небольшими  бачками  до  половины  щеки;
поверх него я надену два  спальных  колпака,  один  с  кистрчкой,  а  другой
фланелевый; фланелевый халат, желтое трико и комнатные  туфли  дополнят  мой
костюм.
     Я очень огорчен, что дело Ваше идет не так бойко, как бы Вам  хотелось,
но поговорка гласит, что коли дождь заладит, то уж льет; то же  самое  можно
сказать и об обратном - коли не идет дождь, так - ни капельки! Я уверен, что
не успею приехать, как Вы будете завалены работой.
     Мы собираемся отбыть в среду утром. Передайте привет Летиции и матушке,
а также мой нижайший поклон миссис Бремнер, и верьте,  что  я,  мой  дорогой
Генри, -

                                                         всегда Ваш любящий.


                                  111

ФОРСТЕРУ

                                                                    Ниагара,
                                                     вторник, 3 мая 1842 г.

     ...Назову  Вам  два  основных  препятствия  к  заключению  конвенции  о
международном авторском праве с Англией: во-первых, национальная  страсть  к
"обштопыванию" всякого, с кем приходится вести дела или торговлю; и второе -
национальное тщеславие.  Иностранцу  трудно  понять,  какую  громадную  роль
играют здесь обе эти национальные особенности.
     Что касается первой особенности, я, кроме шуток, убежден,  что  здешний
читатель извлекает дополнительное наслаждение, читая  популярную  английскую
книгу, от мысли, что автор этой книги ничего не получает за ее  переиздание.
Ведь как это чертовски ловко получается у Джонатана - почитывать  книжки  на
таких условиях! Он так поддел англичанина, что  глазки  его  блестят  хитро,
коварно и радостно; и, читая, он посмеивается,  но  отнюдь  не  тем  шуткам,
которые рассыпаны на ее страницах. Не так радуется ворона, когда ей  удается
стащить  кусок  мжа,  как  американец,  когда  он  читает  английскую  книгу
"задаром".
     Что касается второй особенности, то она позволяет людям,  которые  выше
только  что  приведенных  низменных  побуждений,  мириться  с   существующим
положением вещей. Вас читают в  Америке!  Америка  вас  признала!  Когда  вы
приезжаете к ним, они вам оказывают радушный прием! Вас  обступают  со  всех
сторон, вам выражают благодарность за то, что вы поддержали  их  дух,  когда
они болели, что доставили им много приятных часов, когда они  были  здоровы;
за то, что их  домашний  обиход  пополнился  множеством  словечек,  типов  и
образов, на которые они могут ссылаться  в  разговоре  со  своими  детьми  и
женами. Им дела нет до того, что в тех странах, где  вы  получаете  денежное
вознаграждение, вам благодарны не меньше, что в других  краях  вы  завоевали
себе не только славу, но  и  деньги.  Американцы  читают  вас  -  свободные,
просвещенные, независимые американцы!  Чего  же  вы  хотите?  Разве  это  не
достаточная награда для всякого смертного? Национальное тщеславие стирает  с
лица земли все остальные страны земного шара, так что в конечном счете  одна
только их страна и высится над океаном. Теперь  послушайте,  чего  стоит  на
самом деле американская  публика.  Найдите  мне  во  всей  нашей  литературе
одну-единственную английскую книгу, которая сделалась  бы  популярной  здесь
сама по себе, которая бы привлекла к себе внимание издателей, прежде чем она
прошла испытание у себя на родине и сделалась  популярной  там,  -  если  Вы
такую книгу найдете,  я  соглашусь  на  то,  чтобы  закон  оставался  в  его
теперешнем состоянии  -  ныне,  присно  и  во  веки  веков.  Впрочем  должен
оговориться.  Здесь  печатаются  всевозможные  приторные  повести  из  жизни
высшего света,  перед  которыми  толпа  падает  ниц,  словно  перед  золотым
тельцом, и которые у нас с самого дня их выхода  в  свет  были  благополучно
замурованы в библиотеках, где и находятся по сей день.
     Когда же говоришь им,  что  этак  у  них  не  разовьется  отечественная
