  не
взирают с  одиноких  башен  наивные  мечтатели  и  обманщики,  верившие  или
притворявшиеся, что верят,  будто  этим  великим  мирам  поручено  управлять
ничтожными судьбами отдельных людей здесь, на земле; зато два жившие  далеко
друг от друга астронома, наблюдая из своих  уединенных  кабинетов  за  давно
известной звездой, поняли по ее  чуть  заметному  трепету,  что  из  глубины
пространства к ней приближается  какое-то  неизвестное  небесное  тело,  чье
притяжение на определенной  части  его  необозримого  пути  и  вызывает  это
отклонение. В назначенный срок тело это проходит предсказанное место и вновь
удаляется - влияние его слабеет,  старая  звезда  снова  сияет  спокойно,  а
новая, отныне навеки связанная со  славными  именами  Леверье  и  Адамса  *,
получает имя Нептуна. Астролог исчез из башни  замка  (чьи  бойницы  выходят
теперь  на  железнодорожное  полотно!)  и  больше  не  пророчит,   что   его
сиятельству грозит близкая гибель, ибо блеск вон той планеты идет на  убыль;
зато вместо него пришел профессор точной науки и  доказал,  что  лучу  света
требуется шесть лет, чтобы достичь Земли  от  ближайшей  к  ней  неподвижной
звезды, и что если бы одна из дальних звезд сегодня  погасла  бы,  на  Земле
сменилось  бы  несколько  поколений  ее  смертных  обитателей,  прежде   чем
человечество узнало бы об этом.
     Главная цель книги мистера Ханта и заключается в  том,  чтобы  показать
как можно яснее ту щедрую поэтическую компенсацию, которую Наука  предлагает
нам взамен всего, что она у нас отняла. Он превосходно владеет материалом  и
в совершенстве достигает желаемого. Можно пожаловаться только  на  некоторое
многословие, и порой мы предпочли бы, чтобы с нами  говорили  более  простым
языком. Кроме того, нас не вполне убедили возражения  мистера  Ханта  против
некоторых геологических теорий:  мы,  с  его  позволения,  считаем,  что  их
поддерживают  многие  умные  люди,   которые   опираются   на   определенные
геологические факты, хотя и не являются ни химиками, ни палеонтологами. Но в
эту книгу вложены глубокие познания, и она принадлежит перу красноречивого и
добросовестного человека: вот почему мы принимаем  ее  с  такой  радостью  и
удовольствием, что нам не хочется долее останавливаться на  ее  недостатках.
Мы предлагаем вниманию читателей несколько коротких отрывков.

           КАКИМ ОБРАЗОМ МЫ "ПРИХОДИМ И УХОДИМ ТЕНЯМ ПОДОБНО"

     Растение, подвергающееся естественному или  искусственному  разложению,
растворяется в воздухе, оставив после себя лишь  несколько  гранов  твердого
вещества. Животное точно так же постепенно  "рассеивается  в  воздухе".  Как
обнаружено, мускулы, кровь и кости при этом  улетучиваются  в  форме  газов,
"оставляя лишь горстку  праха",  который  принадлежит  к  более  устойчивому
минеральному царству. Отсюда видно, насколько мы зависим  от  атмосферы.  Мы
извлекаем из нее нашу субстанцию, а после смерти опять сливаемся с  ней.  Мы
поистине  лишь  преходящие  тени.  Животные   и   растительные   образования
оказываются всего  лишь  сгустками  атмосферы.  Высочайшие  творения  самого
талантливого поэта не идут ни в какое сравнение с красотой  этой  чистейшей,
истиннейшей поэзии науки. Человек постиг эти изменения лишь с  помощью  силы
разума, опираясь на феномены,  которые  Наука  непрерывно  открывает  вокруг
него. Сомнение греческого мудреца  в  собственной  личности  было  развитием
великой истины, лежащей вне пределов нашего разума. Романтический  взгляд  и
суеверие облекают для спиритуалиста в видимые формы  предельную  эфемерность
мира духов, "одетых в собственный ужас", благодаря  которому  поддерживается
их владычество.
     Когда Шекспир вложил в уста своего очаровательного Ариэля * песню:

     Отец, твой спит на дне морском, Он тиною затянут,
     И станет плоть его песком, Кораллом кости станут.
     Он не исчезнет, будет он  Лишь  в  новой  форме  воплощен  {Перевод  М.
Донского.}, -

     он даже не подозревал, как правильно нарисовал он химические изменения,
благодаря   которым   животная   материя   заменяется   кремнеземистыми    и
известняковыми образованиями.

