лепо и  прозаично,  должно  быть,
выглядят мои башмаки в коридоре!" Меня впервые в жизни поразила мысль о том,
как глупо могут выглядеть башмаки.
     Нью-хейвенская серенада оказалась похуже. Хотя  голосов  было  изрядное
количество, и к тому же им аккомпанировал "заправский" оркестр, не было  той
задушевности. Не прошло и шести часов с начала серенады,  как  нам  пришлось
спешно натягивать на себя одежду и готовиться к  отъезду,  ибо  до  пристани
было минут двадцать  езды,  а  пароход  отчаливал  в  девять  утра.  Наскоро
позавтракав, мы отбыли и,  дав  еще  один  прием  на  палубе  (буквально  на
палубе),  под  крики  "Гип-гип-ура,  Диккенс!"  поплыли  по  направлению   к
Нью-Йорку.
     Я чрезвычайно обрадовался, когда оказалось, что с нами на пароходе едет
мой бостонский знакомец мистер Фелтон - профессор древнегреческого  языка  в
Кембридже. Он собирался на банкет и бал. Как большинство людей того круга, с
кем мне довелось встречаться,  он  прелестный  человек,  простой,  радушный,
искренний и жизнерадостный; словом, совсем как англичанин. Мы истребили  все
запасы портера, холодной свинины  и  сыру,  какие  имелись  на  пароходе,  и
чрезвычайно весело провели время. Я забыл сказать, что все эти комиссии, как
в Хартфорде так и в Нью-Хейвене, устроили подписку для того,  чтобы  покрыть
мои личные расходы. Я ни в одном баре  не  мог  добиться  счета,  всюду  они
оказывались оплаченными. Но я ни за что не хотел этому подчиниться  и  самым
решительным образом отказывался двигаться  с  места,  пока  мистер  К  *  не
получал собственноручно от хозяина счета и не  оплачивал  их  до  последнего
гроша. Убедившись в моей непреклонности, они вынуждены были уступить.
     Примерно в половине третьего мы прибыли сюда. А через полчаса были  уже
в самой гостинице, где нас ожидал великолепный многокомнатный  номер  и  где
все чрезвычайно удобно и (судя по Бостону),  должно  быть,  страшно  дорого.
Только мы сели обедать, как явился Дэвид Колден, потом он ушел, и, когда  мы
пили вино  после  обеда,  пришел  Вашингтон  Ирвинг,  один,  и  кинулся  нас
обнимать.  Он  сидел  у  нас  до  десяти  часов  вечера.   Дальнейшее   свое
повествование  я  разобью  на  четыре  части.  Во-первых,  бал.   Во-вторых,
некоторые  черточки  американского   характера.   В-третьих,   международное
авторское право. Четвертое, моя жизнь здесь и кое-какие планы на будущее.
     Итак, бал. Он состоялся в прошлый понедельник  (смотри  программу):  "В
девять часов пятнадцать минут ровно" - цитирую напечатанную  программу  -  к
нам явились с визитом "Дэвид Колден,  эсквайр,  и  генерал  Джордж  Моррис":
первый во фраке, второй - в парадной форме, бог знает какого полка  народной
милиции. Генерал взял под руку Кэт, а Колден -  меня,  и  мы  спустились  но
лестнице к ожидающей нас карете, которая остановилась у артистического входа
в театр - к величайшему разочарованию  огромной  толпы,  осаждавшей  главный
вход и  поднявшей  страшный  шум.  Открывшееся  нашим  глазам  зрелище  было
воистину потрясающим. Три тысячи человек в вечерних туалетах; весь  зал,  от
пола до потолка, великолепно украшен;  свет,  блеск,  сверканье,  шум,  гам,
овации - все это я не в силах описать. Нас провели  через  центральную  ложу
бельэтажа, у которой в честь события сняли барьер, и оттуда  на  сцену,  где
нас приветствовали мэр  города  и  другие  сановники,  после  чего  в  угоду
"многоглавому чудовищу" нас заставили дважды обойти  огромный  бальный  зал.
После этого мы принялись  танцевать  -  бог  весть  как,  ибо  теснота  была
невозможная. И танцевали мы, пока ноги не заболели, а  когда  уже  и  просто
стоять не могли, тихонько выскользнули и вернулись к себе в  гостиницу.  Все
документы, связанные с этим удивительным празднеством (такого здесь  еще  не
бывало), мы сохранили; значит, у  нас  будет  что  показать  Вам,  когда  мы
вернемся. Одно меню ужина, по количеству и разнообразию  блюд,  представляет
собой курьез.
     Теперь, что касается одной из  самых  забавных  черточек  американского
характера - она предстала передо мной в самом забавном  своем  проявлении  и
как раз при обстоятельствах, связанных с этим балом. Я замечал эту  черточку
и прежде, наблюдал ее и после этого события, но лучше всего  она  проявилась
именно тут, в связи с ним. Разумеется, я не могу и шагу ступить,  чтобы  это
не сделалось достоянием газет. Среди всевозможнейшего  вранья,  которое  они
печатают, подчас можно встретить действительный факт, но до того извращенный
и перекрученный, что он столько же походит на правду, сколько нога Квилпа  -
на ногу Тальони. В связи же  с  предстоящим  балом  газеты  оказались,  если
только это возможно, болтливее обычного, и в отчетах о моей персоне, о  том,
что я видел, говорил и делал в субботу и воскресенье, предшествовавшие балу,
они описывали мои повадки, манеру говорить, одеваться и так  далее.  В  этих
отчетах говорится, что я чудесный малый (еще бы!) и что у меня бесцеремонное
обращение, "которое", как они утверждают, "вначале показалось нашей светской
публике забавным", но  вскоре  чрезвычайно  ей  понравилось.  Другая  газета
подробно останавливается на великолепии и роскоши бала: поздравляет  себя  и
своих читателей со всем тем, что Диккенсу посчастливилось  увидеть  на  нем,
заканчивая торжественным утверждением, что Диккенсу в Англии  не  доводилось
видеть общества, подобного тому, какое он увидел в Нью-Йорке, и что  высокое
благородство тона, принятого в этом обществе, должно было произвести на него
неизгладимое впечатление. С тою же целью меня изображают всякий раз,  как  я
появляюсь в обществе - "чрезвычайно  бледным",  "как  громом  пораженным"  -
словом, потрясенным всем, что вижу... Представляете себе странное тщеславие,
которое кроется за всем этим? У меня накопилось множество анекдотов  на  эту
же тему, и я попотчую Вас ими, когда вернусь.


