сколько причиняет одна публичная казнь.
Я в отчаянии, я потрясен гнусностью, какую она из себя  представляет!  Я  не
верю,  чтобы  общество,  относящееся  терпимо   к   столь   ужасным,   столь
безнравственным сценам, как та, что разыгралась сегодня утром возле  тюрьмы,
в Проезде Конного рынка прямо под окнами у добрых граждан, может процветать.
И я хотел бы спросить Ваших читателей, которые привыкли  обращаться  к  богу
своему со смиренной мольбой об избавлении их страны  от  моральных  зол,  не
пора ли искоренить и это зло, о котором я Вам написал?
     Остаюсь, милостивый государь, Ваш преданный слуга

                                                             Чарльз Диккенс.

     Девоншир Террас, вторник, ноября 13.

                                   II

     Милостивый государь,
     Когда я писал Вам в прошлый вторник, я не думал, что мне придется вновь
Вас беспокоить. Но так как один из Ваших  корреспондентов  выразил  законное
желание, чтобы я высказал свою точку зрения с большей отчетливостью,  и  так
как я надеюсь, что не поврежу делу, за которое ратую, высказавшись несколько
пространнее, я был бы рад, если бы Вы предоставили мне такую возможность.
     Мои утверждения относительно деморализующего характера публичных казней
сводятся к следующему:
     Во-первых, казни эти главным образом  привлекают  в  качестве  зрителей
наиболее низменную, развращенную и отпетую часть человечества, между тем как
чувства, которые подобные зрелища пробуждают  у  этих  людей,  никак  нельзя
считать благотворными.
     Во-вторых, зрелище насильственной смерти не может 5ыть полезным ни  для
какого разряда общества; тех же, кого оно обычно привлекает, оно  должно  по
самой сути своей заставить пасть еще ниже, совсем закоснеть в  черствости  и
бесчеловечности.
     Что касается первого положения, то я вынужден снова сослаться  на  свой
собственный опыт, приобретенный мной во  вторник  утром;  на  все  известные
свидетельства,  подтверждающие,  что  казни  являются  излюбленным  зрелищем
преступников всех разборов; на опыт судей и  полицейских,  изучавших  состав
зрителей; на полицейские рапорты,  которые  являются  неминуемым  следствием
этих сборищ; на неизменные газетные отчеты; на несомненный факт, что ни один
порядочный отец не пустит своего  сына  глядеть  на  это  зрелище,  ни  один
порядочный хозяин не захочет, чтобы его подмастерья и слуги туда ходили;  на
несомненный  факт,  что  общество  в  целом,  если  не   считать   подонков,
отворачивается от этих  зрелищ,  видя  в  них  омерзительное  зверство.  (То
обстоятельство,  что  во  время  описанной   мной   казни   было   совершено
сравнительно мало краж, объясняется отнюдь не леностью воров, число  которых
министр  внутренних  дел  может  с  легкостью  узнать  в  Скотленд-Ярде,   а
расторопностью полицейских, проявивших бдительность свыше всяких похвал.)
     Что до второго  утверждения  (отмечу  мимоходом  ожесточающее  влияние,
которое общение даже с  естественной  смертью  оказывает  на  грубые  души),
сошлюсь опять на то, что мне довелось наблюдать лично. Для меня не могло  бы
быть большего утешения и ничто так не смягчило бы  невыразимого  ужаса  этой
сцены, как возможность поверить, что хоть  какая-то  часть  огромной  толпы,
несколько песчинок в  необозримой  нравственной  пустыне,  меня  окружавшей,
испытала чувство страха, раскаяния, жалости или отвращения  при  виде  того,
что происходит на эшафоте. Но, глядя на толпу, нельзя  было  тешиться  такой
надеждой. Я внимательно и с большим  уважением  отнесся  к  выдвинутой  Вами
мысли, будто толпа  своим  нарочито  буйным  поведением  пыталась  заглушить
нравственные муки, которые она якобы испытывала, и все же я должен  сказать,
что такая мысль не пришла бы Вам в голову, - я в этом убежден, - если бы  Вы
стояли там, где стоял я, видели и слышали бы  то,  что  видел  и  слышал  я.
