сэр, когда мы хоронили мистера Грэнди, проживавшего в
доме двенадцать, лошадок было четыре, сэр; это  я  так,  к  слову".  -  "Ну,
пожалуй, можно и четыре". - "Благодарю  вас,  сэр.  И,  скажем,  две  кареты
четверней, сэр?" - "Нет, парой". - "Вы уж  извините  меня,  сэр,  но  соседи
удивятся, если в катафалк будет заложена четверка,  а  в  кареты  только  по
паре. Уж если мы в один экипаж запрягаем четверку, то и в остальные тоже". -
"Ну, хорошо, пусть чертверней". - "Благодарю вас, сэр. И само собой, перья?"
- "Нет, перьев не надо. У них такой нелепый вид". - "Будет  исполнено,  сэр.
Так, значит, без перьев?" - "Без". - "Будет исполнено, сэр. Конечно, можно и
без перьев, только так обычно  не  делается,  если  уж  кареты  четверней  и
катафалк тоже. Мистера Грэнди мы хоронили с перьями - это я  так,  к  слову,
сэр, - и если перьев  не  будет,  как  бы  миссис  Грэнди  *  не  сочла  это
странным". - "Хорошо, хорошо. Пусть будут перья!" -  "Благодарю  вас,  сэр",
ну, и так далее.
     И не всеми ли этими "и так далее" в этом самом черном из черных дел  вы
обязаны миссис Грэнди и "приличным людям"?
     Наверное, вы обо всем этом задумывались? Наверное, вы поразмыслили  над
тем, что делаете и что уже сделали? Когда вам приходится читать о  балагане,
который устраивают на деньги похоронных обществ, вы не пытались  сообразить,
почему вообще появились похоронные общества? Вы отлично понимаете - вы, люди
состоятельные, обязанные подавать благой пример, - что не  только  узаконили
бессмысленные траты, но и  совсем  сбили  бедняков  с  толку  во  всем,  что
касается погребения, научив их подменять уважение к усопшим и горе  большими
расходами и показной пышностью. Вы знаете все, за что вы  ответственны,  вы,
приличные люди? Очень приятно это слышать.
     Если не ошибаюсь, только обезьяны способны на  рабское  подражание,  не
так ли? А вы лишь следуете благим примерам. И сияете отраженным светом.  Как
миссис Грэнди - недаром она умеет бросить тень на человека,  не  правда  ли?
Какие это животные роют неглубокие ямы в  местах  скопления  себе  подобных,
кладут в них своих покойников, чуть прикрывая их землей, а затем  по-дурацки
заражаются от своих покойников и мрут тысячами? Коршуны, наверное.  Если  не
ошибаюсь, вы называете коршуна стервятником?  Мне  он  не  кажется  чересчур
приятным, но я что-то не видел, чтобы он вытворял подобные мерзости.
     Мой высокочтимый друг Пес - я называю его высокочтимым другом  в  вашем
парламентском смысле, ибо терпеть его не могу, -  трижды  поворачивается  на
месте, прежде чем улечься спать. Я спросил его, зачем это  он.  Он  ответил,
что не знает, но так уж всегда делается. А вы знаете, почему у вас повелось,
чтобы участник процессии нес на голове поднос  с  перьями?  Ну,  скажите-ка.
Ведь вы хвастливое племя. Покажите же, что вы умнее пса, и объясните мне,  в
чем тут дело.
     И еще одно: я мало кого люблю из людей, но гробовщиков  я  люблю.  Все,
что я говорю в осуждение вам,  к  ним  не  относится.  Они  так  хорошо  вас
изучили, что я считаю их вроде как воронами. Они убеждены, что вы "приличные
люди", и уже ни перед чем не останавливаются. Они уверены, что крепко держат
вас  в  руках.  Наш  хозяин  только  вчера   вечером   читал   газету,   где
чувствительный и оклеветанный  гробовщик  заявил,  будто  утверждение,  "что
похороны неоправданно дороги, оскорбительно для его собратьев  по  ремеслу".
Ха-ха! Он-то знает, что вы у него в кулаке. Его не смущает, что  дороговизна
похорон - это факт, всеми вами проверенный на опыте и  столь  же  очевидный,
как солнце в безоблачном небе. Он не сомневается, что, если вам нужно  будет
"исполнить" похороны, ему стоит только пугнуть  вас,  миссис  Грэнди,  и  вы
сразу шелковыми станете, - а потом он отправится домой, хохоча, как гиена.