                                   97

ДЖОНАТАНУ ЧЕПМЕНУ, МЭРУ БОСТОНА

                                                    Нью-Йорк, Карлтон-хаус,
                                                         22 февраля 1842  г.

     Мой дорогой друг,
     Вот Вам моя рука, и да будет наш союз  нерушим,  и  как  бы  высоко  ни
вздымались волны между нами, мы поднимаемся выше их, и когда Вы  приедете  в
Англию, мы совершим с Вами такие прогулки, будем вести такие беседы, что они
возместят нам годы разлуки.
     Мне до смерти надоела моя теперешняя жизнь - я истерзан душой и  телом,
- я устал и изнемог. Я отказался от всех публичных приглашений на будущее  и
намерен отныне придерживаться своего решения. Я  могу  служить  превосходной
иллюстрацией к басне о старике и осле. Одна половина населения обижается  на
меня,  когда  я  принимаю  чье-либо  приглашение,  в  то  время  как  другая
обижается, когда я отказываюсь идти, куда меня зовут; вот почему я  решил  в
этом полушарии сообразоваться с собственными желаниями и не считаться  ни  с
чьими другими.
     Я никогда не бывал так потрясен, возмущен и оскорблен  в  лучших  своих
чувствах, как сейчас - тем отношением к себе, которое я встретил  здесь  (то
есть в Америке) в связи с  вопросом  о  международном  авторском  праве.  Я,
который больше кого бы то ни было пострадал от существующего  закона,  самым
добродушным и бескорыстным образом (ибо, бог свидетель, я не питаю надежд на
то, что  закон  этот  будет  изменен  в  мое  время)  выражаю  надежду,  что
когда-нибудь наступит день и писателям будет оказана справедливость, - и тут
же на меня обрушиваются десятки Ваших газет,  приписывая  мне  мотивы,  одна
мысль о которых превращает всю кровь мою в желчь, и употребляя применительно
ко мне такие непристойные  и  гнусные  выражения,  каких  они  не  стали  бы
применять, говоря об убийце. Клянусь небом, возмущение и презрение,  которое
я  испытываю  но  поводу  такого  немужественного  и  неблагородного  образа
действий, причиняют мне муки, равные которым я не испытывал с самого  своего
рождения!
     Впрочем, даже и тут  есть  хорошая  сторона,  так  как  благодаря  этим
преследованиям я в этом вопросе стал твердым, как железо, и отныне уже везде
- здесь  н  у  себя  на  родине,  во  всех  своих  высказываниях,  устных  и
письменных, таким и останусь всегда, пока язык мой не  перестанет  слушаться
меня и перо не вывалится из руки.
     Как видите, я открываю перед Вами  всю  свою  душу!  Я  проникся  таким
доверием к Вам, что изливаю тут все, что  перечувствовал  по  этому  поводу,
хотя ни с кем, даже со своей женой, до сих пор этим не делился. Вот  что  Вы
навлекли на себя, и это только начало!
     Я буду в Вашингтоне 6 или 7 марта. Оттуда я Вам напишу еще,  и  надеюсь
получить от Вас несколько строк до того, как отправлюсь дальше  на  юг.  Как
мне жаль, что Вы - мэр Бостона и не можете присоединиться к  нам  и  с  нами
путешествовать до конца мая!