Всякое душевное состояние проявляется определенным образом. То состояние,  о
котором говорите Вы, также имеет свои признаки. Здесь их не было и в помине.
Веселье не было истерическим, крики и  драки  не  были  следствием  нервного
напряжения, ищущего выхода. Было полное очерствение и злодейство,  и  больше
ничего. В то самое утро арестовали исступленную  женщину,  которая  угрожала
убить другую, находившуюся тут же в толпе; задержанная кричала, что у нее  с
собой нож, что она всадит его своей противнице в сердце, и пусть ее  повесят
на одной виселице с ее тезкой, миссис Маннинг,  на  чью  смерть  она  пришла
полюбоваться. Было очевидно, что сцена казни  расшевелила  в  женщине  самые
злобные инстинкты; и то же самое происходило со всей толпой. Я убежден,  что
иного  действия  это  зрелище  не  имеет,  и  утверждаю,  что  каждый,   кто
присутствует на нем, не только не делается лучше, а непременно  и  неминуемо
становится хуже, чем был.
     Не место в христианском государстве этим  страшным  зрелищам,  и  чтобы
положить конец им, а также их неисчислимым дурным последствиям, я  предложил
бы приводить приговор суда в исполнение в  самой  тюрьме  и  при  наименьшем
числе свидетелей, какое возможно. Прежде чем развивать свою мысль дальше,  я
позволю подкрепить ее цитатой из Филдинга, глубокому  познанию  человеческой
души которого, я не сомневаюсь, Вы воздаете должное:
     "Казнь должна совершаться при закрытых дверях.  Тут  к  нам  на  помощь
придут поэты. Иностранцы упрекают английскую драму в  чрезмерной  жестокости
за то, что она допускает частые убийства на сцене.  В  самом  деле,  это  не
только жестоко, но и неразумно:  убийство,  совершенное  за  кулисами,  если
только поэт знает, как его обставить, приведет зрителей  в  гораздо  больший
ужас, чем если оно будет совершено у него на глазах. Пример тому мы видим  в
сцене убийства короля в "Макбете". Я думаю, в одной этой сцене  ужас  достиг
большего  напряжения,  нежели  во  всех  кровопролитиях,  какие   когда-либо
совершались на сцене. К поэтам я  присоединю  еще  священников,  людей,  как
известно, в политике искушенных. Жрецы  Египта,  страны,  где  впервые  были
введены священные таинства, особенно хорошо знали, как важно прятать от глаз
непосвященных  то,  что  должно  вызывать  ужас   и   трепет.   Человеческое
воображение гораздо более склонно преувеличивать, нежели глаз, и я иной  раз
даже думаю, что то, на что мы смотрим,  становится  менее  значительным  под
нашим взглядом - в особенности там, где замешаны страсти; ибо тогда  в  том,
что любишь, подозреваешь гораздо большее благо, а  в  том,  что  ненавидишь,
большее зло,  чем  это  есть  на  самом  деле.  Поэтому,  чем  меньше  людей
присутствовало бы во время казни, тем больший ужас вселяла бы казнь в толпу,
стоящую  за  воротами,  и  тем   грознее   представлялась   бы   она   самим
преступникам".
     С момента произнесения смертного приговора я бы поместил преступника  в
условия того страшного сурового  одиночества,  которое  мудрейший  из  судей
предписал Рашу, убийце. Я не пускал бы к нему любопытных посетителей,  я  бы
всеми силами препятствовал тому, чтобы его изречениями и  деяниями  пестрели
газеты, услаждающие воскресные досуги вокруг семейного очага.  Его  казнь  в
стенах  тюрьмы  должна  быть  тщательно  продумана  и  обставлена  ужасающей
торжественностью.  Мистера  Колкрафта,  палача  (с  манерами  которого   мне
пришлось ознакомиться во время описанного мной события),  следует  несколько
ограничить в неуместном веселье, шутках, брани и потреблении коньяка.  Я  бы
определил состав присутствующих в  24  человека,  назвал  бы  их  присяжными
свидетелями; из них восемь должно принадлежать к  низшим  классам  общества,
восемь - к средним и восемь - к высшим! Таким образом будет представлено все
общество. Следует, чтобы при казни также  присутствовали  начальник  тюрьмы,