     Право, будь у меня руки, я заключил бы в объятия всех гробовщиков  (при
условии, что наш Хозяин не стал бы меня насильственно удерживать).  Вот  еще
один из них в той же газете жалуется, что их  облыжно  обвиняют,  будто  они
возмутительнейшим образом сорвали митинг, посвященный этому вашему "Биллю  о
погребении". Наше заведение находилось в тот вечер на Стрэнде. Там, конечно,
не было толпы служителей  похоронных  контор  с  зажигательными  письмами  в
карманах - с письмами, призывающими их  явиться  туда  в  цветной  одежде  и
поднять шум; и конечно, это не служители похоронных контор забрались туда  с
приказом вопить и свистеть; и конечно, это не  служители  похоронных  контор
ринулись с кулаками к трибуне, сбивая с ног женщин, словно  дикий  табун.  О
конечно, нет! Я-то это отлично знаю.
     Но - и запомните это  хорошенько,  вы,  венцы  творения,  как  вы  себя
называете, - именно служителям похоронных контор передаете вы в часы жгучего
неизбывного горя останки тех,  кто  был  дорог  вашему  сердцу,  тела  ваших
сестер, матерей, дочерей и жен. Именно этим  достойнейшим  субъектам,  столь
прославленным торжественностью своей речи и благородством манер, вверяете вы
все самое чистое и драгоценное, что было у вас на земле.  Не  улучшайте  эту
породу! Не изменяйте этого обычая! Останьтесь верны миссис  Грэнди  и  моему
мнению о вас!
     Я прибиваю черный флаг Содержателя черной  конюшни  к  нашей  клетке  -
конечно, выражаясь фигурально, - и становлюсь на защиту "приличных людей". И
Сова тоже (хотя по другим причинам). Билль, о котором я упомянул,  дает  вам
возможность  изменить  эту  систему,  воспользоваться  европейским   опытом,
отделить смерть от жизни, окружить  ее  всем,  что  величественно  и  свято,
очистить ее от всего, что ужасно и гнусно. Вы не желаете даже прочесть  этот
билль? Вы не желаете даже и думать о том, чтобы способствовать его принятию?
Вы не желаете даже узнать, почему он необходим? Не так ли? Так! Отлично!
     Приличные люди, вперед, на помощь Содержателю черной конюшни!  Крысы  с
вами. Мне сообщили, что они  единодушно  приняли  решение  считать  закрытие
лондонских кладбищ оскорблением для своих собратьев по ремеслу  и  обязались
"отплатить за него". Попугаи с вами. Сова с вами. Ворон с вами. Долой  билль
о погребении! Да здравствует падаль! Ха-ха! Эгей!

     8 июня 1850 г.


                                  III

     А вы уже думали, что меня больше нет в живых? Как бы не так. Не льстите
себя надеждой, что я уже забыл о вас. Я начеку, а вы то и дело  мне  о  себе
напоминаете.
     Я приступил к своему великому труду, посвященному вам. Я начал с  того,
что обратился за сведениями к Лошади. То-то вам приятно это слышать. Еще бы!
О, она вас так расписывает! Послушать ее, до чего вы все очаровательны!
     Кстати, она сообщила мне, что состоит в дальнем родстве с Пони, который
несколько недель тому назад летал на воздушном  шаре,  и  добавила,  что  не
слышала ничего более удивительного, чем рассказ Пони о том, как вы рвались в
сады  Воксхолла  поглазеть  на   него.   Пони   говорил,   что   от   толпы,
любопытствовавшей увидеть, как произойдет то, что обещала гравюра на  афише,
у него прямо в глазах рябило: столько одинаковых физиономий  -  вроде  бы  и
разные люди, а на деле все бездельники!
     Так уж у вас повелось. И вы это сами знаете. Не спорьте, пожалуйста. Вы
обязательно отправитесь поглазеть на то, на что ходят  смотреть  все.  И  не
пытайтесь утешиться мыслью, что я имею в виду "вульгарное любопытство",  как
вам угодно называть любопытство, которого вы сами  не  разделяете.  Светское
любопытство нашего общества так же вульгарно, как и любое другое.