литература, они все (кроме бостонцев) отвечают: "А нам и не надо. Зачем  нам
платить за литературу, когда мы ее получаем даром? У нас народ не  думает  о
поэзии, сэр. Доллары, банки, хлопок - вот наши книги, сэр". И в самом  деле!
Ни в одной другой стране не сталкиваешься с таким  невежеством  относительно
всего, что не имеет прямого отношения к наживе и прибыли. Вот и все,  что  я
пока могу сказать по поводу международного авторского права.
     А вот Вам портрет моего секретаря, если угодно.
     У него сентиментальная душа, очень сентиментальная, С приближением июня
он высказывает нашей Энн  надежду,  что  "мы  время  от  времени  будем  его
вспоминать" у себя на родине. Он ходит  в  гамлетовском  плаще  и  огромном,
очень высоком, мягком, пыльном черном цилиндре, который во время  длительных
переездов заменяет каким-то шутовским колпаком... Он поет; и в тех  случаях,
когда наши комнаты соседствуют с его спальней,  подчас,  прижавшись  ртом  к
замочной скважине, издает несколько  басовых  звуков,  чтобы  привлечь  наше
внимание. Он страстно мечтает, чтобы я  попросил  его  спеть,  и  уловки,  к
которым он прибегает, чтобы вынудить меня к этому, уморительны до  последней
степени. В нашей комнате в Хартфорде (Вы  помните,  мы  там  были  в  первых
числах января?) стоял рояль, и  как-то  вечером,  когда  мы  были  одни,  он
спросил, "играет ли миссис Д.".- "Да, мистер К.".- "Вот как, сэр? А  я  пою;
так что, когда Вам захочется потешить себя..." Можете  вообразить,  с  какой
поспешностью я ухватился за какой-то предлог, чтобы покинуть  комнату  и  не
дать ему окончить фразы.
     Он  занимается  живописью...  Огромный  ящик   с   масляными   красками
составляет главную часть его багажа. Он ими  малюет  у  себя  в  комнате  по
нескольку часов подряд. Энн завладела какими-то  большеголовыми  и  пузатыми
набросками, которые он сделал с пассажиров  на  канале  (включая  и  меня  в
меховой шубе), при воспоминании о  которых  у  меня  до  сих  пор  на  глаза
наворачиваются слезы. Он  написал  ниагарские  водопады,  -  изумительно;  а
сейчас как будто пишет мой  портрет  в  рост:  официанты  донесли  нам,  что
горничные сообщили им,  будто  в  его  комнате  стоит  картина,  на  которой
изображено нечто чрезвычайно косматое.  Одна  из  девушек  решила,  что  это
"набросок королевского герба"; я  же  не  сомневаюсь,  что  сей  лев  должен
изображать мою персону...
     Иногда, правда не очень часто, он затевает со мной разговор. Обычно это
случается после наступления сумерек, когда мы с ним гуляем по палубе, или  в
карете,  когда  мы  оказываемся  вдвоем.  В  такие  минуты  он   принимается
рассказывать какой-нибудь самый известный и патриархальный анекдот,  выдавая
его за эпиэод, имевший место в  его  собственной  семье.  Когда  мы  едем  в
карете, он больше всего любит изображать коровье мычание и хрюканье  свиней;
на днях он даже чуть не вызвал на дуэль  какого-то  попутчика,  который,  не
оценив его таланта, сказал, что он "настоящий теленок".  Ему  представляется
непременным признаком хорошего тона ежеминутно осведомляться, не хочется  ли
нам спать, или, говоря его словами, "не испытываем ли  мы  недостатка  сна".
Бывает, что мы после какого-нибудь длительного переезда  погружаемся  в  сон
часов этак на четырнадцать, и вот, когда я, наконец, просыпаюсь и выхожу  из
спальни, он меня непременно подстережет у двери с тем же вопросом.  Впрочем,
оставляя в стороне его забавные качества, трудно было бы подобрать для  меня
более подходящего человека. Я удвоил его первоначальное жалованье  -  десять
долларов в месяц, и даю теперь двадцать, а к  концу  намерен  компенсировать
его за шесть месяцев...


                                  112

ГЕНРИ ОСТИНУ

                                                          Канада, Монреаль,
                                                              12 мая 1842 г.