священник, врач и  другие  чиновники,  шерифы  графства  или  города  и  два
тюремных инспектора. Подписи этих лиц должны скреплять строго и торжественно
составленное свидетельство (одинаковое  для  всех  случаев)  о  том,  что  в
такой-то день и час, в такой-то тюрьме, за  такое-то  преступление  такой-то
преступник был подвергнут казни через  повешение  у  них  на  глазах.  Затем
должно  быть  второе  свидетельство  тюремных   чиновников,   удостоверяющее
личность казненного, и третье - то,  что  он  получил  погребение.  Эти  три
свидетельства  надлежит  вывешивать  на  воротах  тюрьмы,  чтобы   они   там
находились в течение  двадцати  одного  дня,  их  следует  перепечатывать  в
"Хронике" и выставлять для общественного обозрения; а весь час,  пока  висит
тело повешенного, я бы приказал звонить в колокола и закрывать на это  время
лавки, дабы все помнили о том, что происходит в эти минуты.
     Если бы такое  изменение  закона  о  смертной  казни  было  принято,  я
убежден, что публика располагала бы (как то  и  следует)  значительно  более
точными сведениями относительно этого страшного наказания, нежели  сведения,
которыми она располагает относительно других мер правосудия.  Мы,  например,
удивительно несведущи во всем, что касается каторги. В самом деле,  что  нам
известно о каторге? И, однако, никто не сомневается  в  том,  что  человека,
приговоренного к ссылке в каторгу, в самом  деле  туда  отправляют.  Широкая
публика и представления  не  имеет  о  быте  самой  обыкновенной  лондонской
тюрьмы, однако, когда сообщается, что арестованный находится в той или  иной
тюрьме, никому не приходит в голову усомниться в том, что именно  там  он  и
отбывает свое наказание. Некоторые возражают против  "таинственности"  казни
при закрытых дверях. Но ведь за последние 20 лет все  реформы,  связанные  с
содержанием арестантов и тюремным режимом, имеют тенденцию ко  все  большему
окружению их тайной. Начиная с тюремной кареты и  кончая  островом  Норфолк,
арестантский быт облекается все большей и большей тайной. То, что арестантов
теперь не водят по улицам, как каторжников в "Дон-Кихоте" - двадцать человек
на одной цепи - (я еще застал этот обычай в мои школьные годы), а развозят в
закрытых каретах, разумеется, придает им таинственность. То,  что  арестанта
знают по номеру, а не по имени, то, что его  подвергают  суровой  дисциплине
молчания,  -  не  говоря  об  одиночном   заключении,   которое   я   считаю
нежелательным, - все это способствует тайне. Не является ли в  таком  случае
тайна, какою я предлагаю окружить казнь, достойным венцом всех  этих  мудрых
установлений? Если же согласиться с теми, кто возражает, то давайте вернемся
к той поре, когда дамы навещали  разбойников  и  распивали  с  ними  пунш  в
камерах  смертников  в  Ньюгете  или  когда  лондонский  шпион  Нэд  Уорд  в
определенные дни недели отправлялся в Брайдуэл * смотреть, как секут женщин.
     Есть и другой разряд несогласных со мною людей, которые требуют  полной
отмены смертной казни, и ни о чем  другом  слышать  не  желают;  не  отрицая
страшного   ущерба,    причиняемого    публичными    казнями    общественной
нравственности, они готовы мириться с этим злом неопределенный срок  -  лишь
бы не упустить хотя бы на минуту свою  конечную  цель.  О  них  я,  впрочем,
ничего не скажу, как бы благородны и чисты они ни были в своих намерениях, я
считаю, что они неразумны и что спорить с ними бессмысленно.
     Прошу Вас принять  мою  благодарность  за  предоставленную  возможность
высказаться и позвольте Вас уверить, что я пишу в  глубоком  убеждении,  что
мое присутствие на казни в прошлый вторник  накладывает  на  меня  священный
долг, в сознании которого я ежечасно укрепляюсь и от которого меня ничто  не
может заставить отказаться.
     Остаюсь, милостивый государь, Вашим преданным слугой,