                                        Всегда Вам преданный и любящий друг.


                                   99

ФОРСТЕРУ

                                                                 24 февраля.

     Мне незачем говорить Вам,  что...  это  письмо  не  было  отправлено  с
пакетботом, а едет пароходом компании Кунарда.  После  бала  у  меня  сильно
разболелось горло, и я просидел дома целых четыре дня; и так как я был не  в
состоянии писать и мог только дремать  да  потягивать  лимонад,  я  прозевал
парусник... Насморк ужаснейший держится и сейчас, у Кэт  тоже,  но  во  всех
остальных отношениях мы здоровы.
     Перехожу к третьему пункту: о международном авторском праве.
     Я убежден, что на всем земном шаре нет другой такой страны,  в  которой
было бы меньше свободы мнений  в  тех  случаях,  когда  мнений  больше,  чем
одно... Ну вот! - пишу эти слова с большой неохотой и сокрушением сердечным,
но, к несчастью, я всей душой убежден в их справедливости. Как Вы знаете,  я
заговорил о международном авторском праве  еще  в  Бостоне;  потом  снова  в
Хартфорде. Друзья  были  поражены  моей  дерзостью.  Самые  храбрые  из  них
буквально  немеют  при  одной  мысли,  что,   выступая   в   Америке   перед
американцами, сам по себе, без всякой поддержки, я  осмелился  заикнуться  о
том, что они кое в чем несправедливы по отношению к нам, да и к  собственным
соотечественникам! Вашингтон Ирвинг,  Прескотт,  Хоффман,  Брайант,  Халлек,
Дейна, Вашингтон Оллстон * - весь здешний пишущий народ живо заинтересован в
этом вопросе, а между тем никто из них не смеет поднять голос и пожаловаться
на чудовищное законодательство. Несправедливость  его  всей  тяжестью  своей
ложится на меня - это никого не трогает. Казалось бы,  я,  как  никто,  имею
право высказаться, требовать, чтобы меня выслушали - это никого не  трогает.
А вот то, что нашелся на свете человек, у которого хватило отваги  намекнуть
американцам, что они могут быть неправы, - это им кажется  поразительным!  Я
хотел бы, чтобы Вы видели лица, которые видел я по  обе  стороны  банкетного
стола в Хартфорде, когда я заговорил о Скотте. Я хотел бы, чтобы Вы слышали,
как я с ними разделался. Мысль об этой несправедливости привела меня в такую
ярость, что я почувствовал себя великаном и начал рубить сплеча.
     Не успел я произнести этой своей второй речи, как началась такая травля
(это - чтобы я не вздумал  вести  себя  так  же  и  здесь),  какой  ни  один
англичанин не в силах себе представить. Анонимные письма;  устные  внушения;
газетные нападки, судя по которым выходило, что Коулт (убийца,  привлекающий
сейчас всеобщее внимание) - ангел по сравнению со мной; утверждения,  что  я
не джентльмен, а негодяй и сребролюбец, и все это в сочетании с  чудовищными
выдумками относительно  истинной  цели  моей  поездки  в  Соединенные  Штаты
изливалось на  меня  каждый  день  непрерывным  потоком.  Здешняя  банкетная
комиссия (а это, не  забудьте,  -  цвет  общества!)  пришла  в  смятение  и,
несмотря на то что все они до единого были со мной согласны,  стала  умолять
меня не затрагивать этот вопрос. Я отвечал, что непременно его затрону.  Что
ничто меня не удержит... Что стыдно  должно  быть  не  мне,  а  им;  и  что,
поскольку я не намерен щадить их, когда вернусь к себе на родину, я не стану
молчать и здесь. Итак, когда наступил  этот  вечер,  я  заявил  свои  права,
применив все имеющиеся у меня в  распоряжении  средства  -  выражение  лица,
манеры, слова; я уверен, что если бы Вы могли меня видеть и слышать,  Вы  бы
меня полюбили больше прежнего.
     "Нью-Йорк геральд", номер которого  Вы  получите  одновременно  с  этим