     О конечно, вы станете твердить: "Нет, что вы!" - но я отвечу: "Да,  вот
именно!" Непальские принцы, например. Что вы на  это  скажете,  хотел  бы  я
знать! Весь прошлый сезон в самых  приличных  домах  из-за  этих  непальских
принцев куда больше  толпились,  толкались,  оттирали,  давили,  нажимали  и
продирались вперед, чем в вульгарных Креморнских садах и  Гринвичском  парке
на пасху или на троицу. И ради чего? Что вы о них знаете? Известно  ли  вам,
зачем они сюда  приехали?  Найдете  ли  вы  их  страну  на  карте?  Вы  хоть
поинтересовались ее климатом, флорой и фауной, государственным  устройством,
ремеслами, обычаями, религией или  нравами?  Где  уж  вам!  Но  раз  парочка
смуглых принцев, чувствуя себя весьма не в  своей  тарелке,  разгуливает  по
городу  в  широченных  муслиновых  штанах,   с   ног   до   головы   сверкая
драгоценностями (словно подросшие фигурки на  башенных  часах),  то  как  не
поглазеть на этих заморских чудищ, как не устроить шум из-за такой  новинки?
А если уж удалось пригласить их к обеду  и  посмотреть,  как  они  сидят  за
столом и не желают есть в вашем обществе (с такими-то  нечистыми  тварями!),
так и совсем с ума можно сойти  от  восторга.  Ах,  прелесть,  прелесть,  не
правда ли? Тьфу, ну и болваны же!
     Нет, найдется ли такая диковина, которая не покажется  вам  "львом"  *,
как вы выражаетесь? Ну, вот  сами  подумайте.  Это,  во  всяком  случае,  не
бегемот. Мой шурин, проживающий в Зоологическом саду, говорил  мне,  что  вы
тысячами бегаете в Риджент-парк  поглазеть  на  бегемота.  До  чего  же  вам
нравятся эти бегемоты! Уж если вы увидите этого зверя, то тут  же  начинаете
во всех подробностях изучать его,  не  правда  ли?  Вы  уходите,  став  куда
мудрее, чем прежде, и предаваясь глубоким размышлениям о  чудесах  творения,
а?
     Чушь! Вы ходите друг за дружкой, точно дикие  гуси,  только  гуси  куда
вкуснее вас.
     Это, впрочем, не  относится  к  наблюдениям  моего  друга  Лошади.  Она
смотрит на вас с совсем другой точки зрения.  Хотите  прочесть  ее  заметки,
предназначенные  для  нашей  Естественной  истории,  над  которой  я  сейчас
тружусь? Ах, не хотите! Ну, так сейчас вы их почитаете.
     Теперь она превратилась в извозчичью лошадь. Когда-то она видела лучшие
дни, но теперь возит кэб, и ее стоянка  находится  рядом  с  любимым  местом
нашего Хозяина. Вот как нам удается завязывать беседу -  нам,  "Бессловесным
тварям". Ха-ха! Бессловесным, как бы не так! Ну, до чего же вы, люди, любите
чваниться только потому, что доводите всех до исступления, произнося  всякие
речи!
     Ну, да дело не в том. Я попросил Лошадь сообщить мне ее мнение о вас  и
все сведения о ее знакомстве с вами. Вот они:
     "По просьбе моего высокоуважаемого друга Ворона я хотела  бы  высказать
кое-какие замечания касательно животного, именуемого  Человеком.  В  течение
пятнадцати лет  я  близко  и  в  разных  качествах  наблюдала  это  странное
существо, а сейчас мною управляет кучер извозчичьей коляски номер двенадцать
тысяч четыреста пятьдесят два.
     Наибольшее  впечатление  на  протяжении  всей  моей  карьеры  на   меня
производило то сознание собственной ничтожности, которое испытывает  Человек
по отношению к более благородным животным - я имею в  виду  главным  образом
лошадей. Если Человеку удается узнать Лошадь немного  получше,  он  гордится
этим куда больше, чем если бы ему удалось познать самого себя -  в  пределах
его ограниченных способностей, разумеется.  Он  считает  это  вершиной  всех
человеческих знаний. Если он научился разбираться  в  лошадях,  то  ему  уже
нечему больше учиться. С некоторой оговоркой то же самое можно сказать и  об
отношении Человека к Собаке. Мне в свое время часто приходилось  встречаться
с людьми, но, кажется, я ни разу не видела Человека, который  не  считал  бы
нужным для поддержания своей репутации делать вид, что он что-то понимает  в
лошадях и собаках, хотя бы на самом деле он в них ничего не понимал. И мы  -
излюбленная тема его разговоров. Я убеждена, что о нас говорят куда  больше,
чем об истории, философии, литературе, искусстве и науке  вместе  взятых.  В
деревне мне приходилось видеть бесчисленное  множество  господ,  которые  не
были способны интересоваться чем-либо  другим,  кроме  лошадей  и  собак,  -
исключая коров, конечно. И если не ошибаюсь, именно  эти  господа  считаются
цветом цивилизации. Мне  кажется,  больше  всего  на  свете  Человек  жаждет
подражать конюху, жокею, кучеру дилижанса, барышнику или,  на  худой  конец,
завзятому собачнику.  Возможно,  я  запамятовала  еще  какой-нибудь  из  его
идеалов, но если так, я не сомневаюсь, что  он  тоже  связан  с  лошадьми  и
собаками, а может быть, с теми и другими вместе. Это - бессознательная  дань
уважения, которую тиран приносит более благородным животным, и я  считаю  ее
весьма замечательной. Мне приходилось знавать лордов, и баронетов, и  членов
парламента без числа, которые отказывались от любых других  призваний,  лишь
бы стать  посредственными  содержателями  конюшен  или  псарни  и  оказаться
покорными игрушками в руках подлинных аристократов  этого  дела,  имеющих  к
нему врожденный талант.