                                                         Чарльзом Диккенсом.

     Девоншир Террас, суббота, ноября 17.


       ^TОБРАЩЕНИЕ К ЧИТАТЕЛЯМ В ПЕРВОМ НОМЕРЕ "ДОМАШНЕГО ЧТЕНИЯ"^U

     Перевод И. Гуровой

                          НЕБОЛЬШОЕ ВСТУПЛЕНИЕ

     Название, выбранное нами для этого  журнала,  говорит  о  том  заветном
желании, которое подсказало нам мысль издавать его.
     Мы смиренно мечтаем о том, чтобы обрести доступ к домашнему очагу наших
читателей, быть приобщенными к их домашнему кругу. Мы надеемся,  что  многие
тысячи людей любого возраста и положения найдет  в  нас  задушевного  друга,
хотя бы нам никогда не  привелось  увидеть  их.  Мы  стремимся  принести  из
бурлящего вокруг нас мира под кровлю бесчисленных домов рассказы о множестве
социальных чудес - и благодетельных и  вредоносных,  но  таких,  которые  не
сделают нас менее убежденными и настойчивыми, менее снисходительными друг  к
другу, менее верными прогрессу человечества и менее благодарными за выпавшую
нам честь жить на летней заре времен.
     Ни утилитаристский дух, ни гнет грубых  фактов  не  будут  допущены  на
страницы нашего "Домашнего чтения". В груди людей молодых и старых,  богатых
и бедных мы будем бережно лелеять тот огонек фантазии,  который  обязательно
теплится в любой человеческой груди, хотя  у  одних,  если  его  питают,  он
разгорается в яркое пламя вдохновения, а у  других  лишь  чуть  мерцает,  но
никогда не угасает совсем - или горе тому дню! Показать всем,  что  в  самых
привычных вещах, даже наделенных  отталкивающей  оболочкой,  всегда  кроется
романтическое нечто, которое только нужно  найти;  открыть  усердным  слугам
бешено крутящегося колеса труда, что они вовсе не обречены томиться под игом
сухих и непреложных фактов, что и им доступны утешение и  чары  воображения;
собрать и высших и низших  на  этом  обширном  поприще  и  пробудить  в  них
взаимное стремление узнать друг друга получше,  доброжелательную  готовность
понять друга друга - вот для чего издается "Домашнее чтение".
     Величайшие  изобретения  нашего  века,  на  наш   взгляд,   не   просто
материальны, но скрывают в своих могучих телах  нечто  вроде  души,  которая
может найти  выражение  на  страницах  "Домашнего  чтения".  Путешественник,
вместе с которым мы отправимся в путь по железной дороге  или  на  пароходе,
обретет,  мы  надеемся,  достойную  замену  ушедшим   в   прошлое   дорожным
приключениям в близком знакомстве с новой силой, увлекающей его  вперед,  во
встречах с чужой жизнью, с иными людьми,  мимо  которых  он  проносится  как
ветер, и даже в созерцании заводских труб, изрыгающих клубы огня и дыма  над
убегающим назад пейзажем. У этих угольных  великанов,  у  этих  рабов  лампы
Знания есть свои тысяча и одна сказка, как были они у джинов Востока; и  вот
эти увлекательные сказки, то страшные, то забавные, исполненные твердости  и
мужества, на бесчисленных трогательных примерах  учащие  нас  состраданию  и
снисходительности, - вот эти-то сказки мы и собираемся вам поведать.
     В "Домашнем чтении" зазвучит не только голос нашего времени, но и голос
седой старины. И  его  страницы  будут  рассказывать  о  чаяниях,  надеждах,
победах, радостях и печалях не только нашей  страны,  но  и,  насколько  это
возможно, всех других стран мира. Ибо то, что представляет истинный  интерес
для одной из них, касается и всех остальных.
     Мы хорошо понимаем, какая это честь - заслужить ласковый  и  доверчивый
прием в бесчисленном множестве домов, стать другом и детей и стариков,  быть
советчиком и в  радости  и  в  горе,  наполнять  комнату  больного  светлыми
образами, "что дарят счастье и хранят от  боли",  вызывать  веселый  смех  и
исторгать слезы жалости. Нам знакома ответственность, которую  налагает  это
почетное право; и дивная награда, которую она сулит; и  картины  необъятного
множества людей, охваченных  единым  чувством  в  часы  одинокого  труда;  и
пробуждаемая в груди труженика святая  надежда,  что  он  без  стыда  сможет
взглянуть на плоды своего бдения, что  грядущие  поколения  не  забудут  его
имени, которое с гордостью будут носить те,  кого  он  так  горячо  и  нежно
любит. Тот, чья рука с трепетом пишет эти строки, к счастью, и  прежде  имел
отношение  к  кое-каким  созданным  им  "домашним  чтениям"  *  и,   обладая
достаточным опытом, берется за эту задачу с надлежащей серьезностью, отдавая
себе полный отчет, какие обязательства влечет она за собой.
     Не мы первые вышли пахать это поле, и среди наших предшественников есть
немало таких, чье общество - честь  для  нас  и  чья  деятельность  приносит
величайшую пользу. Но есть и  другие  -  мыши,  порожденные  Горой,  грязная
бахрома с Красного Колпака, потатчики самым низким страстям низменных душ, -
чье существование ложится пятном на нашу  страну.  И  если  бы  нам  удалось
вытеснить их, мы сочли бы это выполнением нашего высочайшего долга.
     Итак, мы начинаем наш путь! Странствующий рыцарь  в  старинной  сказке,
поднимаясь на вершину крутой горы,  где  был  сокрыт  предмет  его  поисков,
слышал вокруг себя страшные голоса - самые камни  кричали  ему:  "Отступись,
уходи!" Но голоса, которые слышим мы, призывают: "Вперед!" В камнях, зовущих
нас, есть благие поучения, как  у  деревьев  есть  речь,  и  журчащие  ручьи
подобны книгам, и во всем таится добро! * И они и Время зовут нас: "Вперед!"
И мы пускаемся в путь с легким сердцем, со  свежими  силами  и  со  светлыми
надеждами. Кремнистая дорога не так тверда, чтобы поранить нам ноги, не  так
крута, чтобы нам пришлось  останавливаться  и,  глядя  с  головокружительной
высоты, застывать от ужаса. Вперед! - вот все, что мы  слышим.  Вперед!  Нас
уже бодрит воздух дальней вершины, вдохновенные  голоса  зовут  нас,  и  мы,
повторяя их клич, без страха идем вперед.