письмом, является чем-то вроде нашего  "Сатирика";  но  благодаря  огромному
тиражу (следствие коммерческих объявлений и своевременной передачи новостей)
газета имеет возможность нанимать лучших  репортеров...  Моя  речь  передана
большей частью с замечательной точностью. Только  много  опечаток,  и  из-за
пропуска некоторых слов  и  замены  одних  другими  смысл  подчас  бывает  в
довольно значительной мере ослаблен. Так, я не говорил, что  "заявляю"  свое
право, а говорил, что "настаиваю" на нем: я не  говорил,  что  у  меня  есть
"кое-какие основания", а говорил, что у меня "в высшей степени  справедливые
основания". В общих же чертах моя речь изложена весьма точно.
     Результат всех этих диспутов по поводу авторского права  тот,  что,  во
всяком случае, у обеих сторон пробужден сильный интерес к  нему;  порядочные
газеты и журналы ревностно ломают за меня копья, в то время как остальные  с
неменьшим жаром выступают против. Кое-кто из этих бродяг похваляется,  будто
своей  популярностью  я  обязан  им  (о,  терпение!)  -  потому,   что   они
перепечатывали мои книги в своих газетах.  Как  будто,  кроме  Америки,  нет
других стран на свете, - нет ни Англии, ни Шотландии,  ни  Германии!  Только
что произошел случай, который мог бы послужить превосходной иллюстрацией  ко
всей этой чепухе. Вчера  пришел  человек  и  потребовал  -  не  попросил,  а
потребовал! - денежной помощи; буквально стал шантажировать мистера К. Когда
я вернулся в гостиницу, я продиктовал письмо, в котором сказал, что я каждый
день получаю великое множество подобных просьб, что, даже  если  бы  я  имел
большое состояние, я не мог бы помогать всем, кто просит о  помощи,  и  что,
поскольку я завишу от своих собственных трудов, я ничем помочь ему не  могу.
Тогда сей джентльмен садится и пишет, что он  -  книгоноша,  что  он  первый
продавал мои книги в Нью-Йорке; что он терпит жестокую  нужду  в  том  самом
городе, в котором я купаюсь в роскоши; что он не допускает, чтобы  создатель
"Никльби" мог быть столь бессердечным, и предупреждает меня, "как бы мне  не
пришлось раскаиваться впоследствии". "Как вам это  нравится?"  -  сказал  бы
Мак. Мне это письмо показалось отличным комментарием ко всему, и я  отправил
его к редактору единственной  английской  газеты,  которая  здесь  издается,
разрешая ему, если он найдет нужным, его напечатать.
     Теперь я Вам скажу, чего бы я хотел, мой дорогой друг, разумеется  если
только Ваше суждение совпадает с моим и если бы Вы взяли на себя  подготовку
документа.  Я  бы  хотел  получить  короткое  письмо,  адресованное  мне   и
скрепленное именами виднейших английских писателей,  подписавших  петицию  о
международном авторском праве, в котором отмечалась бы моя  заслуга  в  этом
деле. Я не сомневаюсь, что достоин такого письма, но я  не  затем  хочу  его
получить. Публикация его в лучших здешних журналах принесла  бы  несомненную
пользу. Перчатка брошена, пора делать следующий шаг.  Клей  *  передал  мне,
через специального  посланца  из  Вашингтона,  что  живо  интересуется  этим
вопросом и полностью сочувствует моему "отважному" поведению,  а  также  что
хотел бы, если б оказалось возможным, принять во всем этом личное участие. Я
раздул такое пламя, что третьего  дня  самые  видные  из  наших  противников
созвали  собрание  (выдержанное,  надо  отдать  им  справедливость,  в  духе
уважительном и корректном по отношению к моей  личности).  И  теперь,  когда
железо так накалено, было бы досадно упустить возможность и  не  ударить  по
нему со всей силой.
     Перехожу, наконец, к описанию своей нынешней жизни и планов на будущее.
Мне не дают делать то, что хочу, идти туда, куда хочу, смотреть  на  то,  на