     Почему мистер  Хант  полагает,  что  Шекспир  "даже  не  подозревал"  о
собственной мудрости, мы, право, не совсем понимаем. Быть может, он  исходит
в своем предположении из того, что Шекспир не был ни признанным химиком,  ни
признанным палеонтологом.
     В заключение мы приведем еще один отрывок, который, по нашему мнению, с
поразительной ясностью показывает, как преходяща и  тороплива  наша  краткая
жизнь, которую заключают сон и спокойное величие природы.

       ОТНОСИТЕЛЬНОЕ ЗНАЧЕНИЕ ВРЕМЕНИ ДЛЯ ЧЕЛОВЕКА И ДЛЯ ПРИРОДЫ

     Все сущее на земле является результатом химических  реакции.  Мы  можем
воспроизвести в наших лабораториях процесс воссоединения  молекул  и  обмена
атомами, однако в природе он протекает  очень  медленно,  а  в  наших  руках
происходит почти мгновенно. В  природе  химическая  сила  распределяется  на
длительный  период  и  изменения  практически  незаметны.  Мы  искусственным
образом концентрируем  химическую  силу  и  расходуем  ее  для  производства
изменений, которые занимают максимум несколько часов.

     9 декабря 1848 г.


                           О СУДЕЙСКИХ РЕЧАХ

     Вряд ли необходимо упоминать, что мы не питаем ни малейшей симпатии как
к крылу физической силы чартизма вообще, так и к арестованным  и  осужденным
чартистам крыла физической силы в частности. Не говоря уже о  жестокости  их
планов, которым они с такой легкостью и охотой готовы были  следовать  (даже
если  поверить,  будто  эти  неслыханные   мерзости   были   подсказаны   им
иностранными шпионами, сумевшими воспользоваться их тупым невежеством),  они
помимо всего нанесли такой вред делу разумной свободы в мире, что их  нельзя
не признать врагами общественного блага и недругами простого народа.
     И все же мы считаем, что с этими  преступниками  надо  говорить  языком
здравого смысла и подлинного знания - особенно когда к ним обращается судья.
Они очень в этом нуждаются, а  помимо  того,  что  правду  следует  говорить
всегда, весьма желательно, чтобы она неизменно сопутствовала  достоинству  и
авторитету судейского горностая.
     Открывая  заседания  специальной  комиссии   графства   Честер,   судья
Олдерсон, как ни жаль, произнес весьма, мы  бы  сказали,  полицейскую  речь,
которую  никак  нельзя  назвать  поучительной.  Он,  прибегая  к   выражению
любителей спорта, "схватился" с темой революции вообще,  твердо  рассчитывая
на победу, а поскольку человеку как в парике, так и без парика  очень  легко
говорить все, что ему взбредет в голову, если никто не смеет его  перебивать
или возражать ему, то он воспользовался  этим  удобным  случаем  и  высказал
поистине поразительные суждения.  На  волшебном  термометре  мистера  Исаака
Бикерстафа  *,  находившемся  в  его  доме  в  Башмачном  переулке,  Церковь
помещалась между ревностностью и терпимостью; и  мистер  Бикерстаф  заметил,
что стоило волшебной жидкости подняться слишком высоко от  средней  точки  -
Церкви - в ревностность, как она уже грозила перейти в ярость, а ярость -  в
преследования. Если  бы  старый  мудрый  цензор  английских  нравов  заменил
Церковь Судом, результат, несомненно, остался бы прежним.
     Судья Олдерсон  объявил  в  поучение  присяжным,  что  "до  Французской
революции  1790  года  бедняки  располагали  гораздо   большим   количеством
жизненных  благ,  чем  после  этого  события".  Прежде,  чем   мы   коснемся
доказательства, которым судья Олдерсон подкрепил это свое  утверждение,  нам
хотелось бы спросить, полагает ли в наши дни хоть один разумный человек, что
первой французской  революции  можно  было  бы  избежать  и  что,  вспоминая
прошлое, трудно объяснить, почему она произошла? Что  она  не  была  ужасной
развязкой трагедии,  в  которой  уже  были  сыграны  все  предыдущие  сцены,