     Все это, повторяю, дань восхищения нашему превосходству, и я считаю  ее
весьма замечательной. И все же, признаюсь, я до сих пор не  могу  этого  как
следует понять. Совершенно очевидно, что Человек посвящает себя  нам  не  из
уважения к нашим достоинствам, ибо он им никогда не подражает. Мы, лошади, -
честнейшие животные, хоть я сама это говорю. Если обстоятельства,  например,
вынуждают нас выступать в цирке,  мы  ясно  показываем,  что  все  это  лишь
представление. Мы никогда никого не обманываем. Это ниже нашего достоинства.
Если нам дают важную работу, мы выполняем ее со всем усердием. Если  от  нас
хотят, чтобы на скачках мы схитрили и проиграли, имея возможность  выиграть,
этого добиться не так-то просто: тут уж приходится  вмешиваться  Человеку  и
принуждать нас к этому силой. И я не перестаю  дивиться  тому,  как  Человек
(насколько я  понимаю,  он  принадлежит  к  какому-то  весьма  ловкому  виду
обезьян) вечно превращает нас, более благородных животных,  в  орудие  своей
подлости и алчности. Мы так же ни в чем не повинны, как фишки в игре, но эта
тварь и тут фальшивит и обманывает.
     Всякой разумной Лошади известно, что мнение Человека, будь оно  хорошим
или дурным, немногого стоит. Но справедливость остается  справедливостью,  и
меня возмущает, что люди имеют обыкновение говорить о  нас  так,  словно  мы
имеем ко всему этому хоть какое-то отношение. Они утверждают, что  такого-то
"погубили лошади". Погубили лошади!  Даже  тут  у  них  не  хватает  прямоты
сказать, что его погубили люди, и вот они честят нас в хвост и  в  гриву.  А
ведь мы никогда никого не губили и только постоянно гибнем сами,  благородно
стараясь исполнить свое полезное назначение в жизни.
     Точно так же нас ни  за  что  ни  про  что  считают  дурным  обществом.
"Такой-то связался с лошадьми и погиб". А ведь мы могли бы исправить  его  -
сделать  из  него  трезвого,  трудолюбивого,  аккуратного,   порядочного   и
разумного человека. Ну, скажите, какой вред могли бы мы ему причинить?
     Короче говоря, Человек, каким мне довелось его наблюдать,  представляет
собой бестолковую и самодовольную тварь, которой нельзя доверять  и  которая
вряд  ли  когда-нибудь  станет  такой  же  честной,  как  более  благородные
животные. Я сказала бы, что  уменье  Человека  совращать  более  благородных
животных на дурную стезю и компрометировать их своим обществом уступает лишь
его искусству выращивать овес, сено, морковь и  клевер,  которое  составляет
лучшее из его достоинств. Прихоти его трудно понять, ибо он редко объясняет,
чего хочет, и чаще полагается на нашу догадливость. Он жесток и любит  кровь
- особенно в скачках с препятствиями, и не знает, что такое благодарность.
     Но при этом, насколько я могу судить, он нам поклоняется. Он воздвигает
на улицах наши  подобия  (не  слишком  похожие,  хотя  и  не  от  недостатка
старания) и требует, чтобы его соплеменники восхищались ими и  молились  им.