     Все хорошо, хотя (не считая письма  от  Фреда)  мы  с  "Каледонией"  не
получили ничего. Внимание и любезность, оказанные нам в Канаде, не поддаются
никакому описанию. Все кареты и все лошади к  нашим  услугам;  равно  как  и
слуги, и казенные суда, а также экипажи этих судов. Мы  будем  играть  между
20-м и 25-м "Роланд вместо Оливера", "Два часа утра" и "Глухой  как  пробка"
*.


                                  113

МИСС ПАРДОУ

                                                 Девоншир-террас, Йорк-гейт,
                                                              Риджент-парк,
                                                            19 июля 1842 г.

     Сударыня,
     Позвольте указать Вам на одно обстоятельство, связанное с американскими
разбойниками, которое Вы, по всей вероятности, не осознаете до конца.
     По существующему закону они имеют право перепечатывать любую английскую
книгу, не вступая в переговоры ни с ее автором, ни с кем бы то ни было  еще.
На таких-то приятных основаниях и  переиздавались  все  мои  книги.  Иногда,
впрочем, когда о книге начинают говорить еще до выхода ее в свет, кое-кто из
этих пиратов готов уплатить какие-нибудь пустяки, чтобы получить  корректуру
заранее - с тем чтобы опередить остальных на время,  необходимое  для  того,
чтобы перепечатать книгу. Если же книга уже вышла  в  свет,  она  становится
общественным достоянлем, ее можно переиздавать  хоть  тысячу  раз.  В  своем
письме я имел в виду только сделки подобного рода.
     Могу прибавить, что у меня нет ни малейшей надежды  на  то,  что  Штаты
поступят  по  справедливости  в  этом  бесчестном  деле,  и  поэтому  я   не
рассчитываю поймать этих молодчиков; но мы можем кричать:  "Держи  вора!"  -
тем более что они от этого окрика начинают ежиться.

                                                      Остаюсь преданный Вам.

                                  114

К. К. ФЕЛТОНУ

                                                    Лондон, Девоншир-террас,
                                                   Йорк-гейт, Риджент-парк,
                                               воскресенье, 31 июля 1842 г.