неотвратимо ведшие к этому страшному концу? Что в истории можно найти другой
пример, когда высокое развитие искусств, науки и  цивилизации  шло  рука  об
руку с безысходной нищетой беспощадно угнетаемого и униженного  народа,  как
это было в предреволюционной Франции? Жизненные блага! Да французы - простые
люди, составлявшие почти все население страны, - забыли даже, что это такое,
еще задолго до революции. Они умирали тысячами в тисках голода  и  нужды.  В
королевских лесах королевская охота скакала по их мертвым телам.  По  улицам
Парижа бродили толпы голодных, с воплями требуя хлеба. Дорога от Версаля  до
Парижа была запружена нагими и голодными, которые  стекались  туда  из  всех
провинций. Столы, которые герцог Орлеанский Филипп Равенство * накрывал  для
народа на улицах, осаждались авангардом нации обездоленных, и на каждом лице
уже  лежала  тень  грядущей  гильотины.  Бесчестные  феодалы  и   растленное
правительство год за годом грабили и угнетали их, доведя до такого отчаянья,
которому нет подобного в  истории.  И  пока  росли  их  нищета  и  горе,  их
угнетатели купались в неслыханной роскоши, так что под  конец  даже  моды  и
привычки высших классов, не знавших  никакой  узды,  были  помечены  печатью
безумия и стали чудовищными.
     "Всеми богатствами, - говорит Тьер *,  -  владела  ничтожная  кучка,  а
тяготы и повинности ложились на один-единственный  класс.  Почти  две  трети
земель принадлежали духовенству и дворянству, и лишь треть - народу, который
должен был платить налоги королю,  множество  феодальных  податей  сеньорам,
десятину священникам, и  эта  кормившая  страну  треть  земли,  кроме  того,
опустошалась благородными охотниками  и  их  дичью.  Налоги  на  потребление
тяжелым  гнетом  ложились  на  большинство,  а  следовательно  -  на  народ.
Взыскивались они самым возмутительным образом.  Дворяне  могли  безнаказанно
опаздывать с выплатой, если же угнетенный, задавленный нуждой крестьянин  не
мог уплатить недоимки, его подвергали истязаниям. Народ проливал свою кровь,
защищая высшие классы общества, и не имел даже скудного пропитания".
     Как бы ни тяжело было положение вещей после революции -  а  оно  всегда
бывает таким после подобных мрачных катаклизмов,  -  несомненно  одно,  если
вообще  есть  что-то  несомненное  в  истории:  когда  началась   революция,
французский  народ  не  располагал  никакими  жизненными  благами.  И  судья
Олдерсон, объясняя присяжным,  что  эта  революция  была  лишь  борьбой  "за
политические права", говорит (не в обиду  ему  будь  сказано)  невообразимую
чепуху и упускает возможность сделать свою речь поучительной для  чартистов.
Французская революция была борьбой народа за социальное признание, за  место
в обществе. Это была борьба во имя отмщения злобным тиранам. Это была борьба
за свержение системы угнетения, которая, забыв о  гуманности,  порядочности,
естественных нравах  человека  и  обрекая  народ  на  неслыханное  унижение,
воспитала из простых людей тех демонов,  какими  они  показали  себя,  когда
восстали и свергли ее навсегда.
     Доказательство, на которое ссылается мистер Олдерсон, обосновывая  свою
точку зрения, показалось бы странным в любом случае, но особенно странно оно
звучит в устах высокого должностного лица, одна  из  важнейших  обязанностей
которого заключается в разборе и оценке улик для того, чтобы их яснее поняли
умы, непривычные к такому анализу.
     "Существует весьма авторитетное мнение, что наиболее верным показателем
уровня  жизненных  благ,  которыми  располагают  бедняки,  может   считаться
количество потребляемого населением мяса. Если  принять  подобный  критерий,
парижская статистика показывает, что в 1789  году,  при  старом  режиме,  на