     30 марта 1850 г.


       ^TРАЗВЛЕЧЕНИЯ ДЛЯ НАРОДА^U

     Перевод И. Гуровой

                                   I

     Если правда, что одна половина общества не знает, как живет другая, то,
уж конечно, высшие сословия не знают, да и не хотят знать, как  развлекаются
низшие. Полагая, что не интересуются они этим именно потому, что  ничего  об
этом не знают, мы  намерены  время  от  времени  сообщать  кое-какие  факты,
имеющие касательство к этой теме.
     Общий  характер  театральных  представлений  низшего   разбора   всегда
отражает вкусы народа  и  точно  свидетельствует  об  уровне  его  духовного
развития. Мы предполагаем для начала ознакомить наших читателей с некоторыми
наблюдениями, почерпнутыми в такого рода столичных театрах.
     Пожалуй, нет такой силы, которая могла бы искоренить у простого  народа
его врожденную любовь к драматическим представлениям в любом виде.  Впрочем,
подобное искоренение, на наш взгляд, оказало бы обществу весьма сомнительную
услугу.  Политехнический  музей  на  Риджент-стрит,   где   показывается   и
объясняется действие сотен хитроумных машин и где  можно  послушать  лекции,
содержащие массу полезных сведений о всевозможных практических предметах,  -
это замечательное место и истинное благодеяние для общества, и, однако,  нам
кажется,  что  люди,  чей  характер  складывался  бы  под  влиянием  досуга,
проведенного исключительно в стенах  Политехнического  музея,  оказались  бы
мало приятной компанией. Случись с нами несчастье, мы предпочли бы не искать
сочувствия у молодого человека двадцати пяти  лет,  который  в  детстве  все
каникулы возился с колесиками и винтиками, если только  он  сам  не  испытал
подобного же горя. Мы скорее доверились бы ему,  если  бы  он  был  немножко
знаком с "Девушкой и сорокой", если бы  он  совершил  одну-две  прогулки  по
"Лесу Бонди" или хотя бы ограничился какой-нибудь рождественской пантомимой.
Почти все мы обладаем воображением, которое не смогут удовлетворить  никакие
паровые машины, и даже богатейшая Всемирная Выставка Промышленного Прогресса
*, вероятно, не  насытила  бы  его.  Чем  ниже  мы  будем  спускаться,  тем,
естественно, все более  лакомой  пищей  для  воображения  будут  становиться
театральные представления, ибо это - самый легкий,  самый  простой  и  самый
очевидный способ уйти от мира сухих фактов.  Джо  Уэлкс  из  Ламбета  читает
мал