     Никогда  еще,  дорогой  Фелтон,  на  голову  несчастных   смертных   не
сваливалось такого чудовищного количества несметных забот. Никакой  гений...
никакое перо... не в состоянии перечислить все  обеды,  что  меня  заставили
съесть, описать все места, где мне пришлось побывать, живописать то море дел
и удовольствий, в которое я должен был погрузиться.
     Посему сочиняю ужасно короткую и безумно скучную эпистолу об американце
Дандо. Но Вы, наверное, не знаете, кто такой Дандо. Так вот, дорогой Фелтон,
Дандо был пожирателем устриц. Он заходил в лавку продавца устриц, не имея ни
фартинга в кармане, и, стоя у  прилавка,  принимался  уничтожать  моллюсков,
пока хозяин, открывающий для него раковины, вдруг в ужасе  не  опускал  нож,
делал несколько шагов назад, шатаясь, и, стукнув себя  ладонью  по  бледному
лбу, не восклицал: "Так ты - Дандо!" Он съедал по  двадцать  дюжин  за  один
присест, но мог бы съесть и сорок, если бы торговца устриц вдруг  не  озарял
свет истины. За такие преступления его часто сажали в исправительный дом.  И
вот однажды он заболел в тюрьме, ему становилось все хуже и хуже, и  наконец
смерть громко постучалась в дверь его камеры. У кровати Дандо стоял  доктор,
считая его пульс. "Он умирает, - сказал доктор.- Я вижу это по его глазам. И
во всем мире есть только одна вещь, которая может отсрочить  его  смерть  на
один час. Это -  устрицы!"  Немедленно  принесли  устрицы.  Дандо  проглотил
восемь штук и с трудом взялся за  девятую.  Но  он  не  стал  глотать  ее  и
посмотрел вокруг себя странным взглядом. "Недурна,  а?"  -  спросил  доктор.
Больной покачал головой, провел дрожащей рукой по животу,  быстро  проглотил
устрицу и упал на кровать  мертвый.  Дандо  похоронили  во  дворе  тюрьмы  и
украсили его могилу раковинами.
     Мы все живы и здоровы. Часто говорим о  том  времени,  когда  вместе  с
мистером Фелтоном и доктором Хоу сможем  в  будущем  году  переплыть  океан.
Завтра мы на два месяца уезжаем к морю. Я все время жду вестей от Лонгфелло.
Как мне будет приятно узнать, что он возвращается в Лондон и приедет в  этот
дом!
     Я самым решительным образом объявляю войну газетам, которые  занимаются
разбоем средь  бела  дня,  незаконно  перепечатывая  чужие  произведения,  и
надеюсь, что после следующей  сессии  парламента  их  ввоз  в  Канаду  будет
запрещен.  Кажется,  первый  раз  за  всю  историю  человечества  английские
литераторы намереваются объединиться и действовать в  этом  вопросе  сообща.
Неплохо хотя бы проучить негодяев, если уж не остается ничего другого,  и  я
надеюсь, что таким способом мы можем заставить их немного поумнеть...
     Жаль, что Вас не было это время в Гринвиче. Несколько  друзей  устроили
здесь в мою честь небольшой обед,  где  были  только  свои  (от  официальных
обедов я должен был отказаться). Наша  встреча  привела  Крукшенка  в  дикий
восторг, и, пропев все известные ему морские песенки, он завершил наш вечер,
проехавшись все шесть миль до дому в моем маленьком  открытом  фаэтоне  _вниз
головой_ к неописуемому восторгу и негодованию  лондонской  полиции.  Мы  все
очень  веселились,  и  я  поднимал  тосты  за  Ваше  здоровье  с  величайшим
воодушевлением и энтузиазмом.
     Когда мы возвращались домой, я основал на пароходе клуб  под  названием
"Общество бродяг"  к  большому  удовольствию  всех  пассажиров.  Это  святое
братство совершало тысячи всяких глупостей и всегда обедало отдельно от всех
за одним  концом  стола  на  шканцах,  причем  обед  проходил  в  необычайно
торжественной обстановке с соблюдением  великого  множества  обрядов.  Когда
через три или четыре дня после начала нашего путешествия заболел капитан,  я
достал свою аптечку и вылечил его. Потом заболело еще несколько человек, и я
каждый день с важным видом навещал своих "пациентов"  в  сопровождении  двух
"бродяг", одетых под Бена  Эллена  и  Боба  Сойера  *  и  вооруженных  парой
огромных ножниц и ужасающим количеством  пластыря.  Всю  дорогу  было  очень
весело. В Ливерпуле мы все вместе позавтракали, обменялись  рукопожатиями  и
расстались, как самые добрые друзья...

     Искренне Ваш.

     P. S. Я просмотрел свои дневники и решил издать заметки  о  путешествии
по Америке в двух томах. После нашего возвращения  я  уже  написал  половину
того, что должно войти в первый том, и надеюсь закончить все к октябрю.  Эту
"новость по секрету", дорогой Фелтон, Вы можете сообщить всем, кого считаете
достойным такого доверия.

                                  115

ДЖОНУ ФОРСТЕРУ

                                                                 Бродстэрс,
                                                         16 сентября 1842 г.

     ...Вообще глава о Филадельфии очень  хороша,  но,  к  сожалению,  после
напечатания она стала мне  нравиться  гораздо  меньше.  Американские  газеты
нагло утверждают,  что  подделанное  ими  письмо  с  моей  подписью  *  было
опубликовано в "Кроникл" вместе с открытым письмом об авторском праве, где я
якобы в самых неподобающих выражениях  отзываюсь  об  обедах  и  пр.  Письмо
получило широкую огласку в Штатах. Что и говорить, негодяй, написавший  его,
"парень не промах". Вы понимаете, конечно, что дело это совсем не  шуточное,
тем более что в газетах поднялась по этому поводу самая непристойная шумиха.
Мистер Парк Бенджамин начал свой "вдохновенный" опус на  эту  тему  словами:
"Диккенс - лжец и негодяй"... У  меня  сейчас  новый  протеже  -  несчастный
глухонемой мальчик, которого я на днях нашел еле  живым  на  берегу  и  пока
поместил в приходскую больницу. Бедняжка, он в таком ужасном состоянии...
     Какие блестящие проявления безмерной человеческой  подлости  и  низости
наблюдал я вчера на скачках на  Айл-оф-Тенет!..  Я  собираюсь  начать  новую
вещь, где действие будет происходить  в  Корнуолле,  в  какой-нибудь  ужасно
мрачной деревушке, затерянной на побережье среди скал.  К  концу  следующего
месяца я надеюсь закончить "Американские заметки", и тогда мы вместе с  Вами
отправимся в эти унылые места...