одного человека приходилось 147 фунтов мяса; в 1817 году, после  возвращения
династии  Бурбонов,  которым  завершилась  революция,  на  одного   человека
приходилось всего 110 фунтов 2 унции мяса;  в  1827  году,  в  промежуточный
период  между  Реставрацией  и  нынешним   временем,   среднее   потребление
по-прежнему составляло около 110 фунтов, но после революции  1830  года  эта
цифра упала до 98 фунтов 11 унций, а в наши дни она, вероятно, еще ниже".
     Статистические сведения о Париже 1789 года! Когда  в  Париже  находился
королевский двор, окруженный еще неслыханным великолепием;  когда  в  Париже
находились три сословия, все важнейшие сановники государства, сопровождаемые
бесчисленными слугами  и  прихлебателями;  когда  в  Париже  весь  этот  год
находилась  вся  аристократия,  в  последний  раз  пытавшаяся  уладить  свои
отношения с королем; когда в Париже состоялось  огромное  шествие  к  собору
Парижской богоматери; когда в Париже произошло открытие Генеральных  Штатов;
когда в Париже третье сословие объявило себя Национальным  Собранием;  когда
депутаты, собравшиеся из шестидесяти провинций, отказались  покинуть  Париж;
когда в садах Пале-Рояля  ежевечерне  собирались  такие  толпы  иностранцев,
прожигателей жизни и бездельников, каких Париж еще не видывал;  когда  народ
стекался в Париж со всех концов Франции; когда в этот  год  великих  событий
охваченный возбуждением Париж кутил, пировал и безумствовал; короче  говоря,
когда  все  потребляющие  мясо  классы  собрались  в  Париже  и  объедались,
захваченные первым вихрем надвигающейся бури!
     Судья Олдерсон берет именно этот - 1789 - год, делит  количество  мяса,
съеденного населением Парижа, на равные доли, с детской наивностью  сообщает
присяжным, что на одного человека приходилось 147 фунтов мяса, и считает это
доказательством высокого уровня жизненных благ, которыми пользовался простой
народ!
     А этот 1789 год известен в истории как самый тяжелый, какой только знал
французский народ со времен страшных бедствий в царствование Людовика XIV  и
бессмертного милосердия Фенелона! * А в этом 1789  году  Мирабо*  говорил  в
Национальном Собрании о "голодающем Париже", король вынужден  был  принимать
депутации женщин, требовавших хлеба, и большой  колокол  ратуши  гремел  над
Парижем: "Хлеба! Берите хлеб силой!"
     Стоит  ли  подробно  разбирать   такие   свидетельства?   Они   слишком
внушительны и наглядны. И в заключение  мы  назовем  самую  важную,  на  наш
взгляд, причину, заставившую нас обратить внимание на серьезную ошибку судьи
Олдерсона.
     Этот ученый судья заблуждается, если думает, что  среди  чартистов  нет
людей, обладающих достаточными знаниями, чтобы заметить подобную  подтасовку
и умело  ею  воспользоваться.  Деятельные  и  зловредные  агенты  чартистов,
живущие чтением лекций, сумеют извлечь из подобного заявления больше пользы,
чем из всех несчастий Англии за ближайший год. В любой  истории  французской
революции  они  легко  найдут  неопровержимые  доказательства  ошибки  судьи
Олдерсона.  Они  обращаются  к  слушателям,  чье   умственное   развитие   и
образованность таковы, что делают их особенно склонными судить о  здании  по
одному кирпичу, а вывод из подобного разоблачения напрашивается  сам  собой:
вся система управления страны - только обман и ложь.
     Совсем недавно судья Олдерсон, словно говоря  об  общеизвестном  факте,
заявил подсудимым-чартистам, что в Англии любой трудолюбивый  и  настойчивый
человек может добиться политической  власти.  Разве  в  Англии  не  найдется
трудолюбивых и настойчивых людей, на которых  этот  удобный  афоризм  бросит
тень?  Мы  склонны  думать,  что  лекторы-чартисты  сумеют  отыскать  немало
подобных примеров.