что хочу. Выйду на улицу -  за  мной  увязывается  толпа.  Если  сижу  дома,
посетители превращают мое жилище в базар. Если я просто, вдвоем с приятелем,
отправляюсь в какое-либо общественное заведение, все,  кто  возглавляет  это
заведение, безудержно несутся туда, перехватывают меня во дворе  и  обращают
ко мне длинные речи. Отправляюсь к кому-нибудь на вечер, и где бы я ни стал,
меня обступают со всех сторон так, что я начинаю  изнемогать  от  недостатка
воздуха. Иду обедать к кому-нибудь - я обязан разговаривать обо  всем  и  со
всеми. Иду в церковь, в надежде найти покой  там,  но  тогда  все  бросаются
занимать места поближе ко мне, а священник адресуется со своей проповедью ко
мне лично. Сажусь на поезд, но даже проводник не  оставляет  меня  в  покое.
Схожу на какой-нибудь станции - и не могу сделать и глотка  воды  без  того,
чтобы  сотни  людей  не  пытались  заглянуть  мне  в  самое  горло.   Только
представьте себе все это! Затем, с каждой почтой приходят пачки писем,  одно
другого вздорнее, и каждое требует немедленного ответа. Один обижен тем, что
я не остановился у него в доме, другой не может мне простить того, что, имея
четыре приглашения на вечер, я отказываюсь от пятого. Мне нет ни  покоя,  ни
отдыха, меня теребят беспрестанно.
     Вследствие  этой  постоянной  лихорадки,  которой  много   способствует
здешний климат, я решил (насколько я могу здесь что-либо решать) на  все  то
время, что  я  пробуду  еще  в  Соединенных  Штатах,  отказываться  от  всех
приглашений  на  общественные  чествования  и  банкеты;   я   отказался   от
приглашений  из  Филадельфии,  Балтимора,  Вашингтона,  Виргинии,  Олбани  и
Провиденса. Поможет ли это, одному небу известно. Впрочем, скоро увидим, так
как 28-го, в понедельник утром, мы отбываем в  Филадельфию.  Там  я  пробуду
всего три дня. Оттуда мы едем в Балтимор, где я тоже проведу три дня. Оттуда
- в Вашингтон, где пробуду дней десять, может быть, а может быть, и  меньше.
Оттуда - в Виргинию, где остановимся на  один  день,  оттуда,  возможно,  на
неделю - в Чарльстон, где мы будем ждать Ваши мартовские письма, которые нам
перешлет Дэвид Колден. У меня была  мысль  -  из  Чарльстона  отправиться  в
Колумбию, что в Южной Каролине, там  нанять  карту,  тележку  для  багажа  и
негритенка, который бы его стерег, самому взять верховую  лошадь  и  с  этим
караваном "прямо сразу", как тут говорят, отправиться на запад, через  дикие
просторы Кентукки и Теннеси, через Аллеганские горы и дальше, к  озерам,  до
самой Канады. Но мне стали объяснять, что этот путь известен  одним  купцам,
что дороги дурны, что кругом пустыня, что  вместо  гостиниц  там  -  лачуги,
сложенные из бревен, что это путешествие  совершенно  не  по  силам  Кэт.  Я
несколько колеблюсь, но окончательно от своего проекта  не  отказался.  Если
окажется, что время позволяет, я намерен предпринять  это  путешествие  -  я
убежден, что только таким рывком я и могу обрести какую-то личную свободу  и
увидеть что-либо достойное обозрения.
     Мы хотим возвращаться на  почтовом,  а  не  на  пассажирском  пароходе.
Название судна - "Джордж Вашингтон", и  мы  отправимся  на  нем  отсюда,  на
Ливерпуль, седьмого июня. В это  время  года  плавание  обычно  занимает  не
больше трех недель; я же, бог милостив, больше никогда  не  доверю  пароходу
везти себя через океан. Вы будете потрясены, когда я поведаю Вам все, чему я
был свидетелем на борту парохода "Британия". Представьте себе  хотя  бы  две
основные опасности. Первая: если труба сорвется, пламя тотчас же от носа  до
кормы охватит судно; достаточно, если я Вам скажу,  что  труба  имеет  более
сорока футов выс