                                  116

     ФИЛИПУ ХОУНУ *

                                                   Англия, Кент, Бродстэрс,
                                                         16 сентября 1842 г.

     Дорогой сэр, я чрезвычайно благодарен Вам  за  Ваше  дружеское  письмо,
которое доставило мне истинное удовольствие.  Вчера  мне  переслали  его  из
Лондона сюда, в этот маленький и тихий рыбачий городок на берегу  моря,  где
мы пробудем до конца этого месяца. Я пишу Вам ответ,  не  медля  ни  минуты,
хоть и боюсь, что письмо мое может пролежать на почте несколько  дней,  пока
придет пароход, чтобы перевезти его через океан.
     Каждая точка и запятая, каждая буква и строка - одним  словом,  все  от
начала до конца в письме, о котором Вы мне рассказываете, - злобная и низкая
ложь. Я не напечатал ни одного слова, ни одной  строки  о  своей  поездке  в
Америку, кроме открытого письма о международном авторском праве, и  негодяй,
измысливший эту отвратительную клевету и заслуживающий смертной казни  через
повешение, знает это так же хорошо, как и я. Это событие  ужасно  расстроило
меня, вызвав тайное желание схватить  кого-нибудь  за  горло,  что  вряд  ли
приличествует джентльмену. Но я не дал публичного опровержения, считая,  что
подобного рода действие было бы недостойным и отнюдь не возвысило бы меня  в
собственном  мнении.  Я  надеюсь  послать  Вам  в  следующем   месяце   свои
"Американские заметки". Передайте искренний привет всем друзьям.

                                                              С уважением...


                                  117

     КАПИТАНУ МАРРИЕТУ *

                                                           Девоншир-террас,
                                                          13 октября 1842 г.

     Мой дорогой  Марриэт,  большое  спасибо  за  Вашу  превосходную  книгу,
благодаря которой я целых три дня то посмеивался, то  ухмылялся,  то  сжимал
кулаки, исполняясь воинственного духа. Я все откладывал Вам писать, так  как
хотел заодно послать Вам и свои американские книжки. Однако этого я не  могу
сделать  до  вторника  и  пока   ограничиваюсь   этой   благодарственной   и
поздравительной записочкой. Преданный Вам.
     Стэнфилд * сообщил мне, что вы завели обычай пить холодную воду с утра.
Я тоже. Один из наших колодцев высох, второй высыхает. Столько я выпил воды!


                                  118

ДЖОНАТАНУ ЧЕПМЕНУ

                                                           Девоншир-террас,
                                                          15 октября 1842 г.

     Мой дорогой друг,
     Я от души обрадовался, увидя Ваш почерк  на  письме,  которое  привезло
кунардское судно. И от души радовался, читая его, - тем более  что  из  него
явствует, что Ваше доброе чувство ко мне заставляет Вас тревожиться за  меня
гораздо сильнее, чем Вы когда-либо, верно, беспокоились о себе самом.
     Поставьте  на  место  американской  публики  (или  большей  части   ее)
какого-нибудь одного человека. Если бы Вы знали, что можете удержать  дружбу
этого человека, пожертвовав всем, что дает Вам право на  самоуважение,  если
бы Вы должны были хранить робкое молчание, не решаясь  высказать  правду,  и
всякий раз, перед тем как открыть рот, задумывались бы,  словно  перед  Вами
заболевший родственник: "А это он проглотит? Не рассердится,  если  я  скажу
то-то и то-то? А вдруг, если я поступлю так-то, он поймет, что я не игрушка,
созданная для его развлечения?"
     Неужели Вы пытались бы удержать его дружбу на таких  условиях  хотя  бы
один день? Нет - или я Вас плохо знаю. Вот и я так. Радушный прием,  который
был оказан мне в Америке, я приписываю тому, что мне удалось  позабавить  ее
читателей и расположить их в свою пользу тем, что я делал, а отнюдь не  тем,
что