Как мне кажется, человеческие подобия, помещаемые на спинах  этих  лошадиных
подобий, не имеют никакой важности, ибо среди них я  не  обнаружила  великих
людей - если не считать одного, но зато его подобие заказывалось,  очевидно,
оптом. На мой взгляд, Жокеи,  взгромоздившиеся  на  наши  статуи,  весьма  и
весьма неуклюжи, но все же приятно, что Человек хотя бы после  нашей  смерти
признает, чем он был нам обязан. Я полагаю, что, причинив  зло  какой-нибудь
выдающейся Лошади, он после ее кончины устраивает подписку и  заказывает  на
собранные средства скверное ее изображение, каковое и воздвигает на  площади
для всеобщего поклонения. Я не могу объяснить такое обилие наших изображений
в городах ничем иным.
     С обычной для Человека непоследовательностью он  не  воздвигает  статуй
ослам, которые, хотя они далеко уступают нам в благородстве,  все  же  имеют
неоспоримое право на его благодарность.  Несомненно,  статуя  Осла  напротив
Лошади в Гайд-парке, еще  один  Осел  на  Трафальгарской  площади  и  группа
меднолобых ослов напротив ратуши в лондонском Сити (если не ошибаюсь, в этом
здании помещается муниципальный совет) были бы весьма уместными и  приятными
памятниками.
     Пожалуй, я не  могу  предложить  моему  высокоуважаемому  другу  Ворону
никаких иных подробностей, которые не были бы уже подмечены его  собственным
острым умом. Как и я, он стал жертвой грубой силы и должен терпеливо  ждать,
чтобы изменился нынешний порядок вещей; возможно, он изменится  в  блаженные
времена, которые уже грядут, - и надо только чуточку подождать".
     Ну-с! Как вам это понравилось? Таково мнение Лошади. Скоро  вы  узнаете
также, что думают другие животные. Я снесся со многими из  них,  и  все  они
точат на вас зубы. Ведь не один я сумел вас разгадать. Рад заметить, что вам
никто уже не верит и вас ждет полное посрамление.
     Да, кстати, о Лошади: вы  не  собираетесь  воздвигать  новые  лошадиные
подобия? А? Поразмыслите немножко. Ну же! Неужто вам хватает ваших  нынешних
лошадей? Нельзя ли, потратив тысчонок десять,  еще  кого-нибудь  усадить  на
лошадиную спину? В наших крупнейших городах  уже  стоят  статуи  большинства
"благодетелей человечества" (см. объявление).  Вы  прогуливаетесь  по  целым
рощам   великих   изобретателей,   учителей,   исследователей,    целителей,
укротителей болезней, создателей высоких идей, свершителей славных дел.  Так
докончите список. Ну же!
     Кого вы взгромоздите на седло? Давайте возьмем какую-нибудь из основных
добродетелей! Скажем, Веру? Пли Надежду? Или Милосердие? Вот-вот, Милосердию
больше всего пристало разъезжать верхом. Возьмем же Милосердие.
     А как  его  изобразить?  А?  Что  вы  на  это  скажете?  В  виде  особы
королевской крови? Разумеется. В виде герцога? Еще лучше. Милосердие  всегда
воплощалось в подобном облике еще со времен некоей вдовы. А  ничего  другого
воздвигать  не  осталось,  ведь  все  простолюдины,  "облагодетельствовавшие
человечество", давно уже обзавелись статуями на городских площадях.
     Во  что  же  его  одеть?  В  лохмотья?  Фи!   В   мантию?   Избито.   В
фельдмаршальский мундир? Прекрасно! Милосердие  в  фельдмаршальском  мундире
(ничуть не пострадавшем от носки) с тридцатью тысячами  фунтов  общественных
фондов в кармане и  еще  пятнадцатью  тысячами  фунтов  общественных  фондов
позади него будет представлять на проезжих дорогах простую и  ясную  правду,
делая честь своей стране и эпохе.
     Ха-ха-ха! Вы никак не можете  удержаться,  чтобы  не  запачкать  память
скромного, честного,  любезного  добряка-герцога  своим  лакейством,  а?  Ну
конечно, - это совсем в вашем духе! У меня в зобу есть три медные пуговицы -
вношу их все три. Одну - на статую Милосердия, одну - на  статую  Надежды  и
одну -  на  статую  Веры.  В  качестве  Веры  мы  воздвигнем  конную  статую
непальского посланника - он ведь принц.  А  в  качестве  Надежды  усадим  на
лошадь бегемота - и получим целую группу.
     Давайте устроим по этому поводу собрание.

     24 августа 1850 г.


       ^TСТАРЫЕ ЛАМПЫ ВЗАМЕН НОВЫХ^U

     Перевод Е. Коротковой

     Нет ничего удивительного в том, что волшебник из  сказки  об  Аладдине,
увлекшись изучением алхимии, пренебрегал изучением  рода  чел