     23 декабря 1848 г.


       ^T"МОЛОДОЕ ПОКОЛЕНИЕ" ЛИЧА*^U

     Перевод И. Гуровой

     Это не случайные крошки, упавшие с роскошного стола мистера Панча, нет,
это мистер Лич с большим тщанием, изяществом и веселостью воспроизводит одну
из лучших серий своих  рисунков.  Как  бы  ни  было  восхитительно  "Молодое
поколение" в картинной галерее  мистера  Панча  *,  увеличенное  и  изданное
отдельно оно производит еще более приятное впечатление.
     Говоря  о  мистере  Личе,  необходимо  упомянуть,  что  он  первым   из
английских карикатуристов (мы пользуемся этим словом за  неимением  лучшего)
решил, что красота не противопоказана его искусству. В  его  рисунках  почти
всегда можно найти красивые лица и изящные фигуры, и мы искренне верим,  что
его пример помогает возвысить и  сделать  более  изысканной  эту  популярную
отрасль искусства, которая благодаря изобретению парового печатного станка и
гравированию на дереве с каждым днем приобретает все большую популярность.
     Если мы обратимся к собраниям картин Роулендсона *  или  Гилрея  *,  мы
обнаружим, что, несмотря на  бесспорный  юмор,  они  утомляют  и  раздражают
чрезмерным безобразием изображаемых лиц. Не говоря  уж  о  том,  что  делать
предмет сатиры обязательно безобразным - прием довольно убогий  и  достойный
разве рассерженного ребенка или ревнивой женщины, он  неизбежно  приводит  к
нежелательному эффекту.  Ну,  почему  дочь  фермера  на  старой  карикатуре,
завывающая у клавикордов (к вящему восторгу ее достойного родителя, угождать
которому - ее  долг),  обязательно  должна  быть  отвратительной  толстухой?
Насмешка над ее воспитанием - если  это  вообще  предмет  для  сатиры  -  не
утратила бы своего жала, если бы девушка  была  хорошенькой.  И  мистер  Лич
сделал бы ее хорошенькой. Дочки английских фермеров не так уж часто страдают
неимоверной толщиной. Хорошеньких среди них не меньше, чем безобразных, и мы
согласны с мистером Личем,  что  первые  больше  подходят  для  такого  рода
искусства. Красавиц не только приятнее хранить  в  нашей  папке,  но  они  и
гораздо больше нас интересуют. Нас гораздо больше заботит, что им идет и что
не  идет.  В  новогоднем  "Альманахе"  Панча  есть  рисунок  мистера   Лича,
изображающий группу очаровательнейших дам в  невероятных  одеяниях,  которые
зовутся "дамскими пальто". Прежде эти прелестные создания были бы изображены
неуклюжими и безобразными елико возможно, и карикатура  потеряла  бы  всякий
смысл, так как публика посмеялась бы над нелепостью всей картинки и осталась
бы совершенно равнодушной к тому,  что  носят  подобные  уроды  и  насколько
смешными это их делает.
     Но для того, чтобы изображать женскую красоту так,  как  ее  изображает
мистер Лич, художник должен чувствовать ее очень тонко и уметь передавать ее
двумя-тремя чуть заметными, но уверенными штрихами  своего  карандаша.  Этой
способностью мистер Лич обладает в замечательной степени.
     Вот почему мы негодуем, когда безжалостный и враждебный  свет  глумится
над теми из "Молодого поколения", кто слишком рано влюбился.  Он  совершенно
прав, этот мальчик, который, преклонив колени на  сиденье  стула,  просит  у
своей хорошенькой кузины локон, чтобы взять  его  с  собой  в  школу,  когда
кончатся каникулы. Этот фартучек мож